Старые поэты и новая критика
R. A. Foakec. The Romantic Assertion. A Study in the Language of 19-th Century Poetry, tendon, 1958, 186 pp.; D. Perkins, The Quest for Permanence. The Symbolism of Wordsworth, Shelley and Keats, Harvard, 1959, 305 pp.
Поэзия английского романтизма, открывшая новую эру в литературной истории Англии, и сейчас, пол» тора столетия спустя, продолжает привлекать настойчивое внимание исследователей. Стремление показать, что поэзия середины XX века, несмотря на многие и резкие различия, развивается по путям, проложенным романтиками начала XIX века, объединяет две книги, вышедшие почти одновременно, одна в Англии, другая в Америке. Авторы – Р. А. Фоукс и Д. Перкинс – известные литературоведы, их книги вполне отражают уровень и характер новейшей
западной критики и, в частности, выработанную ею методику стилистического анализа. Оба автора рассматривают прошлое с точки зрения настоящего, слабости и достижения романтиков – в свете задач английской поэзии наших дней, подробно изучают язык и стиль некоторых из важнейших поэтов романтического периода. Однако их книги, хотя и в разной степени, построены на методологических посылках настолько ложных и в то же время настолько характерных для современного западного литературоведения, что нам кажется принципиально важным дать им свою оценку.
Наш спор с авторами рецензируемых книг начинается с того, как они понимают идейные основы поэтического творчества. Эти основы имеют в их толковании чрезвычайно неопределенный и расплывчатый характер. Так, Фоукс видит их в склонности романтиков к утверждению идеалов, к выработке положительных ценностей, к постижению трансцендентного мира (стр. 15 – 16). Д. Перкинс, сравнивая поэтов романтизма с английскими поэтами сегодня, утверждает, что и тех и других объединяют религиозный скептицизм, ощущение многообразия мира, искание чего-то устойчивого в собственной душе и окружающей жизни, а также органической взаимосвязи всех вещей, и попытка уйти от непостижимых и невыносимых тягот бытия (стр. 4 – 5).
Оставляя в стороне вульгарное, нашей критикой давно преодоленное представление о романтизме как бегстве от действительности, нетрудно заметить, что все выдвинутые авторами общие положения шатки, эклектичны и применимы далеко не только к поэтам-романтикам. Конечно, ни Перкинс, ни Фоукс не ставят своей целью дать всеобъемлющую характеристику английского романтизма. Но излагая те или иные его аспекты, они должны по крайней мере стремиться уяснить себе, что собственно представляет собой романтическое движение, его социальные и философские предпосылки, этические и эстетические принципы его участников. Между тем авторы даже не пытаются применить научные критерии, позволяющие дать объективную характеристику романтической литературы.
Оба исследования формалистичны по своему методу. В результате детальный разбор романтического стиля, который мог бы быть чрезвычайно полезным при неуклонном стремлении доискаться до истоков и корней изучаемых явлений, не достигает цели. Ведь формализм, даже когда он принимает обличив абсолютной объективности, даже когда он выступает во всеоружии математической точности, всегда оставляет место произволу. При отсутствии ясных и твердых общих критериев любые, пусть самые верные наблюдения всегда более или менее случайны, всегда возбуждают вопрос, почему выбраны именно эти особенности авторского стиля, а не другие, столь же приметные и эстетически привлекательные.
Субъективность Фоукса очевидна из того, что он все различия между современными и романтическими поэтами сводит к разному отношению тех и других к метафоре: для первых она характерна в высшей степени, ибо в напряженной образности они силятся выразить одолевающие их отчаяние, пустоту, отсутствие идеалов (стр. 15 – 16), а для вторых – в высшей степени нехарактерна, поскольку одушевляющие их идеалы более общи, более доступны и потому охотнее выражаются в риторике, в напевности, в ритмике, в повторах, в новой обработке старых тем (стр. 24).
Это наблюдение более чем спорно: ведь метафоры могут служить задачам и прямо противоположным тем, на которые ссылается Фоукс, в частности – в романтической поэзии Щелли, и напротив, вопреки мнению критика, иные современные лирики распада и мрака обходятся без избытка метафор.
