Свидетельства времени
З. Крахмальникова, Романы и романисты, «Ээсти Раамат», Таллин, 1973, 263 стр.
Книга З. Крахмальниковой «Романы и романисты» начинается с того, что уже на титульном листе автор локализует свою задачу. «Критические заметки о прозе Р. Сирге, А, Хинта, П. Куусберга, В. Гросса» – таков подзаголовок этой книги. «Заметки» не есть фрагментарность: перед нами четыре монографических очерка, внутренне объединенных общими координатами исследования. З. Крахмальникова внимательна к эпохе, которая подготовила выдвижение избранных ею «романистов» на авансцену эстонской литературы, и к тем обратным связям, которые делают «романы» ключом к художественному сознанию этой эпохи. Именно в этом подлинный смысл сопряжения слов «роман» и «романисты» в целостное единство.
Нельзя не отметить, что для критика, интересующегося тем, как взаимодействуют друг с другом власть времени и власть художника, эстонская литература дает особенно богатый материал: она позволяет поставить проблему «художник и история», «художник и революция» на материале, казалось бы, недалекого прошлого. З. Крахмальникова не случайно в каждом очерке возвращается к тому, чем были для Эстонии события 1940 года и первых послевоенных лет. Их насыщенность классовыми коллизиями, их социальная острота, их драматизм, порой достигающий трагической тональности, их значительность для эстонского народа, предопределившая его сегодняшнюю историю, – все это действительно явилось истоком творчества современных эстонских писателей и наложило сильнейший отпечаток на их художественное мышление. Хотя работа З. Крахмальниковой вышла в Эстонии и хотя, как справедливо считает автор, творчество Р. Сирге, А. Хинта, П. Куусберга и В. Гросса стало фактом всесоюзной культуры и «принадлежит русскому читателю так же, как и эстонскому», – книга явно написана не столько для эстонского читателя, знающего свою историю и хорошо знакомого с произведениями своих известных писателей, сколько для людей, знакомящихся – через переводы на русский язык – с культурой других республик, других народов. Именно поэтому так богаты информацией очерки З. Крахмальниковой; поэтому же критик подходит к материалу с пафосом просветителя, первооткрывателя. И это щедро оправдывает себя: когда мы читаем о жизни и творчестве (а это в данном случае глубоко связанные понятия) Р. Сирге и узнаём, например, как много было прожито, как много было написано, нам становятся понятны эстетические принципы писателя в его итоговом, широко известном романе «Земля и народ»: и острая социальная конфликтность ситуаций, и доминирующее значение проблемы выбора пути, и ее масштаб – исторический, общенациональный, и мучительные поиски героями «образа действования». В очерке «Путь героя (Художественное исследование характера в романах Пауля Куусберга)» рассказ о том, как строительный рабочий, каменщик, профсоюзный деятель, воин Эстонского стрелкового корпуса и, наконец, литературный критик стал писателем, тоже далеко не безразличен к исследуемым проблемам, потому что подчинен цели, которую отчетливо формулирует критик: показать, как соотносятся духовный опыт художника и проблематика его романов. «Исследователь творчества писателя, – замечает З. Крахмальникова, – несомненно отметит не только близость происходящего в романах духовному и житейскому опыту автора, но и то, что эти книги – никак не иллюстрация выношенных автором, дорогих ему идей, что писатель взялся за перо не для того, чтобы констатировать события и факты, пережитые им лично. Он и сам словно бы ощущает себя порой одним из героев своего очередного романа, испытывает себя, проверяет необычайно важную ему мысль в непримиримых подчас конфликтах, подвергает собственный опыт жестокому и точному художественному анализу» (стр. 139 – 140). Именно нравственный опыт, обретенный нами в минувшее десятилетие, делает особо значительными романы и П. Куусберга, и другого яркого представителя того же поколения 50 – 60-х годов – Виллема Гросса. В главе «Судьба однокашников», посвященной исследованию идейных и нравственных мотивов романов В. Гросса, автор рассматривает обостренную чуткость писателя к существеннейшим проблемам «времени» вообще, как самое примечательное явление современной эстонской литературы в целом.
