Такими были его правила (О Борисе Полевом)

Став в марте 1959 года главным редактором «Литературной газеты», Сергей Сергеевич Смирнов получил от своего предшественника тяжелое наследство. За время правления предыдущего редактора дров было наломано немало: авторитет газеты упал, от нее отвернулись многие подписчики – эти процессы всегда взаимосвязаны. Писатели газетой делились на «своих» и «чужих», книги «своих», естественно, превозносились, «чужих» – разносились. Отношения со многими писателями испортились вконец: одни были отлучены, другие сами считали невозможным для себя печататься в такой газете. Накопилось писательских обид сверх всякой меры. Выступая через два месяца после своего прихода в газету на Третьем съезде писателей, Сергей Сергеевич, чтобы решительно отмежеваться от прежних нравов, заявил: «Мы не должны и не будем руководствоваться какими-то групповыми принципами, личными склонностями. Я хочу пригласить всех товарищей – писателей разных творческих направлений, разной художественной манеры сотрудничать в нашей газете».

Налаживанию нормальных отношений с писателями, так или иначе обиженными газетой, Сергей Сергеевич и новая редколлегия на первых порах придавали особое значение. Не помню уже сейчас, за что имел зуб на газету Борис Полевой, — основания для этого наверняка были, – но как-то в конце апреля меня вызвал новый главный редактор и сказал, что послезавтра на родине Полевого, в Калинине, с его участием должна проходить читательская конференция по роману «Глубокий тыл» и мне надо туда поехать и написать о ней небольшую – строк на сто двадцать – информацию. Я удивился и даже оскорбился:

– Это не наше дело. Этим занимается отдел информации.

– Я знаю, – ответил Сергей Сергеевич. – Но перед Полевым у газеты вина. Надо замаливать грехи, хоть и чужие. Отчет о конференции должен быть написан с пониманием этого. Я и решил это дело поручить отделу литературы. Созвонитесь с Полевым, он скорее всего поедет туда на машине и сможет прихватить и вас.

Звонить Полевому я не стал, мне показалось неудобным навязываться в спутники человеку, с которым я не знаком. «Да и во время поездки буду чувствовать себя неловко, надо о чем-то разговаривать, а о чем, непонятно», – подумал я. Поездом приехал я в Калинин, в котором прежде мне не приходилось бывать, отыскал клуб хлопчатобумажного комбината «Пролетарка», где должна была состояться конференция. До начала оставалось добрых полчаса, а перед входом и в клубе уже полным-полно народа. Пригласительного билета у меня не было, и билетерша вызвала кого-то из устроителей, я объяснил, кто я и откуда, и он отвел меня в’ кабинет директора и представил присутствующим: «А вот и корреспондент «Литературной газеты» приехал». Борис Николаевич был уже здесь. И находился в центре оживленного разговора, в котором участвовало человек десять – не меньше. Ясно было, что все они не только хорошо знают друг друга, но и давно знакомы с Полевым, – он тут среди своих. И не требовалось особой проницательности, чтобы сразу же заметить, что ему приятно и то, что земляки его почитают, и то, что он здесь по-прежнему свой.

На конференции, слушая выступления, наблюдая за реакцией зала, я мог убедиться: он стал местной достопримечательностью, предметом гордости земляков. И не только потому, что у него было громкое литературное имя, а потому что при этом он оставался «парнем из нашего города». Комсомолец 20-х годов, он на всю жизнь сохранил многие черты, представления, я бы даже сказал, замашки этого поколения: органический демократизм, отсутствие рефлексии по отношению к явлениям сложным – все просто, все ясно, – постоянную горячность в делах не только больших, но и малых, далеко не всегда заслуживающих такого пыла.

Потом, через полтора десятка лет, я как-то оказался третьим при встрече Полевого с известным гидростроителем Андреем Ефимовичем Бочкиным. Они были из одной комсомольской ячейки, выступали как юнкоры в «Тверской правде», сохранили взаимное дружеское расположение. Но тут же по какому-то вопросу нашей общественной жизни они стали спорить с поразившими меня напором и резкостью. Они завелись, как сейчас говорят, с пол-оборота, ни один из них не хотел отступить ни на йоту. В эти минуты особенно явственно проступила их комсомольская юность, не признававшая полутонов, промежуточности, уступок мира и спокойствия ради. Нет, все должно было быть высказано до конца, истина утверждена непререкаемо.

Весь тот вечер в клубе «Пролетарки» Борис Николаевич не упускал меня из вида. Когда конференция кончилась, – а она продолжалась долго, допоздна, выступавших было много, – пригласил вместе поужинать:

– Ведь вы здесь ничего не знаете.

Я отказался – боялся опоздать на поезд.

– Оставайтесь ночевать, номер мы устроим, а завтра днем вместе возвратимся машиной, – уговаривал он. Но мне непременно нужно было быть в Москве рано утром…

Такое внимание к человеку, которого он видел в первый раз, объяснялось не только добротой. И не только тем, что все это происходило в его родном городе и ему казалась обязательной роль гостеприимного хозяина. Особого значения, по-моему, для него не имело то, что я должен был написать об обсуждении его книги. Двигало им другое – корпоративная солидарность, он считал долгом в любом случае помогать своему брату-журналисту, выполняющему редакционное задание. Так мне показалось тогда, так думаю и сейчас, вспоминая ту встречу, положившую начало нашему знакомству. Перечитывая его фронтовые записи, я заметил, как часто он поминает своих товарищей-журналистов, не скупясь на добрые слова об их работе, охотно, даже с восхищением рассказывая, как тот или другой опередил его, «вставил фитиль».

