Точка обзора, точка отсчета

Завершая летом 1976 года в преддверии Шестого съезда писателей СССР дискуссию о состоянии современной прозы, начатую статьей Е. Сидорова «Продолжение следует», редакция отдавала себе отчет в том, что подведение ее итогов может носить лишь предварительный характер – ведь речь шла о живом, сегодняшнем литературном процессе. «…Перед литературой встают новые задачи, динамика общественного развития требует новых поисков, новых эстетических решений, отвечающих сути и пафосу развитого социализма», – так говорилось в редакционном заключении (1976, N 6).

С тех пор прошло два с лишним года, которые были полны знаменательных событий в жизни нашего общества. Немало сделано и художественной литературой. Появился ряд новых произведений прозы, нашедших заинтересованных читателей, удостоены Ленинской премии Й. Авижюс за роман «Потерянный кров», Г. Марков за роман «Сибирь», А. Чаковский за роман «Блокада», Государственной премии СССР – М. Алексеев за роман «Ивушка неплакучая», Ю. Бондарев за роман «Берег», В. Распутин за повесть «Живи и помни». Яснее стали некоторые тенденции литературного развития, которые еще не выступали столь явственно в пору пред

съездовской дискуссии. Увидели в последнее время свет и книги, вызвавшие споры, противоречивое отношение: «Бессонница» А. Крона, «Алмазный мой венец» В. Катаева, «Старик» Ю. Трифонова.

Стремление ответить на растущие духовные запросы читателей, глубже исследовать внутренний мир нашего современника определяет интенсивность нынешнего литературного развития. Возникла потребность снова коллективными усилиями внимательно рассмотреть новые художественные явления, определить их место в общей панораме литературы, выверить направление писательских поисков, – с этой целью публикуемой в этом номере статьей В. Кардина редакция открывает рубрику «Черты современной прозы».

В. КАРДИН

ТОЧКА ОБЗОРА, ТОЧКА ОТСЧЕТА

Новых героев, как и новые земли, открывают нечасто. Но не только ими, воплощающими свою эпоху и переживающими ее, красна литература. И не они лишь олицетворяют время. Само чередование героев – разных по масштабу, типичным свойствам, социальным истокам – передает прихотливое течение жизни. Годы меняют угол писательского зрения, и традиционный персонаж предстает в неожиданном ракурсе, обнаруживает непредвиденные черты.

Кем только не был за СВОЮ долгую литературную жизнь пресловутый «маленький человек»! Песчинкой в водовороте истории, безответным горемыкой, гневным мстителем, «простым тружеником», «винтиком», носителем народной мудрости и надежным хранителем традиций… Не произвол художников – творческое отражение общественных процессов и воззрений, влияющих на него и на «маленького человека».

Литература живет, видоизменяется, постоянно обновляя свой подход к личности, заново открывая смысл и назначение ее. Она не знает раз навсегда закрепленной точки отсчета, писатель не возьмется за перо, желая всего лишь повторить своего предшественника, пусть и гениального. Не всякая вчерашняя добродетель вызывает сегодня восхищение.

Нравственные представления наступившего дня распространяются также на события уже свершившиеся, однако, достойные нового внимания.

Мы делаем на это упор, намереваясь вести речь о произведениях, время действия которых предшествует времени рассказа и временная дистанция заложена в самой их природе. Повествование ведется не писателем, а прямым участником, свидетелем, которому необходимо оглянуться назад, вспомнить, разобраться в случившемся.

Таково исходное условие рассказа, по нехитрой аналогии, по инерции уподобляемого исповеди, ибо в ней поступок непременно опережает сообщение (не согрешишь – не покаешься) и сообщает сам «согрешивший», то есть тот, кто совершил поступок.

В обычном романе, повести, как правило, все происходит вот сейчас, на глазах автора и читателей, словно бы кинокамера синхронно сопровождает движение, не подозревая, что будет через минуту. В исповеди случившееся – час ли тому назад, сутки, годы – пройденный этап. Но какие-то причины побуждают вспомнить: что-то в уже пройденном достойно памяти, размышлений, способно послужить «уроком впрок».

Литература от первого лица сходна с церковной исповедью и в корне от нее отлична. Сходна, поскольку предполагает духовное очищение. Отлична, поскольку церковная исповедь – мероприятие сугубо частное и, облегчив душу, позволительно грешить снова.

