«Талант — вот, что, действительно, имеет значение…» Писатели русского зарубежья отвечают на анкету о «популизме»

Согласно новейшим исследованиям, посвященным межкультурным контактам русского зарубежья и Франции, начало 1930-х годов было ознаменовано всплеском интереса французской публики к русской тематике и писателям-эмигрантам. По сравнению с затишьем середины 1920-х годов, «по мере охлаждения французской интеллигенции к новейшей литературной продукции из советской России, несущей на себе следы соцреалистической догмы» [Ливак 2007: 208], в разы увеличивается количество книг, изданных эмигрантами на французском языке; авторы, доселе неизвестные широкому читателю, привлекаются к тесному сотрудничеству с ведущими органами французской печати. Благодаря многочисленным публикациям, а также активной деятельности Франко-русской студии, ставшей площадкой для дискуссий между французскими и русскими интеллектуалами (правда, просуществовавшей недолго, с октября 1929-го по апрель 1931-го), в указанный период именно писатели-эмигранты, а не советские инженеры человеческих душ воспринимались французской публикой как истинные представители великой русской культуры, которая, «по утверждению многих эмигрантских авторов, систематически истреблялась в СССР, сохраняясь лишь в изгнании» [Ливак 2007: 207].

О почетном статусе эмигрантских писателей во Франции начала 1930-х годов (позже маятник интереса вновь качнулся в сторону советской литературы) свидетельствует весьма примечательная публикация: «Международная анкета о популизме», которая с октября 1930-го по февраль 1931-го печаталась в парижском ежемесячнике «Ля Гранд Ревю» [Cossin 1930a; 1930b; 1930c; 1931a; 1931b]¹.

Условимся в терминах: в нашем случае слово «популизм» не имеет никакого отношения к политике; это не «политическая стратегия» и не «стиль риторики», как гласят толковые словари, а название литературной школы, громко заявившей о себе во Франции в конце 1920-х годов — прежде всего манифестами критика Леона Лемонье (Lemonnier, 1890–1952).

Среди литературных «измов», которыми так щедро одарил нас ХХ век, «популизм», ставивший своей главной задачей объективно-беспристрастное изображение низов французского общества, оказался не самым ярким и жизнеспособным. И не потому только, что его продвигали писатели, что называется, «второго ряда» (Леон Лемонье, Анри Терив, Эжен Даби, Селина Лот, Камиль Сэ, Антонина Кулле-Тезье и др.), «творчество которых не имело ни широкого влияния, ни распространения», как категорично заявляли авторы четырехтомной советской «Истории французской литературы» [История… 1963: 283] .

Манифесты вдохновителя новой школы Леона Лемонье были проникнуты антибуржуазным пафосом и изобиловали нападками на декадентский дух тогдашней французской литературы, «охваченной тревогой и бессилием» и не обращающей внимания на проблемы городской и сельской бедноты, но в своей позитивной части были расплывчатыми, ограничивались призывами «обратиться к маленьким, заурядным людям, которые составляют массу общества и в жизни которых тоже есть трагедии», а также благими пожеланиями «внимательно изучать реальность» и «продолжить великую традицию французского романа, который всегда презирал претенциозную акробатику»² [Lemonnier 1928]. В эстетическом плане популисты не предлагали ничего принципиально нового и в своем стремлении к свободному от политических тенденций и философских обобщений бытовизму, по сути, повторяли натуралистов конца ХIX века — несмотря на критические выпады Лемонье против Эмиля Золя.

На эту вторичность и даже «старомодность» не преминули указать представители совершенно разных литературных лагерей: приятель нелюбимого популистами Пруста Марсель Буланже — «присяжный романист элегантных кругов», чья критическая статья, опубликованная в «Фигаро» [Boulanger 1929], вызвала к жизни второй манифест Лемонье [Lemonnier 1929]³, и Анри Барбюс, один из столпов соцреалистической литературы Франции, назвавший новую школу «запоздавшим на шестьдесят лет псевдонатурализмом, жалким подобием некогда смелой формулы». Этот «неонатурализм», по мнению Барбюса, «претендует на возрождение старой боевой формулы затем, чтобы применить ее в новых условиях. На самом же деле, нарядив эту формулу в слишком широкие одежды, он делает ее смешной» [Барбюс 1986: 78].

