Страницы истории
М. В. Черняков, Поэзия и эпоха. Из истории русской советской поэзии 30-х Годов. Изд. Харьковского университета, 1968, 275 стр.
Уныло-скептическое отношение к поэзии 30-х годов, кажется, уже ушло в прошлое. Оно опровергалось даже простым перечислением крупных поэтических явлений, относящихся к этой эпохе. Порознь эти явления проанализированы – с большей или меньшей обстоятельностью – в многочисленных монографиях, исследованиях, статьях. Но и доныне разговор о своеобразии поэзии этой поры подчас сводится к нехитрым стереотипам (сближение поэзии с действительностью, освоение тем социалистического созидания, утверждение нового типа героя и т. д.), которые подкрепляются большим или меньшим количеством примеров. Поэтому нельзя не приветствовать намерения автора книги «Поэзия и эпоха» – «уяснить некоторые закономерности в развитии поэзии первой половины 30-х годов». К тому же в книге предпринята попытка не просто проследить «жизнь стиха», но и уловить связи между развитием поэзии и породившей ее эпохой. Задача, что и говорить, не простая, однако же и весьма своевременная.
Кстати, об общей оценке поэзии 30-х годов. М. Черняков, обильно привлекая основательно забытый материал, напоминает, что о кризисе в современной поэзии немало говорилось в начале 30-х годов. Утверждения эти были столь же громки, сколь и безапелляционны. Увы, спустя два с лишним десятилетия в адрес поэзии этой поры прозвучат такие же обвинения. Изменится лишь аргументация – суть останется едва ли не прежней. Кропотливость историка позволяет автору рецензируемой книги решительно опровергнуть эту версию, от которой в свое время вынуждены были отказаться даже авторы ее (Л. Авербах, например). Уместное напоминание.
Но, анализируя позиции участников давнего спора, М. Черняков не всегда внимателен к диалектике развития литературы. Сказывается это, например, в том пристрастии, с которым подходит он в своей книге к оценке деятельности РАППа. Ошибки РАППа, и в особенности его руководителей и теоретиков, исследованы теперь весьма обстоятельно; не вызывает возражений полемика, которую ведет М. Черняков со старыми рапповскими положениями (например, версия о кризисе в поэзии, лозунг «одемьянивания» и т. д.). Возражения появляются тогда, когда оказывается, что только «рапповская критика становилась серьезным тормозом развития современной литературы». Здесь дает себя знать инерция прежних представлений о распределении света и тени в истории советской литературы.
И это тем более досадно, что М. Черняков весьма убедительно пересматривает сложившиеся оценки, привлекая для этого в своей книге много свежего и попросту нового (порою архивного) материала. Сочетание «общих» и «крупных» планов открывает перед автором книги возможность подкреплять разговор о процессах развития поэзии анализом вершинных ее достижений. Так, центром главы «Поэтическое исследование действительности» становится стихотворная книга Н. Тихонова «Тень друга». Включенная не только в поэтический, но и в жизненный контекст эпохи, она оказывается как бы тем фокусом, в котором сосредоточиваются усилия многих поэтов, обращающихся к общему кругу проблем, и это помогает еще отчетливее ощутить своеобразие и силу поэзии Н. Тихонова. В этой главе М. Черняков полемизирует с теми, кто недооценил книгу Н. Тихонова при ее появлении. Полемика эта – не дань наукообразию. Сегодняшние заботы заставляют исследователя вступать в спор со взглядами тридцатилетней давности. Конкретные оценки той же книги Н. Тихонова или книги поэм В. Луговского «Жизнь», появление которой «было встречено прохладно», уже пересмотрены. Спор о закономерностях и пути развития советской поэзии еще не завершен.
Но если в главе «Поэтическое исследование действительности» стихи Н. Тихонова оказываются естественным сюжетным центром литературоведческого повествования, то постоянство, с каким применяется этот принцип (от «общего» плана – к «крупному») во всех главах книги, наводит на некоторые размышления. И прежде всего о том, что методологии литературоведческого исследования должна быть присуща гибкость, и диктуется она самим предметом исследования. Следует ли всякий раз рассматривать целый ряд произведений с точки зрения того, как перекликаются они с одним, вершинным (и более того – как подготавливают они его появление)? Не упрощает ли при этом исследователь свою задачу? И самое главное – не упрощается ли при этом реальный процесс поэтического развития?
Обратимся, например, к первой главе книга М. Чернякова, завершающейся анализом поэмы Н. Дементьева «Мать». Поэма эта рассматривается как «одна из очень серьезных попыток преодолеть описательность и иллюстративность поэзии, разрабатывающей главную тему современности». О том, как изживалась эта беда в творчестве других поэтов, рассказывается в первой половине главы. Уже в отборе поэтических явлений сказывается строжайшая целеустремленность анализа. Все лишнее безжалостно отсекается. М. Черняков прав, когда говорит, что появившимся в начале 30-х годов книгам стихов А. Безыменского, А. Жарова, С. Кирсанова был присущ один и тот же недостаток – «благопристойность старательно отретушированной фотографии, информационность и поэтическая гладкопись стихотворных лозунгов». Между тем разговор о такого рода стихах занимает здесь неоправданно много места. Однако именно это-то и дает критику возможность подать поэму Н. Дементьева особенно выигрышно, тем более, что сопоставления ведутся в пределах лишь тематического единства (вообще тематический аспект преобладает в этой главе, что несомненно обедняет анализ). В то же время о «Тихоокеанских стихах» И. Сельвинского сказано лишь, что это «великолепный цикл». Почти столь же лаконичны здесь характеристики книги В. Луговского «Большевикам пустыни и весны» и «Юрги» Н. Тихонова.
Такого рода скороговорки встречаются и в других главах книги. Естественно, что при разговоре о «многотемности лирики» возникают имена В. Луговского, И. Сельвинского, Н. Заболоцкого. Но М. Черняков слабо владеет искусством сжатой и в то же время вполне оригинальной характеристики, значительно увереннее чувствует он себя там, где обстоятельно и скрупулезно анализирует поэтические произведения. В результате названные поэты оказываются здесь фигурами проходными. О Н. Заболоцком, например, сказано, что поэт идет «к философским стихам, отмеченным более углубленным осмыслением действительности и… многозначностью». В доказательство этой – давно уже не новой – мысли едва ли стоило даже приводить и комментировать стихи Н. Заболоцкого. Один из крупнейших советских лирических поэтов – Н. Заболоцкий, конечно же, должен был занять свое место в книге, необходимо было определить место и значение его творчества в поэтическом процессе. Пострадали и В. Луговской, И. Сельвинский (не говоря уже о том, что поэтическая молодежь – Я. Смеляков, П. Васильев, Д. Кедрин и другие – вообще не попали в поле зрения автора книги). Представление о закономерностях поэтического развития при этом неминуемо обедняется. Более того, подобная литературоведческая «скоропись», а то и просто умолчание, приводит к нарушению масштабов поэтической карты 30-х годов, искажает критерии оценок. Пример тому разбор М. Червяковым «Трагедийной ночи» А. Безыменского. «Произведение острое, во многом новаторское и смелое», – говорится о поэме А. Безыменского. Но стоит перевернуть страницу, и о той же поэме можно прочесть следующее: «Стремясь создать произведение масштабное, аналитическое, Безыменский не смог преодолеть декларативности и иллюстративности». О каком же новаторстве шла речь выше? Разумеется, «Трагедийная ночь» выигрывает в сравнении с такими книгами А. Безыменского, как «Стихи делают сталь», «Стихи мобилизованы», в сравнении со стихами А. Жарова «Стихи и уголь», «Электрозаводской газетой» И. Сельвинского. Но стоило исследователю обратиться к самой поэме, как оценки стали куда более сдержанными, а потом и попросту суровыми. Заранее сложившаяся концепция («широта замысла» при подходе к «главной теме») и искусственное сужение материала заставляют М. Чернякова противоречить самому себе.