Недавно мне попала на глаза статья Константина Симонова, написанная в 1968 году, к шестидесятилетию Полевого, – в ней я нашел подтверждение этим моим впечатлениям. Начинается статья размышлениями, имеющими самое прямое отношение к тому, о чем я говорю.

«Бывает иногда так, что журналист спешит назвать себя писателем, как будто это звание важнее и выше звания журналиста.

А бывает наоборот. Бывает, что человек, написавший полдюжины романов, давно и широко известный именно как писатель, нисколько не спешит заменить одно звание другим. Настолько не спешит, что до седых волос продолжает называть себя журналистом с оттенком гордости за эту прекрасную профессию, с которой его не заставят расстаться еще полдюжины романов.

Именно так обстоит дело с нашим другом Борисом Полевым…»

Да, журналистика была его любимым делом, истинным призванием – он не раз писал и говорил об этом, я тоже слышал это от него. И приверженность к журналистике, мне кажется, многое определила в его творчестве, в его облике и поведении, в житейских правилах, которыми он руководствовался.

Отчет о конференции в Калинине сразу же напечатали. Полевой, видимо, оценил этот дружеский жест газеты. Во всяком случае, когда через некоторое время понадобилась статья, приуроченная к открытию Первого съезда журналистов, мы обратились к нему, и он нас выручил. Именно выручил, потому что подобного рода материалы, как правило, не просто даются редакции. Статья нужна хоть умри, без нее просто нельзя выпустить номер, а круг людей, которым можно ее заказать, очень узок (хотя бы потому, что у автора непременно должно быть или громкое имя, или высокое общественное положение – лучше, естественно, и то и другое), их постоянно осаждают такими просьбами, они, как могут, отбиваются – и их можно понять: кому охота опять и опять писать «многоцветный ковер». Должен пояснить: названия этого типа – «Многоцветный ковер» или «Рахмат тебе, дорогая Москва», – точно выражающие суть подобных материалов и примелькавшиеся во время регулярно проводившихся тогда декад литературы и искусства республик, прочно вошли в редакционный обиход и со временем стали уже использоваться как обозначение «жанра». На планерках так и говорили: «Декада уже на носу, когда же наконец будет сдан «многоцветный ковер»? Раскалялись редакционные телефоны, сотрудники теряли сон и покой, начальство метало гром и молнии. Полевой – настоящий газетчик, – наверное, лучше, чем кто-либо другой, мог нас понять, как говорится, войти в положение. Вот и выручил тогда – без долгих уговоров, уламывания. Только вздохнул:

– Очень нужна статья?

– Позарез. Сами понимаете – съезд.

– Хорошо, сделаю. Но небольшую…

Следующая запомнившаяся мне встреча с Борисом Николаевичем была мимолетной – то ли в ЦДЛ, то ли в Союзе писателей. А запомнилась она мне, потому что стала впоследствии источником неприятностей. Я столкнулся с Борисом Николаевичем в тот день, когда «Комсомольская правда» напечатала его большое письмо «Таким ли должен быть памятник героям Сталинграда?», в котором он с горечью писал о том, что многие исторические места сталинградской обороны уничтожены или вот-вот будут уничтожены, резко критиковал проект мемориала на Мамаевом кургане за помпезность, дорогостоящее и безвкусное украшательство:

«Люди вправе ожидать, даже требовать, чтобы в этом городе, возрожденном после войны, им показали заповедные уголки, своим видом напоминающие о том, что тут было, как бы сохраняющие героический дух минувшего времени. Мне кажется делом большой важности восстановить такие наиболее памятные места в разных концах города. Сейчас это нетрудно и недорого сделать.

Сам же памятник героям этой легендарной битвы должен, как мне кажется, быть строгим, мужественным и простым. Кто из участников и свидетелей битвы не мечтал о таком увековечении?»

Стоит напомнить, что все это писалось задолго до того, как слова «Никто не забыт, ничто не забыто» стали несомненными. Помню, в ту пору писателю, сказавшему, что в Москве необходимо установить мемориальные доски, увековечивающие события и героев войны, один ответственный товарищ бросил грозную реплику: «Нечего превращать нашу столицу в кладбище».

Письмо Полевого мне показалось правильным и очень своевременным, меня оно привлекло еще и потому, что осенью сорок второго я воевал на Сталинградском фронте. Я сказал автору о том, какое впечатление произвело его выступление, какое нужное и важное дело он сделал. И спросил:

– Будет «Комсомолка» давать отклики?

– Скорее всего нет, – ответил Борис Николаевич.

– Жаль, что не у нас напечатали, – сказал я. – Мы бы обратились к тем, кто там воевал, к писателям, связанным со Сталинградом…

– А что вам мешает это сделать сейчас? Дело-то общее, И это будет прекрасно, если не одна «Комсомолка» выступит… – загорелся вдруг пришедшей ему в голову мыслью Борис Николаевич.

– Так-то оно так, но после другой газеты… – промямлил я, уверенный в тот момент, что это совершенно невозможно – пойти по следам другой газеты, это немыслимое нарушение принятых в газетном мире законов.

«А почему, собственно, нельзя? Кто устанавливал навеки эти законы? Раньше так не делали, но что из этого – мало чего не делали раньше. Разве мы что-то отбираем у «Комсомолки», ведь она дальше не собирается этим делом заниматься? А нам кажется, что точку ставить еще рано» – так рассуждали мы в отделе литературы, когда я рассказал об идее Полевого.