Однако полемические статьи подогревали интерес к новому литературному движению не меньше, чем широковещательные манифесты популистов. Свежевылупившийся «изм» привлек к себе внимание и на некоторое время сделался модной темой в литературных кругах, чему поспособствовали и писательские анкеты, одна за другой появившиеся во французской (а точнее — франкоязычной) прессе. Не прошло и нескольких месяцев со дня выхода манифеста Лемонье, как в двух декабрьских выпусках «Ля Ревю Мондиаль» был напечатан составленный Гастоном Пикаром опросник, благодаря которому о новом литературном движении высказались сорок девять французских писателей и критиков [Fautil… 1929]. Чуть позже анкета на ту же тему появилась в брюссельском журнале (в ней было задействовано двенадцать бельгийских литераторов) [Que… 1930], а затем — в парижском ежемесячнике «Ля Гранд Ревю», причем составитель анкеты, Жак Коссен (Cossin, 1911–1988), решил вынести обсуждение популизма за пределы Франции и тем самым придать мероприятию международный размах:

Внимание литературного мира уже почти как год приковано к новой литературной школе под названием «популизм», основанной Андре Теривом и Леоном Лемонье <…> Андре Терив и Леон Лемонье советуют писателям изображать простой народ. Критики полностью поглощены этой новой доктриной. «Ревю Мондиаль» доверил Гастону Пикару анкетировать французских писателей; и, если некоторые из них показали себя абсолютно непримиримыми противниками «популизма», большинство признали ценность популистского метода.

Нам показалось, что было бы интересно провести подобный опрос в разных странах Европы, и мы постарались сосредоточить основные проблемы, которые ставит популизм, в следующей анкете:

1. Не думаете ли вы, что современные писатели должны отдавать предпочтение изображению народных масс, а не высших сословий?

2. Поступая таким образом, добьемся ли мы реакции, необходимой для борьбы с дурным вкусом, манерностью, злоупотреблением психологическим анализом? Получится ли, что в соответствии с идеалами популизма писатели будут творить «скорее правдиво, чем причудливо»?

3. Что вы думаете о будущем литературного направления, имеющего такую цель?⁴ [Cossin 1930a: 530]

По поручению редактора «Ля Гранд Ревю» Поля Крузе (Crouzet, 1873–1952) Коссен разослал опросник ведущим, по его мнению, европейским и американским писателям, приложив к нему пояснительное письмо, в котором сочувственно излагались основные положения популистской доктрины:

Мы взяли на себя смелость отправить Вам данный опросник в надежде, что Вы поделитесь с нами Вашим мнением. То место, которое Вы занимаете в литературе своей страны и о котором мы расскажем, публикуя Ваш ответ, делает по-настоящему ценным Ваше суждение о литературном движении, интересующем французскую публику.

Идея популизма, выдвинутая несколько лет тому назад Полем Крузе, недавно возобновила существование и была воплощена в жизнь благодаря двум знаменитым прозаикам, Андре Териву и Леону Лемонье.

Инициаторы движения посчитали, что литература зашла в тупик и что настало время отреагировать на это. Так называемые новые авторы слишком увлекаются, по мнению популистской школы, бездельниками, людьми, живущими в роскоши. Они пренебрегают самой живой, самой энергичной, самой здоровой частью нации: простыми людьми.

Общественное заблуждение приводит к литературному заблуждению. Писатели довели психологический анализ до крайности. Более того, он стал конечной целью их романов в ущерб описанию общества, жизни персонажей и развитию действия.

Наконец, французские популисты желают избавиться от любой манерности и любых тщетных стилевых изысканий. Так, они считают необходимым возврат к более простой и прямолинейной форме высказывания.

Мы польщены возможностью познакомить французов с Вашим мнением о новом литературном направлении… [Cossin 1930a: 531]

Отдадим должное оперативности и предприимчивости французского журналиста: помимо десяти писателей русского зарубежья: Марка Алданова, Ивана Бунина, Надежды Городецкой, Бориса Зайцева, Антонина Ладинского, Владимира Набокова, Михаила Осоргина, Михаила Струве, Ильи Сургучева, Всеволода Фохта, — ему удалось привлечь к анкете около восьмидесяти литераторов из двенадцати стран: Бельгии, Великобритании, Германии, Греции, Италии, Испании, Норвегии, Польши, Португалии, Румынии, США, Швейцарии, — а также задействовать переводчиков, которые донесли до французских читателей мнения этого импровизированного писательского интернационала.