Субъективизм в критике неотделим от насильственной тенденциозности – и часто от дурной тенденциозности. Она сказывается прежде всего в методе отбора. Любопытно, что поле исследования у рецензируемых авторов в точности совпадает; у обоих фигурируют только Вордсворт, Шелли и Ките; Колридж почти не замечен, – его поэзия не укладывается в теории критиков, поскольку в ней нет ни ясного утверждения идеалов (romantic assertion), ни поисков устойчивых ценностей (quest for permanence), – в обеих книгах отсутствует Байрон. Здесь, разумеется, не может быть речи о случайном совпадении: большинство литературоведов Запада сходится на том что Байрон не отразил в своем творчестве существеннейших и лучших сторон романтического мировоззрения и поэтики. Недаром еще Джордж Сентсбери, автор известных исследований по истории английской литературы XIX века, презрительно говорит о «незаконнорожденном» романтизме Байрона (bastard romanticism).
Конечно, позиция Байрона среди его романтических современников очень своеобразна и до сих пор не нашла исчерпывающего истолкования. Конечно, недооценка этого своеобразия приводит к досадному упрощению литературного процесса. Проблема «Байрон и английский романтизм» только тогда сможет считаться решенной, когда будет ясно сказано, что определяет принадлежность его к литературному направлению, с представителями которого он без устали воевал. К сожалению, Перкинс и Фоукс молчаливо присоединяются к «решению» многочисленных буржуазных литературоведов; высокомерно игнорирующих Байрона. А такое «решение» только затемняет сущность вопроса.
Различной оказалась в рецензируемых книгах судьба Шелли. Фоукс пишет о нем кратко, но сочувственно, зато Перкинс называет его фантастом, эскейпистом, бежавшим от трагедии подлинной жизни в мир бесплотных абстракций, и – в этом, очевидно, заключается главное «злодеяние» – фанатиком революции (стр. 126, 149, 162, 166, 169).
С революционной лирикой поэта Перкинс разделывается одним росчерком пера, объявляя ее недостойной серьезного обсуждения попыткой приспособиться к массовому уровню.
С нашей точки зрения Шелли прекрасен, потому что свободолюбивые идеалы одушевляют и наполняют все его творчество; его философские искания составляют часть внутренней жизни поэта. Но для Перкинса увлеченность Шелли, его страстная непримиримость заключают в себе отрицание подлинной поэзии, доказательство неразумия, непонимания трагической действительности. Характерно, что совершенно обходится поздняя лирика Щелли, в которой светлой радости сопутствует скорбь, порою отчаяние, ничем не напоминающие приписываемое ему бегство от реальности в царство воображения.
Шелли противопоставляются Ките и Вордсворт. О последнем много интересного пишут оба автора. Фоукс с большой тщательностью и последовательностью изучает образную систему Вордсворта и устанавливает, что «оценочные слова» (value words), выражающие понятия высокие и прекрасные (красота, истина, свобода, любовь), так переплетаются у него с «образами, заимствованными из Мира природы», что эти образы целиком проникаются идейными устремлениями поэта и становятся их неповторимо индивидуальным художественным воплощением (стр. 69, 72 – 73, 76). Так, долины, реки, горные вершины, встречающиеся на пути героя поэмы «Прелюдия», символизируют последовательно покой, движение и искания, постепенное приближение к нравственной высоте, отражая этические представления Вордсворта1.
Однако и Вордсворт не вполне удовлетворяет критиков, и они по-разному выражают свою неудовлетворенность: Фоукс мягко порицает его за слишком ясное утверждение положительных идеалов (стр. 81), а Перкинс попросту отрицает нравственный пафос и оптимизм поэта. Он уверяет, что в противоположность принятому взгляду, главное у Вордсворта – не вера в благотворное влияние природы, а страх при мысли о том, что человек не способен воспринять это влияние, ибо он обречен всегда быть наедине с самим собой и своими страстями (стр. 12- 13). В завершение своего анализа критик устанавливает большое сходство между Вордсвортом и современными поэтами, поскольку он тоже субъективен, сосредоточен в себе, равнодушен к окружающим людям и стремится к покою вдали от реальной жизни (стр. 89 – 99). И это Вордсворт – гуманист, певец обездоленных! Поистине бесстрастная защита, напоминающая пристрастное обвинение!
Идеалом поэта для рецензируемых авторов является Китс. При оценке его (как и поэтики Вордсворта), оба делают много тонких и свежих наблюдений. У Фоукса, например, превосходен анализ баллады «La Belle Dame sans merci», символизирующей порабощение человека ложной красотой (стр. 51 – 52).
Перкинс выразительно и точно передает динамический характер образов Китса, подчеркивая, что поэт воссоздает все существующее в процессе движения, роста, превращения, замены форм менее совершенных более совершенными (как в поэме «Гиперион»), стр. 197 – «и это отражается в конкретных образах: все у него движется, растет, зреет, все изображается как бы в момент перехода в новое качество (стр. 198), настоящее рассматривается с точки зрения будущего; за полнотой и расцветом осени ему уже видится оцепенение и умирание зимы. Перкинс также справедливо пишет о том, что лучшие стихи Китса, его оды, являются прямым выражением трудности познания, постепенного приближения к законченному представлению о предмете, осуществляющемся через смену образов, то контрастирующих, то гармонирующих (стр. 231 – 233).
Но все это разнообразие удачных наблюдений, основанных на внимании к слову, на образцовой технике анализа стиха, имеет целью доказать, что Китс наиболее близок современному пониманию истинного поэта: ведь он один свободен от одержимости Шелли и Вордсворта (стр. 205); у него нет никакой специфической доктрины, никаких постоянных критериев истины (стр. 203), никаких определенных религиозных и философских убеждений (стр. 214).
В такой концепции заключено не больше правды, чем необходимо для того, чтобы сделать ложь трудно опровержимой. Действительно, у Китса, прекратившего из-за болезни творческую деятельность в возрасте 24-х лет, за год до своей смерти (1795 – 1821), еще не было твердо выработанной системы взглядов; действительно, он отвергал все готовые решения и догмы, упорно сопротивляясь стараниям друзей (в частности, Шелли) влиять на него и передавать ему свои воззрения.
Но это ни в малейшей степени не значит, что у него не было политических или религиозных убеждений. Его переписка и стихи свидетельствуют о радикализме его взглядов, о сочувствии революции и отвращении к реакции. Он только хотел постепенно, из глубины собственного опыта и быстро зреющего понимания вещей выработать самостоятельное мировоззрение – и, исходя из него, творить и действовать. Его тревожила нерешенность для него важнейших проблем, он осуждал себя за свою общественную пассивность.
Особенности, которые исследователь почитает за достоинства поэта, – не заслуга, а беда его, слабость, от которой он старался освободиться. Как верно пишет сам Перкинс, Китс все более терял доверие к истинности видений, порожденных романтическим воображением (стр. 220), и его последние стихи полны сомнений, исканий подлинной истины (стр. 230, 263 – 264). Но ученый объясняет весь этот процесс развития чисто психологическими причинами – из осознания нераздельности горя и счастья, мечты и разочарования,
В этом осознании Перкинс видит мудрое примирение с действительностью, которое он противопоставляет «одержимости» Шелли. Покорное приятие зла критик навязывает и «Оде к осени», хотя из стихотворения, проникнутого грустной нежностью ко всему живому и верой в то, что весь мир в его простейших проявлениях есть обитель прекрасного, – вовсе не вытекает терпимость по отношению к существующему злу.
Со своей стороны, Фоукс умиляется христианским мотивам «Кануна праздника Святой Агнесы» – поэмы о любви, побеждающей вековую вражду, начисто лишенной религиозного чувства.
Все эти ухищрения и искажения нужны только для того, чтобы утвердить в истории милый критикам образ аполитичного поэта, поклонника прекрасного, агностика, использующего любые источники, в том числе» церковные, и чуждого каким бы то ни было этическим целям. А ведь эта легенда о Китсе опровергнута даже буржуазными литературоведами.
Субъективно-психологический метод естественно дополняется фрейдистскими теориями: Фоукс считает, что в «Святой Агнесе» преображается, видимо путем сублимации, «безнравственный рассказ» (стр. 93), а Перкинс толкует поэмы Китса и Шелли и даже невинное стихотворение Вордсворта с воспоминаниями о детстве и сборе орехов – как выражение сексуальных эмоций (стр. 14). Свойственные обоим авторам точная регистрация характерных выразительных средств, умение проникать в словесную ткань поэтического произведения могли бы раскрыть связь тех или других общих посылок с художественными образами и вместе с тем – замыслы изучаемых поэтов.
Но факты, добываемые с помощью сложных и тонких приемов анализа, подгоняются под ложные выводы. На путях фрейдовского психоанализа, механического формализма и расплывчатых общих понятий, оторванных от конкретно-исторического и социально-философского содержания, не могут быть объяснены ни такое увлекательно сложное явление, как английский романтизм, ни его достопамятные поэты.
г. Ленинград
- Фоукс доказывает, например, что характерное для Вордсворта слово power обозначает у него и прекрасные явления природы, и моральные понятия, объединяя в себе тем самым как отвлеченную идею, так и несущие ее образы (стр. 76, 77, 79). См. также стр. 41, 42, 49 в книге Перкинса.[↩]