В искусстве господствуют нормы общественной морали, интимное делается всеобщим достоянием и рассматривается с точки зрения этических требований сегодняшнего дня. Поэтому, думается, закономерен нынешний размах прозы, которую принято именовать исповедальной, естествен интерес читателей ко всевозможным воспоминаниям, к романам и повестям, написанным от первого лица. Доверительное «я» рассказчика сулит искренность, непосредственность, поучительную – без назиданий – правду. Подчиняясь властному внутреннему зову и не уповая на снисхождение, он выставляет прожитое напоказ, на публичный суд, предлагая извлечь мораль из своего собственного опыта.

Тут-то и подкарауливает проблема, не лишенная сложности, но лишенная, кажется, универсального решения.

Коль скоро исповедь – повествовательная форма, исповедующийся – литературный персонаж, герой, маска, то где же находится писатель? Где господствующая точка художнического наблюдения, источник сегодняшнего света? Каким образом «извлекать мораль», ежели повествование отдано на откуп герою-рассказчику, а он вдруг да не склонен содействовать «извлечению»: жаждет поделиться, излиться и – точка?

Вариант вполне вероятный. Однако вопросы, поставленные в предыдущем абзаце, не снимаются. Мы уже условились: литературная исповедь при всей своей сокровенности – не частное начинание рассказчика, и вряд ли серьезный писатель предоставит слово человеку, чье главное достоинство – хорошая память да запас любопытных эпизодов. Эпизоды необходимы, и память желательна. Только этого обычно маловато для раскрытия психологических глубин, обнаружения знаменательных человеческих свойств. Приглашение на суд может стать средством ухода от суда, отказ от оценки – невольной, не предусмотренной автором оценкой (передоверив герою повествование, он не отрекается от своих задач и, разумеется, не снимает с себя ответственности).

По мере рассмотрения исповедальных произведений число вопросов не снижается, их не всегда уравновешивают ответы. Эта несбалансированность – одна из причин настоящих заметок.

ПАРАДОКС «БЕССОННИЦЫ»

Преимущества романа-исповеди, когда сегодняшние заботы вынуждают оглядываться назад и прошлое присутствует в настоящем, продемонстрированы романом Александра Крона «Бессонница».

Исходное событие – памятная дискуссия в Институте – середина 40-х годов, ночной дневник профессора Юдина – середина 50-х, роман А. Крона писался в последующие годы и вышел в середине 70-х.

Критика почему-то не приняла этого в расчет. Читатель принял – и принял приглашение к совместному современно-ретроспективному взгляду на давние события.

Автор (пока что говорим о нем, его первоначальных намерениях) стремился добиться интеллектуального соучастия читателей в предпринятом разбирательстве (обычного сопереживания недостаточно), апеллировал к опыту, приобретенному читателем за три минувших десятилетия, предлагал общую точку обзора. Прием сработал безотказно. Читатель, как и добивался автор, выразил и продолжает выражать солидарность с героем «Бессонницы». (Я вовсе не предполагаю, что все читатели на одно лицо, что вокруг романа царит читательское единомыслие и никто не разделяет довольно монолитного на сей раз мнения критики. Я говорю о той многочисленной читающей публике, которая с большими или меньшими оговорками приняла роман, создав ему тем самым популярность.)

Подобная популярность загадочна, если вернуться к прохладным рецензиям, где взвешенно отмечались плюсы и минусы, и не содержалось, пожалуй, ничего объясняющего шумный интерес к «Бессоннице». Это расхождение подмечено В. Дмитриевым в статье «Поиски нового героя» («Вопросы литературы», 1978, N 2): «Сравнительно с литературной критикой это (положительное отношение читателей к Юдину. – В. К.) было явным и поначалу устойчивым расхождением». «Поначалу», так как В. Дмитриев предполагает: «аргументированные выступления профессиональных критиков» совершили перелом в читательском мнении. Предположение ни на чем не основано, ничем не подкреплено. О, когда бы критика обладала такой силой воздействия!..

Но, даже имея в виду не критику в целом, а лишь статью В. Дмитриева, можно понять, почему «аргументированные выступления» профессионалов не всегда достигают своей цели.