Правда, подборка ответов, составленная Коссеном и его помощниками, едва ли может претендовать на репрезентативность. Выбор имен и непропорциональное количество представителей национальных литератур, скорее всего, изрядно удивят современного читателя. Почему, например, одни литературы были представлены двумя (испанская, португальская) или тремя (итальянская, польская) авторами, тогда как другие, прямо скажем, не самые влиятельные и распространенные, — гораздо большим числом респондентов: в частности, бельгийская — шестнадцатью, а греческая — тринадцатью?

Еще больше вопросов возникнет в связи с выбором конкретных авторов. За редкими исключениями (Бернард Шоу, Генрих Манн, возможно Дороти Ричардсон), имена английских и немецких адресатов опросника мало что скажут не только русским, но и немецким и английским книгочеям.

Разношерстный состав русских «ответчиков» также вызывает вопросы. Какой логикой руководствовались составители анкеты, обращаясь к писателям русского зарубежья? По каким критериям отбирались респонденты?

Вполне понятно, почему к опросу привлекли писателей старшего поколения эмиграции, Бунина и Алданова: к 1930 году у них вышло пять книг на французском языке (не считая переизданий); переводы их произведений появлялись в периодике и обсуждались критиками, их имена неоднократно упоминались в печати и были известны французскому культурному читателю.

В первую очередь это относится к Бунину, который уже в 1920-е годы, задолго до получения Нобелевской премии, завоевал у французских критиков репутацию живого классика, «крупнейшего из ныне живущих преемников отлученного церковью Толстого и приговоренного к каторге Достоевского» [Леконт 2010: 546]. В 1924 году на страницах одного из ведущих литературно-критических изданий Франции, газеты «Нувель Литтерер», автор «Деревни» и «Господина из Сан-Франциско» уже представлял Россию, участвуя в международной анкете «Литературное влияние Франции за рубежом», причем в редакторской преамбуле аттестовался как «величайший писатель современной России» [Nos… 1924].

Респондентам предлагалось ответить на четыре вопроса:

1. Каково влияние, которое на данный момент оказывает современная французская словесность на литературу Вашей страны? Возрастает оно или уменьшается?

2. В каких областях литературы это влияние проявляется больше всего: в романах, в пьесах, в поэзии, в эссеистике?

3. Какая школа или литературный стиль, на Ваш взгляд, наиболее точно передает французскую сущность?

4. Наконец, какие писатели и произведения Вам больше всего нравятся и какие завоевали наибольшую славу среди читателей Вашей страны?

В своих ответах Бунин был краток, сух (поскольку имя переводчика под ними не указано, предположим, что они написаны по-французски им самим) и, касаясь вопроса о французском влиянии на «крупнейших русских писателей современности», скорее всего, имел в виду самого себя:

Французская литература была особо влиятельна в течение XIX и в начале XX веков; это влияние сказывалось почти исключительно на поэзии. Моя оговорка «почти» относится главным образом к новеллам Ги де Мопассана. Крупнейшие русские писатели современности, которые почти все, как вы знаете, оказались за пределами своей страны, по-прежнему остаются большими почитателями французской литературы, но уже не подвержены ее прямому влиянию.

Что до литературных произведений, порожденных большевизмом и опубликованных в России, то они настолько низкого качества, что о них сложно говорить всерьез.

Не решаюсь ответить на вопрос номер 3.

По поводу вопроса номер 4: я преклоняюсь перед Флобером.

В дореволюционной России французская литература пользовалась популярностью и в целом высоко ценилась образованным обществом. И сегодня все, кто уцелел после смуты, остались ли они в России или эмигрировали, следуют прежней традиции.

1. Ответы русских писателей были опубликованы в декабрьском номере [Cossin 1930c: 225–231].[↩]
2. Перевод с французского мой. — Н. М.[↩]
3. Перевод на русский см.: [Лемонье 1978].[↩]
4. Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, перевод с французского У. В. Долгой. — Н. М.[↩]