Стоит ли столько мучиться, чтобы узнать так мало (К спорам о десятой главе «Евгения Онегина»)

– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

– А не надо никаких точек зрения! – ответил странный профессор…

– Но требуется же какое-нибудь доказательство… – начал Берлиоз.

– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор…

Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита».

А для низкой жизни были числа…

Н. Гумилев, «Слово».

 

1

Илья Ильф и Евгений Петров в одном из своих фельетонов мимоходом коснулись сомнительных художественных достоинств известного в свое время стишка, с помощью которого гимназисты зазубривали слова, содержащие в себе букву «ять».

Сюжетной основой этого маловысокохудожественного произведения явились странные поступки одного бело-серого бедного беса. Этот нетипичный представитель нечистой силы вдруг решил переквалифицироваться в лешие, сбежал в лес, съел в означенном лесу невкусный обед, состоящий из редьки и хрена, и т. д. и т. п. Дело кончилось тем, что герой стихотворения в конце концов «за бедный тот обед дал обет не делать бед».

Решив подвергнуть уничтожающей критике этот популярный в годы их детства стишок, авторы фельетона могли пойти разными путями.

Можно было упирать на идеологическую несостоятельность произведения. Или на то, что неведомый его создатель недостаточно хорошо изучил жизнь чертей, леших, бесов, анчуток и прочей нечисти. Сославшись на фольклорные и иные источники, можно было сравнительно легко доказать, что ни один уважающий себя леший не стал бы есть обед, состоящий из редьки и хрена, не говоря уже о том, что ни редька, ни хрен, как известно, в лесу не растут.

Можно было пойти и принципиально иным путем, разобрав стихотворение с позиций модного в те годы формального метода. Тут Ильфу и Петрову могли бы помочь такие серьезные теоретические работы, как, например, книга Б. Эйхенбаума «Мелодика русского лирического стиха» (1922), или исследование Ю. Тынянова «Проблемы стихотворного языка» (1924), или в высшей степени компетентная книга Г. Винокура «Критика поэтического текста» (1927).

Как видим, возможностей у авторов фельетона было много. Но они не воспользовались ни одной из них.

Они нокаутировали свою жертву одним коротким выпадом, одновременно расправились как с убогой формой стихотворения, так и с его незатейливым содержанием. «И форма и содержание этого стиха, – лаконично отметили они, – говорят за то, что писал его не Пушкин, не Александр Сергеевич. Как-то не очаровывал этот стих. Не дул от него ветер вдохновения…»

К этой исчерпывающей характеристике не было добавлено ни единого слова. Причины такого подчеркнутого лаконизма коренились не в том, что Ильфу и Петрову лень было обосновать свою позицию, сделать ее более доказательной. И не в том, что им помешал это сделать недостаток эрудиции или литературного мастерства.

Просто-напросто они были уверены, что в дополнительных аргументах нет решительно никакой нужды, потому что все качества указанного произведения и без того как на ладони.

То, что Александр Сергеевич Пушкин к нему руку не приложил, справедливо решили они, доказывать не надо, ибо это есть истина, как говорят математики, не требующая доказательства.

Тем дело и кончилось.

А ведь все могло и не обойтись так гладко. Вот попался бы этот их фельетон на глаза иному ученому-литературоведу, и тот возмутился бы:

– То есть как это так не дул ветер вдохновения? Что это за вкусовщина такая?

И строго научно, как дважды два четыре, доказал бы, что и форма, и содержание этого стихотворения говорят как раз за то, что не кто иной, а именно сам Александр Сергеевич Пушкин лично сочинил этот стихотворный перечень разнообразных бедствий, обрушившихся на голову несчастного бело-серого беса,

Во-первых, у Александра Сергеевича издавна был особый интерес к теме нечистой силы. См. стихотворение «Бесы»:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно ноют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?..

И т. д.

Во-вторых, образ бело-серого беса, на которого свалились все вышеописанные неприятности, представляет собой дальнейшую разработку фигуры незадачливого бесенка из «Сказки о попе и о работнике его Балде». Сравни:

Прибежал бесенок, задыхаясь…

Или:

Бедненький бес

Под кобылу подлез…

 

Там – «бедный», тут – «бедненький». Совпадение почти дословное.