«Роман дышит добротой», – сообщает критик и приводит соответствующие примеры. «В романе… царствует великодушие – оно берет верх. Это вызывает у читателя ответный отклик. В «Бессоннице» много любви». Примеров всевозможной любви такое количество, добрый абзац: начиная от любви Ольги к Юдину до любви Ильи к эксперименту. «И так далее». Далее – по А. Архангельскому:

Хорошо любить жену

И гитарную струну,

Маму, папу, тетю, – ну,

И Советскую страну.

 

Дерзкое намерение В. Дмитриева «пробить брешь в безотчетных (?) симпатиях» читателей, боюсь, не осуществилось. Во-первых, не такие уж они безотчетные. Во-вторых, бьет он по воздуху.

Любовь, доброту рецензенты радостно обнаруживают сегодня в каждой второй, вероятно, книжке. Клянутся ею, призывают к ней. Только самый ленивый не проповедует сейчас любовь и доброту. Соглашается на всякие. С кулаками и без кулаков, с головой и без оной. Читатели по горло сыты подобными открытиями и призывами. Для них куда убедительнее исповедь Юдина, безразличного к громким словам и патетическим заклинаниям. Их занимает дело, поступок, чувство, мысль.

В. Дмитриев же подозревает, будто и для героя-рассказчика, и для читающей публики мерой вещей в романе выступает беззаветность. Затем критик объясняет, как он сам понимает беззаветность, но умалчивает о том, как ее понимают широкие слои, упомянутые им выше. Возникает опасение, что и эта гипотеза не имеет под собой почвы, не пригодна даже в качестве временной, рабочей.

Почему надо почитать беззаветность мерой вещей, если она сама по себе не служит моральной категорией и не удерживает от обыкновенных подлостей? Существуют же беззаветные мерзавцы. А читатель, руководствуясь собственным опытом и не слишком замысловатыми побуждениями, предпочитает порядочность. Пускай не беззаветную, не громогласную, но надежную, гарантированную. Он не ждет и не требует геракловых подвигов. Подвиги – исключение, они совершаются в исключительных условиях. На каждый день желательна порядочность. Обыкновенная, будничная, не бьющая себя в грудь.

«…На подлинную, без скидок, беззаветность Юдина не хватает», – грустно констатирует критик. Ну и бог с ней, с подлинной беззаветностью. Хватило бы порядочности. И тогда «гипотетический читатель», которому адресованы ночные записи профессора Юдина, с благодарностью их примет. (Корить писателя за «худосочность»»гипотетического читателя», как поступает В. Дмитриев, несерьезно, смешно. Перестав быть «гипотетическим», читатель сказал свое слово.)

Юдин воспринимается сегодня как фигура привлекательная, позитивная. Это не совсем, правда, прямо, но со свойственной ему резкостью объясняет друг, наставник, шеф и соперник Юдина академик Успенский: «Только кретины воображают, будто человек, обладающий властью, всегда делает, что ему хочется».

Обстоятельства сильнее человека, даже наделенного административной властью? А не наделенного?

Не посягая на всесторонний анализ «Бессонницы», хочется сосредоточиться на этом, видимо, узловом пункте романа, поглядеть, куда ведут образующие его нити.

В марше, популярном лет сорок назад, пели: «Нам нет преград ни в море, ни на суше». Объективные препятствия если и не отрицались вовсе, отнюдь не считались непреодолимыми.

Пусть упрощение. Но вера в чудодейственность энтузиазма была сильнее, нежели понимание реальных трудностей. И, случалось, вера побеждала. Не только благодаря энтузиазму, но и благодаря жертвам, самоограничению. Герой-энтузиаст по праву царил в литературе.

Однако априорная уверенность в возможности преодоления любой преграды освобождала от необходимости исследовать предмет во всей его многосложности, порою мешала избирать наиболее рациональные пути. Был также более ощутимый минус. Препятствия, и немалые, все же существовали; наталкиваясь на них, те, кто послабее, ретировались, ломались сами, те, кто похитрее, ловчили, искали боковые лазейки.

Напоминаю об этом еще и потому, что в «Бессоннице», в исповедальных повествованиях, которые нас ждут, проблема: человек и обстоятельства, препятствия – возникает не однажды…

Если под беззаветностью В. Дмитриев понимает энтузиазм и отмечает, что его Юдину не хватает, он прав. Только она не очень нужна Юдину, Успенскому. Научно-техническая революция (они стоят у ее истоков) замешена не на энтузиазме.

