Так начинал М. Зощенко

В последнее время в нашем литературоведении появилось сразу несколько работ о Зощенко (Л. Ершов, Из истории советской сатиры. М. Зощенко и сатирическая проза 20 – 40-х годов, «Наука», Л. 1973; А. Старков, Юмор Зощенко, «Художественная литература», М. 1974; статьи в периодике). Интерес к творчеству писателя – сложному, противоречивому, требующему глубокого и всестороннего анализа, – велик. Здесь еще немало предстоит сделать исследователям.

Статья-воспоминание жены и друга М. Зощенко Веры Владимировны Зощенко посвящена доселе мало изученным страницам жизни и литературной работы писателя. Это – первые пробы пера. Это – формирование и становление его взглядов. Это – поиски Зощенко своего пути в литературе.

Надо сказать, что о раннем Зощенко, о том периоде его жизни, когда он только еще готовил себя к профессии литератора, кое-что уже известно литературоведению. Так, некоторые факты этого рода имеются в упомянутой книге Л. Ершова, в публикации Ю. Томашевского «На подступах к себе» («Вопросы литературы», N10, 1973). Наряду с совершенно до сих пор не известными введениями эти факты присутствуют и в работе В. Зощенко. Однако это ни в коей мере не умаляет ее самостоятельной ценности. Более того, опусти автор уже увидевшие свет факты – представление о Зощенко 1914 – 1920 гг., о его первых шагах к литературе оказалось бы неминуемо обедненным, потеряло бы свою цельность. Кроме того, необходимо отметить, что как Л. Ершов, так и Ю. Томашевский в своих работах опирались на предоставленный им Верой Владимировной ее личный архив – единственный источник сведений о литературных опытах молодого Зощенко.

Вера Владимировна, естественно, человек глубоко пристрастный во всем, что связано с Зощенко, и, как нередко бывает в подобных случаях, знания и пристрастность своего рода «соавтора» порождают в нем невольную иллюзию равной степени своей и читательской подготовленности к разговору. А отсюда – фрагментарность, скороговорка там, где желательны подробные, обстоятельные суждения. Иногда происходит пусть и не столь значительное, но все же смещение смысла…

Так, не совсем точной представляется расстановка акцентов в той части статьи, где идет разговор о понимании молодым Зощенко дореволюционного периода в творчестве Блока. Человек, так высоко оценивший сразу же после выхода в свет поэму «Двенадцать», вряд ли мог видеть в блоковских дооктябрьских «незнакомках» только лишь стремление поэта уйти в несбыточную мечту, в «грезу».

Искренне радует в молодом Зощенко поистине современная нам трактовка «начала» Маяковского, его предвидение-убеждение, что в русскую литературу пришел великий поэт. И потому его запись в плане: «Маяковский – поэт безвременья», – по всей видимости, надо понимать как мысль о приходе в литературу «эпохи безвременья» поэта и человека, с которого и начнется отсчет нового времени в литературе.

В целом же публикация В. Зощенко – ценное подспорье к накапливаемым нами знаниям о жизни и творчестве одного из самых популярных писателей.

К литературе Михаил Зощенко стремился давно. С детства. В записной тетради 17 – 20-х годов сохранилась запись:

1902 – 1906 – стихотворения.

1907 – рассказ «Пальто».

1910 – рассказ «За что?».

1914 – Письма. Наброски.

1915 – Письма. Эпиграммы.

1917 – Рассказы.

Из этих записей видно, что первые литературные опыты Зощенко относятся к самым ранним детским годам – к 6 – 7-летнему возрасту, когда он пробовал себя в поэзии (вряд ли удачно!), а первый его рассказ – «Пальто» – был написан, когда ему было лет 11 – 12.

В той же записной тетради он пишет: «Нужно придумать цель в жизни. Придумать идею. Или иметь в своей душе».

И дальше:

«Цель жизни – найти призвание». Его заветной целью, его идеей, его «призванием» стала литература.

В декабре 18-го года он зашел ко мне, приехав на несколько дней с фронта, из Красной Армии. В коротенькой куртке, переделанной им самим из офицерской шинели, в валенках…

Я сидела на маленьком пуфике перед топящейся печкой – в крошечной моей «гостиной» на Зеленой улице, дом 9.

Он стоял, прислонившись к печке.

Я спросила его:

– Что же для вас самое главное в жизни?

И была уверена, что услышу: «Конечно же, вы!»

Но он сказал очень серьезно и убежденно:

– Конечно же, моя литература…

И это была правда. Правда всей его жизни, потому что не было у него ничего «главнее» его литературы, которой он отдал всего себя без остатка.

Как ни странно (а впрочем, может быть, вовсе не странно), в гимназии его сочинения оценивались очень низко и на выпускном экзамене в 8-ом классе он получил двойку за сочинение о «Дворянском гнезде» и Лизе Калитиной. Он никогда не мог писать по «трафарету», так, как требовалось, высказывать «общеизвестные истины», – он всегда искал новых, своих, непроторенных путей.

Очевидно, по этой причине гимназический учитель и решил «отказать» ему в литературных способностях.

Его детские «пробы пера» не сохранились, и о первых шагах Зощенко в литературе можно говорить лишь начиная с 1914 – 1915-го года.

14-м годом помечены два рассказа – «Тщеславие» и «Двугривенный». Они были написаны 19-летним автором еще до германской войны. Первый рассказ – о барышне, из тщеславия покупавшей французскую газету, хотя по-французски она не понимала. Второй рассказ – о нищенке – я хочу от слова до слова здесь привести. В нем еще нет знаменитого зощенковского юмора, но знаменитая зощенковская грусть, всегдашнее его сострадание к бедным – уже есть.

 

ДВУГРИВЕННЫЙ¹

В церкви колеблющийся свет свечей. Причудливые тени на стенах и высокий, неведомо где кончающийся купол. В нем тонет густой бас дьякона.

– Придите поклонитеся, – дребезжит молящий голос священника, и бас дьякона вторит ему и заглушает.

Женщины низко сгибают головы и крестятся, и шепотом повторяют слова моления. В церкви больше всего женщин. Все беднота… Где же богачи молятся?

Вот в этом тусклом углу нищие. Серые, оборванные, с жуткими болезнями и робкими глазами.

Вот старуха-нищенка. Ей давно перевалило за восьмой десяток. У ней классический подбородок старости, желтые, вечно жующие зубы и неуверенные движения. Старуха поминутно крестится и опускает голову.

Вот там, в стороне, на полу лежит кем-то оброненный двугривенный. Новенький и блестящий двугривенный.

Старуха давно его заметила. Нужно поднять.

Здесь, в этой бедной церкви, больше пятачка никто не даст. Целый двугривенный! Трудно нагибаться, и могут заметить.

Трудно старой опуститься на колени. Только бы никто не заметил. Ближе подойти и потом на колени.

Старуха торопливо крестится, ниже и ниже сгибает голосу и, кряхтя, опускается на колени.

Земной поклон. Богу и угодникам.

Холодный и грязный пол неприятно трогает лоб.

Где же монета?

А вот – у ноги. Старуха тянется рукой и шарит по полу.

Это не двугривенный – это плевок.

– «Искушение, прости господи!»

А вот и первые свидетельства его упражнений в сатирическом жанре. В «полевых книжках» 15 – 17-х годов – между «рапортами» и «донесениями» по начальству и другими «военными делами» – встречаются эпиграммы на однополчан.

Конечно, поэтического дара у молодого офицера не было, но эпиграммы уже говорят о его способности: отмечать в людях смешное, жалкое, пошлое, глупое.

В «полевой книжке» 16-го года – в конце – листки с набросками рассказов. «Разложение» – датированный июлем 14-го года. Затем – несколько страничек, очевидно написанных уже на фронте, помеченных как «отрывок из повести «Жид». И наконец, начальные абзацы рассказа «Я разлюбил ее».

По этим наброскам трудно судить о росте автора в сравнении с тем, что было им написано в 14-м году. Но вот о чем можно сказать с определенностью: он продолжал тему бедного человека. Кроме того, в этих набросках есть что-то и от второй его темы, выразившейся в эпиграммах. Рассказ «Я разлюбил ее», видимо, был задуман как шарж па пошлость, которая пополам с глупостью так легко уживается в некоторых людях.

Но в этой же «полевой книжке» есть и другое, третье направление его литературы, то, по которому, быть может, он и пошел бы, если б сохранилась «прежняя жизнь», если б не появился новый читатель – народ.

Для народа он стал писать так, чтобы быть понятным и нужным новому читателю, потому что он считал нелепым писать для «читателя, которого нет».

Но тогда – в 15 – 17-х годах – он писал иначе.

В той же «полевой книжке» – черновики его писем, «писем к женщинам», которые он писал из «действующей армии».

Не знаю, все ли эти письма были адресованы реальным женщинам, возможно, некоторые – например «К Евгении А…», при которых имеются даже планы письма-рассказа, или «Письмо тоскующему другу» – были полностью «литературными произведениями», но для всех писем характерно одно: красивый, изысканный слог, «поэтическая настроенность» и тема – любовь и печаль, стремление понять, что такое любовь для женщины и что она для мужчины.

Из письма в письмо кочуют «поэтические» вступления, красивые фразы, утонченные чувства.

И кажется, эти письма рождены в основном потребностью писать.