Но наиболее полно стремление З. Крахмальниковой слить воедино «жизнь» и «творчество», уловив их общий художественный знаменатель, реализовалось в очерке «Отцу и Отечеству», посвященном А. Хинту: оно слито воедино с острым эмоциональным ощущением критика, непосредственно наблюдавшего жизнь острова Сааремаа, с нею воочию соприкоснувшегося. И поэтому, когда З. Крахмальникова пишет о том, как А. Хинт выстрадал собственной жизнью и страх перед проказой как болезнью, и ужас перед проказой как явлением социальной жизни (разобщенность, одиночество), нам становятся понятны и его пристрастие к идеям правды и справедливости, и масштабность его «Берега ветров», и его герои, и его частые приезды туда, домой, на остров Сааремаа, где он родился, где жил и где до сих пор его земляки продолжают решать, «с кого» пишет А. Хинт своих героев в последнем романе…
Переходя от очерка к очерку, начинаешь понимать, что они внутренне связаны общей темой. Эта тема нигде не декларирована автором, однако объективно она существует в виде развертывания перед читателем сложного процесса формирования художественного мышления советской эстонской литературы. В самом общем виде этот процесс выглядит как путь от первоначального соприкосновения художника с действительностью «по касательной» до органически целостного ее постижения, где художественный образ становится носителем концепции автора, вбирающим в себя и «образ» действительности, и «мысль» о ней. Микромоделью этого процесса может служить творчество каждого из романистов, о которых рассказывает З. Крахмальникова, – и Р. Сирге, и А. Хинта, и П. Куусберга, и В. Гросса. Вот вывод, который сформулирован критиком применительно к творчеству раннего Р. Сирге: «Есть четкая расстановка сил в социальном конфликте (речь идет о героях рассказа «Лаг». – Г. Б.). Есть два противоположных полюса, две позиции, но нет индивидуальностей, которые бы с достаточной психологической убедительностью отстаивали эти свои позиции» (стр. 28). Все это еще существенно отличалось от того единства социальной и индивидуальной характеристики, которая была впоследствии достигнута писателем в романе «Земля и народ» и других произведениях зрелого периода.
Процесс становления Хинта-художника вносит новые краски в общее представление о пути писателя в революцию: до приобщения А. Хинта к социальной борьбе анализ психологии в его произведениях нередко становился «как бы изолированным, самоцельным» (стр. 83); пристальное внимание к духовной жизни человека (романы «Проказа», «Лепрозорий в Ватку») сыграло роль позитивного художественного опыта, но оказалось недостаточным для социального постижения действительности. «Идилличность никогда не была свойственна произведениям А. Хинта, – герои его ранних вещей находились в обстоятельствах драматических, их путь был сложным и часто трагическим. Но говоря о первых романах А. Хинта, нельзя не заметить в них и некоторой боязни действительности, того недостатка, о котором сокрушался сам А. Хинт» (стр. 93). Опыт публицистической и очерковой работы в военные и послевоенные годы, соединившись с художественным даром писателя, привел к возрождению традиций эпического романа – к созданию А. Хинтом тетралогии «Берег ветров», в которой главной призмой преломления действительности стала обогащенная опытом писателя судьба человека и судьба народа.
Сложная диалектика художественного образа и его истолкование характеризуют и творчество П. Куусберга, и первые книги В. Гросса, диалектика, поначалу осложнявшаяся «подменой художественной логики и художественного анализа прямолинейной и не всегда уместной публицистичностью» (стр. 153) и увенчавшаяся созданием таких бесспорных художественных удач писателей, как «Происшествие с Андресом Лапетеусом» П. Куусберга, «Продается недостроенный индивидуальный дом…» и «Одноклассники» В. Гросса, – романов, в которых создана «целая галерея людей, выразивших свое время» (стр. 262).
Так художественный процесс освоения новой действительности революционным художником обнаруживает свои типологические закономерности, когда-то точно сформулированные А. В. Луначарским: «Классы, которым нужно было ориентироваться на активность и организовывать свои силы для действия, – такие классы выдвигали художников-мыслителей. И в этом случае публицистическая мысль и художественная мысль соединяются разным образом».
Канонизация какого-либо одного из этих начал губительна для искусства и не соответствует его органической природе, – в этом убеждает опыт русской советской литературы 20-х годов, в этом убеждает и путь эстонских романистов, показанный З. Крахмальниковой. Да, конечно, далеко не всегда эти начала («мысль художественная», «мысль публицистическая») соединяются в целостное единство; обретение художественной целостности – процесс драматический и трудный. Но нет априорной несовместимости этих начал я нет дилеммы: «идея» или «характер» – для подлинного искусства, стремящегося к органическому постижению мира. Таков смысл, который мы, русские читатели этой книги, извлекаем из рассказа о крупнейших эстонских романистах и написанных ими романах.