Однако в романе Успенский и Юдин решают преимущественно не научные проблемы, а нравственные. И не в экспериментально обособленной ситуации, а в повседневных условиях, в атмосфере, окружающей городскую интеллигенцию. Ей-то, интеллигенции, «Бессонница» в первую голову обязана своей популярностью.

Примем во внимание еще один фактор, способствующий такому успеху.

В нашей литературе последних лет, в произведениях наиболее талантливых, носителем нравственных начал, хранителем духовных ценностей обычно выступает сельский житель (жительница). Сила его (ее) – от земли, патриархальных истоков. Было бы недостойно уменьшать этическое и художественное значение подобных фигур. Но не ими едиными.

А. Крон, заполняя вакуум, показал интеллигентную, осмысливающую себя нравственность и вызвал благодарный отклик, прежде всего, тех городских и деревенских жителей, которым не чужды моральные дилеммы романа. Это – многочисленный, все увеличивающийся слой.

А. Крон «вживляет» своего героя в городскую обстановку, городскую повседневность с таким упорством, с каким «сельские» прозаики своих героев – в деревенскую. Не смущаясь его высоким научным рангом, окунает в не слишком устроенный быт, и дает высказаться на сей счет. Юдин не преминет использовать повод. Поскольку суждения его умны и смелы – овации аудитории, знакомой с общественным транспортом, столовыми, прачечными, обеспечены.

Говорю это без иронии. Но с некоторым сожалением. Потому что в других, более серьезных случаях – на что указывали критики – Юдину как раз недостает отваги, даже последовательности (история с Ильей Славиным).

Профессор Юдин поступает применительно к обстоятельствам, чем и отличается (частично) от Успенского и (кардинально) от Вдовина. Последний действует применительно к подлости и, при всей своей изворотливости, хитроумии, нас сейчас не занимает. Успенский – из числа тех, кто участвует в создании обстоятельств (инициатор дискуссии), порой обстоятельства становятся неподконтрольными, могут вступить в конфликт с Успенским, вынуждая его, стратега, к тактическим маневрам, подводя к роковой черте.

Действуя сообразно с обстоятельствами, не пытаясь пробить лбом стенку, Юдин сохраняет порядочность, не делает пакостей, не участвует в сомнительных комбинациях.

За ограниченную – она и впрямь такова – порядочность рецензенты дружно упрекали профессора, демонстрируя завидное пренебрежение ко всяким там обстоятельствам.

Читательский отклик на роман, на Юдина оказался более независимым, непосредственным, более житейским.

Это же касается и еще одного пункта обвинений, дружно предъявленного в статьях и рецензиях профессору Юдину.

Ни один рецензент, кажется, не упустил слова о Юдине из запальчивого письма Ильи: «Человек он хороший, но слишком благополучный».

Стоит спокойно перечитать эту фразу, чтобы убедиться: она не обладает обличительной силой и не столь уж справедлива.

Безнравственно ли благополучие хорошего человека? Обязательно ли добиваться неблагополучия?

Перейдя от риторических вопросов к более конкретному разбору, мы установим, прежде всего, относительность категории «благополучен». Юдин, безусловно, благополучнее Ильи. Но ведь Илья – само неблагополучие. Надо ли это принимать за норму, отсюда вести отсчет?

В каком-то отношении Алексей с его любящей женой, с лесной жизнью, которая ему по душе, благополучнее холостяка Юдина.

Конечно, профессорский оклад, московская квартира, автомашина, вояж за границу, возможность вести научную работу – все это называется благом, словом, из которого образуется и слово «благополучие». Однако не слишком ли упрощенно мы судим? Не есть ли это минимум для ученого второй половины XX века? Не предметы роскоши – условия жизнедеятельности?

Быть может, критикующие Юдина, исходя из аскетических заповедей, считают отдельную квартиру, заграничную командировку признаками барства, отвратительной буржуазностью. Тогда пусть корят не за благополучие – за буржуазность?

Этого упрека что-то не встречалось даже у самых суровых рецензентов.

Действительно, Юдин стремится к душевному равновесию. Но стремление это так же естественно, как стремление утолить жажду, голод. Укоряя Юдина, некоторые критики, видимо, склонны восславлять душевное беспокойство безотносительно к вызвавшим его причинам.

Профессор Юдин добивается душевного равновесия. Но добился ли? Душевный комфорт, утверждают врачи, не служит причиной постоянной бессонницы…

Юдин как характер, общественный тип не чета ученому, вносящему во все этакое благородное беспокойство, вечно ломающему копья. (Сколько таких сломанных копьев накопилось в подвалах нашей литературы!) Он не напоминает традиционно рассеянного профессора, мыслителя «не от мира сего». Не походит он и на суховатых и высокомерных хозяев физико-математических лабораторий, свято верящих в кибернетическое будущее и с трезвой деловитостью технократов не слишком обременяющих себя заботами о ближних, обеспечивающих свое настоящее.

Юдин никого не повторяет и не напоминает. Он – сегодняшний, и этим близок читателям. Между ними устанавливается согласие современников, взаимопонимание с полуслова.

» – Ты хороший парень, – покровительственно заверяет Успенский Юдина, – не шкура и не мещанин, многие тебе благодарны и за дело: выручить человека деньгами, положить в хорошую больницу, прооперировать больного, от которого все отказались, – это ты можешь. Ну, а насчет сессии – не обольщайся, Лешка. Ты проявил ровно столько независимости, сколько мог себе позволить, чтобы остаться на плаву. Ну, может быть, чуточку больше. Тебе это было нужно для самоутверждения. Не сочти за попрек – есть люди, которые самоутверждаются по-иному. Но ты никому не помог и ничего не изменил».

До первого «ну» Юдин не просто хороший парень (Успенский подчас размашисто высокомерен, даже в отношениях с другом), – хороший человек, его помощь спасала жизни. Сделанного им – бесконечно много. И – досадно мало.

«Много» – и Юдин благодарно встречен читателями, которые, не мудрствуя слишком, исходят из собственного житейского опыта. За «мало» ухватились – и не беспочвенно – критики.

Выручить деньгами – всего проще; ведь не последней копейкой делится профессор Юдин. Велика забота для известного ученого – устроить человека в хорошую больницу. Заслуга ли прооперировать больного, от которого все отказались? Существует клятва Гиппократа, прямые обязанности медика.

Чтобы элементарная человечность выглядела добродетелью, обыкновенная порядочность – чуть не доблестью, необходим благоприятствующий фон, условия на поле деятельности героя и в романе.

Неверно было бы все свести к привилегированному положению, какое приобрел Юдин, получив роль исповедующегося. Надо полагать, и в обыкновенном романе он выглядел бы неплохо – смотрелся бы, как говорят. Но сбрасывать со счетов выигрышность позиции не следует. И потому, что это – форма авторской поддержки, благоволения, и потому еще, что Юдин, не злоупотребляя своим положением, выжал из него все возможное.

Значит, Юдин, чтобы закрепить успех у читателей, нуждается в авторском расположении, должен предельно его использовать…

Оговорки, сделанные Успенским, не лишены основания. Да, профессор Юдин делает добро, совершает достойные поступки, проявляет независимость и благородство в пределах, позволяющих «остаться на плаву». Чуточку больше. Самоутверждается таким образом. Не только таким, конечно. «…Есть люди, которые самоутверждаются по-иному». Вдовин тоже самоутверждался, делая подлости другим и собственную карьеру. Способ Юдина не в пример лучше, достойнее. Хотя конкретно в той ситуации он никому не помог, ничего не изменил.

Кто, однако, помог, изменил? Успенский таких не упоминает, себя таким не числит. Да и почему слова о юдинском самоутверждении надо целиком принять на веру? И ему, академику Успенскому, с его размахом, не чуждо ничто человеческое. Но, так или иначе, в романе отсутствуют люди, на которых кивнул Успенский. Выбирая между присутствующими, мы отдаем должное Юдину, его порядочности, пусть и не самоотверженной, благородству, пусть и не рыцарскому, наконец, его брезгливости к Вдовину, вдовинским методам.

Опять вопрос: много это или мало?

А. Крон не заблуждался относительно своего героя, не скрывал его слабостей, непоследовательности. Однако предпринял усилия, чтобы компромиссность Юдина не отталкивала, не лишала обаяния. А достоинства выказали себя полной мерой.

Не с максималистских высот судит себя Юдин, не за какие-то пороки – за столь внятные всем нам, привычно извинительные слабости.

В. Дмитриев полагает: все мало-мальски общественно полезное сделано Юдиным благодаря прямой либо косвенной поддержке «со стороны кого-то более сильного и деятельного, кто подстраховывал, создавал Юдину условия «наибольшего благоприятствования»… Такие условия создал своему герою писатель. Целую систему «наибольшего благоприятствования», начиная от безоговорочно дарованного права на исповедь и кончая профессией. Вне этой системы Юдину пришлось бы подчас туговато.

Академик Успенский мог с одинаковым успехом быть физиком или языковедом. Это не отразилось бы на нашем представлении о нем. Юдин же нуждается в постоянном сочувствии, симпатии, и мастерство хирурга, талант врача, исследования по геронтологии поддерживают естественный в людях интерес к нему.

На протяжении романа в адрес Юдина брошено немало резких упреков. Ни один не скрыт исповедующимся профессором, не смягчен. Каждый подвергнут обстоятельному рассмотрению.

«Элементарная добросовестность исследователя, распространяющаяся также на все случаи самоисследования, обязывает меня задать себе вопрос – а нет ли тут моей вины? Задаю и отвечаю: есть, и несомненная».

Оправдания классифицированы, проведены с профессорской обстоятельностью, они гораздо пространнее, чем признание героем своей вины.

Только грош цена была бы Юдину, когда бы он ограничился самооправданием и после защитительной речи уснул сном праведника, не проехавшись по собственному адресу: «Успокоив, таким образом, свою совесть, вытягиваюсь на койке и начинаю заниматься дыхательной гимнастикой по системе йогов». Спасительная сила иронии, особенно – самокритичной.

Оправдания вовсе не беспочвенны, обращение к тем, кто пожелает бросить камень, – не глас вопиющего в пустыне. Оно услышано, оно внятно, оно благоприятствует благожелательно-доверительной атмосфере во взаимоотношениях томящегося бессонницей профессора с «гипотетическим читателем». У «гипотетического» рука не поднимается бросить камень. Кто без греха?..

Популярность – довод серьезный, но не абсолютный. Среди условий, на каких устанавливался союз с «гипотетическим читателем», был и призыв к взаимопониманию – до взаимной амнистии включительно.

Писатель выиграл битву за читателя, оплатив при этом свою победу подкупающей снисходительностью к герою.

Человеческие достоинства Юдина осязаемы, практически весомы. И названные Успенским, прежде чем произнесено «ну», и другие, доказанные по ходу романа. Дискуссия же – далекий эпизод, вызывающий скорее исторический интерес. Приняв дискуссию за решающий рубеж, «Бессонница» ее не приблизила. Наоборот, в романе царит ретроспективно-умиротворяющий подход. Не властный над временем, писатель осуществил любопытное перемещение в пространстве.

Даже среди самых ревностных приверженцев романа раздаются недоуменные возгласы: при чем здесь Париж, зачем столько страниц о его примечательных и злачных местах?

Именно в Париже, на его улицах, в кафе, гостинице, Юдин и Успенский ведут самые серьезные разговоры, касаются острых тем. Проблемы эти и разговоры, прослоенные парижскими впечатлениями, ресторанными встречами, невольно блекнут. За страстным, умным монологом Юдина о бонапартизме и Пастере следуют не блещущие оригинальностью суждения о стриптизе.

Монтажное несоответствие обезоруживающе снято репликой Успенского: «Сидеть на бульваре, среди кабаков и борделей и обсуждать мировые проблемы – на это, кажется, только русские способны…»

Парижские сцены «не работают» специально на Юдина, не то, что его медицинская профессия. У них иное назначение. Снимая напряжение и остроту, внося долю экзотики, они благоприятствуют дружелюбной, не слишком обременительной доверительности, с какой исповедуется Юдин, свидетельствуют о его демократической готовности рассуждать и о высоких материях, и о низких. Ну, кому охота, чтобы:

Жомини да Жомини!

А об водке – ни полслова!

 

…ВСЕ ЧЕЛОВЕКИ

Исповедь в литературе сохраняет ту меру признаний, когда о водке говорится куда больше полслова, и не только о ней. «Греховность» не запретна. В исповедальной же прозе она зачастую дополнительно обоснована подлинными судьбами, действительными фактами.