И это не единственный пример. Можно спорить с автором книги по поводу отдельных оценок. Так, на мой взгляд, М. Черняков переоценил достоинства «Бумкомбината» П. Антокольского. И вновь здесь какая-то странная неувязка: стихам этим отказывается в «достоверности изображенного» и в то же время они, оказывается, наполнены «глубоким смыслом, содержанием, почерпнутым из самой действительности». Концы не сходятся с концами потому, что опять-таки разговор о «Бумкомбинате» – лишь ступень к разговору о «Матери».
П. Антокольскому вообще не повезло в работе М. Чернякова. Даже его книга «Действующие лица» привлекается лишь для того, чтобы проиллюстрировать процесс освоения поэзией 30-х годов темы современного капиталистического Запада. При этом странным образом упущена из виду важная особенность стихов (и прежде всего этой книги) П. Антокольского – историзм. А ведь именно здесь, в постоянном ощущении поэтом движения истории, – объяснение той глубины понимания современных событий, которой отмечены стихи книги «Действующие лица».
Искусственность такого втискивания стихов в прокрустово ложе одной-единственной проблемы (точнее, темы) становится в конце концов очевидной и для самого автора рецензируемой книги. В третьей главе «крупный» план решительно теснит «общий», а в четвертой вытесняет его вовсе: анализ процесса развития поэзии подменяется М. Черняковым анализом отдельных поэтических явлений. Беглые сопоставления (например, книги В. Луговского «Жизнь» с произведениями Н. Асеева, Э. Багрицкого, Б. Корнилова) не спасают дела. Название четвертой главы книги – «История и современность. Лирика и эпос» – остается лишь заявкой на решение этой проблемы применительно к поэзии 30-х годов. Пока же дело ограничилось лишь разговором о книге поэм В. Луговского «Жизнь».
Между тем проблема развития эпических форм в советской поэзии 30-х годов заслуживает самого пристального внимания. Стоит напомнить, что именно в эпическом видел главное содержание эпохи Горький. «Мы живем в стране и атмосфере, – писал он, – для которых характерна именно эпика, а не лирика». Примечательно многообразие эпических форм в поэзии этих лет, ждущее еще своего исследователя. Поэмы В. Луговского не только не исчерпывают этого многообразия, но и не позволяют поставить многие проблемы, чрезвычайно важные для понимания путей развития поэтического эпоса в эти годы. И даже заявленная в названии главы проблема соотношения.лирики и эпоса не может получить здесь сколько-нибудь полного решения. Для этого нужно было бы рассмотреть, например, различные случаи соединения в поэме повествовательного начала с лирическим, обратившись к поэзии Э. Багрицкого, Б. Пастернака (его творчество вообще исключено М. Черняковым из истории поэзии 30-х годов), Б. Корнилова, П. Васильева. Тем более, что настойчивый интерес поэтов к повествовательным стихотворным жанрам (увлечение это сродни увлечению стихотворным очерком) каким-то образом перекликается с веяниями эпохи. С этого начинал А. Твардовский, позднее – К. Симонов. Здесь неожиданно сближаются позиции Д. Бедного и И. Сельвинского. (Напомню, что именно в это время И. Сельвинский сочувственно отмечает новаторские устремления Д. Бедного.) Книга М. Чернякова, несомненно, расширяет представление о развитии поэзии 30-х годов, характеристики отдельных поэтических явлений в книге интересны и содержательны. Вместе с тем главная задача, которая заявлена в названии книги и авторском вступлении, выполнена лишь отчасти. Нарисованная в книге М. Чернякова картина «жизни стиха в 30-е годы» оказывается еще весьма схематичной.
г. Калуга