В письме к сестре Валентине от 13 ноября 1916 года он прямо говорит об этом: /

«…Чтобы подойти к цели моей. А цель есть. Так слушай: чтобы не одуреть окончательно и не заплесневеть в одиночестве своем, решил занять чем-то мысли и сознание.

Иногда, когда радость, или печаль, или скука томящая резче заставляют думать логически, тогда хочется писать, чтобы как-то проникнуть в анализ разума.

Так вот – иногда буду писать тебе. Что – пока безразлично.

Ты читай их, и у тебя, несмотря на многие преграды, явится желание писать, чтобы письмами своими создать и себе и мне настроение».

В марте 1917 года по болезни сердца, – порок, полученный вследствие отравления удушливыми газами в июле 1916 года, – он был демобилизован из армии и вернулся в родной Петроград.

В мае была наша встреча, с лета он уже всерьез отдал себя литературе. Пишет рассказы, новеллы, коротенькие миниатюры, «cartes postales» – открытки. Пишет мне письма, хотя мы встречались тогда через день.

И эти письма тоже были «литературными произведениями», и в них перекочевали некоторые фразы и мысли из писем «полевой книжки», а потом фразы из этих писем вошли в его рассказы, некоторые даже в первые напечатанные рассказы 1921 года.

И трудно сказать – где кончалась литература и где начиналась жизнь.

Потребность творчества вырвалась наконец на волю. Новеллы сыпались одна за другой, – он либо посылал их мне по почте, либо приносил с собой и читал вслух.

Даже на страничках моего альбома набрасывал он свои мысли – «афоризмы житейской мудрости», а в моем дневнике сохранился отрывок сказки, написанный его рукой…

О чем бы ни писал он тогда, в его рассказах, новеллах, сказках, миниатюрах всегда присутствовала тема любви.

Автору было 22 года, и он только что вырвался из войны, где рядом была смерть. К тому же умами молодежи в то время властвовали Арцыбашев, Вербицкая, Каменский и некоторые другие писатели, в произведениях которых пропагандировался «культ земных наслаждений», «культ тела», чувственная любовь и прочее в этом духе. И то, что писал Зощенко, было как бы данью еще не ушедшей моде.

Пожалуй, наиболее зависимыми от этой моды рассказами были «Сосед» и «Мещаночка». Первый – о любовных томлениях молодой женщины, вышедшей замуж за старика, об ее измене и возвращении к мужу, «помолодевшему» под воздействием этой измены. Во втором – диалог двух приятелей, один из которых жалуется, что ему надоела любовница, а другой выражает готовность его заменить.

В обоих рассказах ощущается не только влияние названных русских писателей, но и Мопассана.

Сохранившиеся наброски рассказов «Случай с гусаром», «Маруся», «Кошка», «Рассказ кассира» говорят о том, что они были задуманы в том же плане, что «Сосед» и «Мещаночка». На ту же тему – об «изгибах любви» – Зощенко предполагал написать повесть «Самец». Была попытка работать над пьесой «Пациентка доктора Белана». Тема все та же: легкая любовь. Сохранился лишь короткий план, набросок.

Но вот Зощенко пишет рассказы «Как она смеет», «Подлец», «Актриса», «Конец», несколько позже – «Муж». Это совсем другие произведения. В них уже нет прежнего интереса к деталям и «механике любви» (позднее выражение Зощенко). На первом месте – психология людей, которые в том или ином качестве оказываются в «сфере любви».

В некоторых из этих рассказов угадывается будущий писатель, так остро и горько чувствовавший жалкое в человеке, умевший разглядеть мнимую и истинную трагедию его души.

В рассказе «Как она смеет» герой переживает не столько потому, что его покинула возлюбленная, сколько потому… Но лучше я обращусь к тексту:

«…Для любви самый хороший конец – середина. А вот мой незнакомец потому такой сумрачный и трагичный, что именно он и пренебрег этой маленькой истиной. И я, наверное, не ошибся.

Он оживился очень.

– Да, да, это так: конец всегда отвратителен. Но сам-то я разве видел пьяницу, который отказался бы выпить вино свое до конца?»

И он рассказывает случайному встречному о последней встрече с любимой. Он ей сказал, что «сосчитает до десяти и, если она не изменит жестокого своего решения, он убьет себя. О, он твердо решил это сделать. И стал считать».

И она сначала испугалась, потом в ее глазах зажглось любопытство, потом тщеславие. А потом… она расхохоталась. «Звонко, отчетливо, закинув голову назад, и в глазах ее насмешка была. Она подумала, что он не убьет себя. Неужели можно было подумать? Подлая! Тварь!»

Она ему не поверила. Как она смела!

1. Эта и все далее упоминаемые и цитируемые рукописи неопубликованных произведений Зощенко хранятся в архиве Пушкинского дома (ИРЛИ) в Ленинграде, все письма, «полевые книжки» и записи – у меня. – В. З.[↩]