В-третьих. И ритм, и синтаксис стихотворения – специфически пушкинские. Сравни:

Мчатся бесы рой за роем…

Или:

Лешим по лесу он бегал…

 

И там и тут – четырехстопный хорей.

Но главное все-таки не это. Главное, что и там и тут художественно изображается своеобразное поведение отдельных представителей нечистой силы в условиях дореволюционной российской действительности.

В стихотворении «Бесы» Пушкин изобразил деятельность бесов «средь белеющих равнин». В «Сказке о попе и о работнике его Балде» бесенок функционирует на берегу моря. Оставалась неисследованной жизнь бесов в самой типичной для среднерусской полосы обстановке – в обстановке леса. И вот Пушкин решил восполнить этот художественный пробел. Так родилось стихотворение «Бледно-серый бедный бес» и т. д. и т. п. в том же роде.

Хочу сразу предупредить, что я заранее согласен с теми, кто считает эту нарисованную мною картину придуманной крайне неизобретательно. В самом деле. Как говорили те же Ильф и Петров, придумать можно было бы и посмешнее.

Но есть у этой моей незатейливой выдумки одно несомненное преимущество перед любым художественным вымыслом. Состоит оно в том, что эта так называемая выдумка в значительной степени основана на строго проверенных фактах.

2

26 ноября 1949 года главный библиограф ленинградской Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина Д. Альшиц среди рукописных книг, принадлежавших П. Вяземскому (сыну Петра Андреевича), обнаружил «какие-то листки». Листки содержали текст, состоящий из восемнадцати стихотворных строф и восьми строчек, имевших структуру онегинской строфы Изучив текст, Д. Альшиц пришел к выводу, что перед ним не что иное, как знаменитая, якобы сожженная Пушкиным десятая глава «Евгения Онегина». В этом убеждении его особенно укрепил тот факт, что найденный им текст включал в себя строки, расшифрованные в свое время П. Морозовым.

6 декабря 1949 года рукопись эта «по причинам, не зависящим от Д. Н. Альшица», была утрачена, но летом 1950 года текст ее был им восстановлен по памяти.

В 1956 году профессор И. Гуторов опубликовал (с некоторыми искажениями) этот текст в XXVII выпуске «Ученых записок Белорусского государственного университета имени В. И. Ленина». Публикация эта подверглась уничтожающей критике (Д. Д. Благой, О казусах и ляпсусах. – «Новый мир», 1957, N 2, стр. 256 – 260).

Помимо Д. Благого, текст этот сочли литературной подделкой такие видные советские пушкинисты, как С. Бонди, т. Зенгер, Б. Томашевский, И. Фейнберг.

История, однако, на этом не кончилась.

В N 13 альманаха «Прометей» (М., 1983) под рубрикой «Поиски, находки, гипотезы» и под интригующим названием «Апокриф?.. Или…» Л. Тимофеев и Вяч. Черкасский вновь опубликовали этот текст, снабдив его развернутым комментарием. Ссылаясь на то, что текст, опубликованный И. Гуторовым, содержал грубые искажения, они сочли нужным еще раз рассмотреть «спорный» вопрос о том, является ли текст, найденный в свое время Д. Альшицем, литературной подделкой или перед нами на самом деле подлинный (хотя и искаженный местами) текст десятой главы «Евгения Онегина».

Выводы авторов этой новой публикации довольно скромны.

«…Мы считаем, – заключают они свой комментарий, -что его (то есть текст Д. Альшица. – Б. С.) не следует предавать забвению, не объявляя, конечно, текстом Пушкина, Но включить его в раздел «Dubia», привлечь к нему внимание, несомненно, нужно, ожидая либо новых поисков и находок, либо основательного доказательства того, что эти поиски не дали результатов».

Итак, опять эта проклятая неизвестность!

Какие, же аргументы приводят Л. Тимофеев и Вяч. Черкасский, пытаясь доказать, что текст, найденный в свое время Д. Альшицем, быть может, все-таки не подделка?

Рассмотрим для начала один из этих аргументов, представляющийся авторам новой публикации наиболее серьезным.

Пушкинисты, высказывавшие сомнение в принадлежности этого текста Пушкину, особенно упирали на следующие строки, обращенные к русскому народу: