«Строговы» – родословная революции в Сибири

Ночной отдых у костра – стародавний, поэтический «мир» тайги. Где-то шумят вершины кедров, – там всегда, даже в летний зной, студено, – а здесь у корневищ по-домашнему уютно и тихо. Перед покрасневшими от смолевого дыма глазами покачивается котелок, завороневший на пламени; потянет из лога пресной сыростью суглинка, засветится вдруг вершина далекой сопки – пройдет на вновь открываемый рудник автоколонна, завернет на огонек новый человек – зоотехник из соседнего колхоза, инженер, охотник… А каких только историй, рассказов, крепких, неприбранных в словесной вязи суждений не выскажет на этом «миру» таежный человек!

В такой ночной беседе с земляками, охотниками Чулымской тайги, и услышал Георгий Марков ясное мнение о труде писателя: «Книга – это все равно, что человеческий голос в тайге. Чем громче голос, тем продолжительней эхо».

На голос в тайге идет заплутавшийся новичок-геолог, звук голоса бодрит и охотника-промысловика, месяцами пропадающего в таежной сердцевине, и неутомимых старателей, основывающих новый прииск. И особенно нужен людям голос писателя, – весть о богатеющей свершениями и взлетами жизни всего советского народа, голос, близкий рядовым труженикам, помогающий их созидательной энергии. И им обидно, если этот долгожданный голос – книга – звучит слабо, затухая где-то в мелколесье, срывается на болтливость, неверные тона.

Мужественный и задушевный голос самого Г. Маркова, особенно прозвучавший в романе «Строговы», дошел, сохранив свои характерные интонации, до самой глухой сибирской заимки, до людей, принимавших писателя как своего у таежных костров. Об этом красноречиво говорят письма читателей, статьи почти во всех сибирских газетах я журналах, отметившие появление его романов. Но не только в сибирской стороне звучит этот голос. Книга писателя-сибиряка переведена на многие языки народов СССР, вышла отдельными изданиями в Чехословакии, Румынии, Болгарии, ГДР.

Однако в нашей критике еще ждет решения вопрос: что нового внесли в изображение народной массы Сибири, Дальнего Востока по сравнению с произведениями первоначинателей «сибирской» темы — Н. Наумова, И. Омулевского, Г. Гребенщикова, Г. Мачтета, С. Елпатьевского, раннего В. Шишкова – такие романы, как «Хребты Саянские» С. Сартакова, «Амур-батюшка», «К океану» Н. Задорнова, «Даурия» К. Седых, «Строговы» Г. Маркова? Материал накоплен обширный, сложилась какая-то новая идейная концепция.

В чем, на наш взгляд, новизна этой концепции, этого нового взгляда на Сибирь, на характер сибиряка, как он выразился в «Строговых» и в других произведениях Г. Маркова? Какие жизненные впечатления определили эти находки?

* * *

Идейные искания Г. Маркова, образы «Строговых» почти всегда находят свою опору в событиях, пережитых писателем лично, в выводах, сделанных им не «на основе более или менее длительных наблюдений», а выношенных непосредственным участием в делах и буднях, самой жизни. Г. Марков – враг всяческого «переслащенного народолюбия», которое порой в разных оттенках сказывалось в старой литературе о Сибири. Вот разговаривают два сибирских интеллигента в рассказе «В теснине» популярного бытописателя Сибири Г. Гребенщикова, брат и сестра Коровины, намеренно заточившие себя в глухое таежное село: «Нет, если только понять, если прочувствовать и понять всю жизнь в ее целом, то это самое «хорошо» – то всегда с нами. Вот я сидел тут без тебя и философствовал: а что, мол, было бы, если бы я был в шумном городе?.. Было ли бы лучше?.. И заключил, что нет… Там столько соблазнов, недосуга… Разве всякий человек, несмотря на его звание, состояние и происхождение, не может любоваться красотою, например, нашей реки… Ведь мыс тобою вот говорим же о высоких материях, где-то у черта на куличках, в горном ущелье… И всякий мужик по-своему мог бы говорить то же самое…» ¹.

Но уже в юности Г. Марков (род. в 1911 году) видел, что ограничена врачующая сила чудесных сибирских пейзажей, что жизнь притупляет в заботе о хлебе насущном восторженность, ростки эстетического любования, укорачивает «чистые», беззаботные радости. Отец, Мокей Фролович, страстный охотник-медвежатник, часто брал его в тайгу, вместе с ним он обошел все повороты и берега Чулыма, лесные диковинные глухомани. Но детство кончилось сразу, без смягчающих «переходов» отрочества перешло во взрослость: как ни щедра была кормилица-тайга, нужда заставила Мокея Маркова сдать сына в пастухи к местному богатею.

Праздного, прекраснодушного созерцания красоты реки, которое, по словам героев Г. Гребенщикова, способно захватить равно и интеллигента и мужика, не выходило. Однажды на стадо напали волки и зарезали несколько овец. Хозяева прискакали из села, накинулись на пастухов и жестоко избили их. Правда, юному Маркову попало меньше, чем его напарнику, круглому сироте: побаивались отца, первого силача, уважаемого на селе человека.

Это был 1924 год, поворотный в судьбе будущего писателя благодаря двум событиям. В этом году в село приехали шефы – студенты Томского университета, создали комсомольскую ячейку, в которую в числе первых трех комсомольцев был принят Георгий Марков. И, во-вторых, в этот год произошло первое «литературное» крещение.

…Возмущенный, взбудораженный несправедливыми побоями хозяев четырнадцатилетний комсомолец «взялся за перо». Вскоре в газете «Томский крестьянин» была напечатана заметка «Волки одолели», где речь шла «о расплодившихся волках и о распоясавшихся кулаках». Работники волисполкома, приехавшие расследовать этот случай, привлекли кулаков к судебной ответственности. На волков же была организована грандиозная облава с участием жителей пяти деревень.

«А я, – рассказывал впоследствии писатель, – увидев силу печатного слова, стал с тех пор активным селькором. Это событие определило всю мою последующую жизнь».

Корреспонденции, заметки деревенского комсомольца с этих пор зачастили в сибирских газетах «Томский крестьянин», «Красное знамя», «Путь молодежи». Конечно, это еще не литература в подлинном смысле слова. Как и первая заметка, они писались не с целью рассказать «о времени», а, так сказать, что-то сугубо практическое сделать «для времени», для улучшения работы, жизни своих земляков. И в этом их участии в народной жизни – большое, не всегда осознанное значение данного периода для писателя. Утрачиваются отдельные подробности жизни в селе, «радости, за которыми не следует раскаяния, – радости детства» (Л. Сейфуллина), проходят, но эта исподволь вошедшая близость к родине остается в душе человека навсегда, переходит в его дела.

С детских, юношеских лет теснились в воображении Г. Маркова впечатления, картины, не встречавшиеся в хрестоматийных стихотворениях и рассказах о Сибири. И тот идеализированный образ сибиряка, который нарисовал не без влияния теоретиков областнической литературы И. Омулевский, —

Политичность дипломата

В речи при чужом,

Откровенность, вольность брата

С истым земляком,

Страсть отпетая к природе –

От степей до гор,

Дух, стремящийся к свободе,

Любящий простор…

Страсть отстаивать родное,

Знать: да что, да как?

Стойкость, сердце золотое, –

Вот наш сибиряк! –

канонические черты его как-то сразу ломались при столкновении с реальными картинами бедности, угнетения. Ощущалась досадная, существенная неполнота во всем этом. «Всплывали такие сцены: к нам в избу собирались охотники, потом пришел кто-то из политических ссыльных; отец велел матери закрыть окна подушками, на стол поставили самовар, жареную рыбу, и началась беседа», – вспоминал впоследствии Г. Марков. Не умещались эти картины сходок в рамки областнической литературы. И когда тот же И. Омулевский – хороший, демократический писатель – в стихотворении «При разливе Оби», описав богатства реки и тайги по ее берегам, с пафосом восклицал;

Не дивись: тут запасы несметные

Всякой рыбы в глубоких водах…

И пускай эти воды заветные

Будут вечно в сибирских руках –

то это снова не удовлетворяло. Что значит «сибирские руки»? Областники видели в «крепких сибирских руках» хватку «сильного духом» кулачества, старожилов-кержаков, не замечая, что кержаки сами являются эксплуататорами труда новоселов, разорившихся односельчан.

Но, с другой стороны, Г. Марков, как и многие другие советские писатели, не мог принять и другую тенденцию в литературе о Сибири. В чем она заключалась? Об этом ярче всего говорят ранние произведения В. Шишкова.

«Русь поднялась корявая и нескладная, с звериным обличьем, с тоскующими добрыми глазами, изъедающая и растлевающая себя, дремучая, седая Русь, дикая в своей тьме, но такая близкая и родная сердцу», – такой виделась Сибирь писателю в ранней повести «Тайга». От Урала, рвущего надвое закаты, от Саян, полукругом, сторожевым пикетом охвативших степи с юга, до косматых дебрей приамурской тайги легла в воображении писателя страна темной звериной жестокости, управляемая своими законами. И хоть больно ранила чуткое сердце В. Шишкова эта тьма, но просвета, исхода из нее ему часто не виделось. Этот мрак, эти земляные инстинкты, «тайное тайных» цепко держат таежного человека. Не вырваться из этого круга. Как ни мечись, жизнь идет в тех же берегах. Не выдержал было герой «Тайги» Устин дикой жизни, не захотел остаться в родной Кедровке после одного особенно жестокого преступления. Но природа, земля не отпускает его.

«Гром удар за ударом кроет все таежные ночные голоса, гудит на всю тайгу и, спустившись в низины, раскатисто и злобно рычит.

Молния сияет синим светом беспрестанно. Звериное чутье по дороге Устина гонит в родную Кедровку.

— Согрешил… мужиков в беде бросил… Возворочусь… – стонет Устин, обессиленно переплетая во тьме старыми, страхом связанными ногами.

«Согрешил, согрешил», – ликует темный рев тайги, и, настегивая Устина свистом, гамом, хохотом, гонит вон из своего царства».

Силы темноты, биологических инстинктов преувеличивались, жизненный материал редко бывал освещен мечтой, проницательным взглядом в будущее. При всей разнице между идеализацией «хозяйственной сибирской руки» (Н. Ядринцев, Г. Потанин) и воспеванием Сибири как мрачного, страшного мира, освещенного отблесками каторги, стычек из-за золота и т. д. (С. Елпатьевский «Абаканская степь», В. Шишков «Тайга», «Ватага»), между ними было общее в главном. И у тех и у других Сибирь выглядела оазисом, где словно не действовали законы социального неравенства, законы революционной борьбы. Даже самый зоркий из народнических писателей Н. Наумов, рассмотрев растущую в селе классовую дифференциацию, ограничивался нередко обличением «нечестных», аморальных путей наживы.

1. Г. Гребенщиков, В просторах Сибири, СПб. 1913, стр. 214 – 216.[↩]