№6, 1976/Обзоры и рецензии

Станкевич и его кружок

Alexandre Bourmeyster, Stankevic et l’idéalisme humanitaire des années 1830, Université de Lille, 1974, t. I, 502 p.; t. II, 331 p.

Кружок Станкевича – литературно-философское объединение, просуществовавшее почти десятилетие, – стал интеллектуальной и нравственной школой для многих выдающихся общественных и литературных деятелей России, таких, как В. Белинский, М. Бакунин, К. Аксаков, В. Боткин, Т. Грановский, поэты В. Красов и. И. Клюшников и др. В тесном дружеском кружке, во главе которого стоял человек высокой культуры, чувство и мысль молодых людей жестокой политической эпохи нашли для себя теоретическое поле действия.

Это объединение стало своеобразной лабораторией, где шла интенсивная духовная работа – «проверка» философских систем, эстетических концепций, этических принципов, многие результаты которой – будь то овладение гегелевской диалектикой или стремление к идеалу гармонично развитой личности – нашли практический выход в развитии прогрессивных общественных идей в России.

Немногочисленная литература о главе кружка исчерпывалась по преимуществу мемуарными свидетельствами, биографическими эссе. Первым по-настоящему научным изучением идейного и художественного наследия Станкевича стали работы С. Машинского и Ю. Манна. К ним в самое последнее время присоединилась основательная докторская диссертация молодого французского филолога А. Бурмейстера «Станкевич и гуманитарный идеализм 1830-х годов», изданная университетом в Лилле в 1974 году.

А. Бурмейстер ищет свой подход к предмету изучения. Он отказывается от рассмотрения философско-эстетических взглядов Станкевича и членов его кружка в зависимости от того или иного течения немецкой философии: фихтеанства, гегельянства и т. д. Подобный взгляд, по его мнению, может усмотреть лишь явно ученический характер мысли русских идеалистов 30-х годов. Нет большого смысла искать у них некоторые оригинальные «модусы» идей немецкой философии или пытаться выстроить цельную систему взглядов Станкевича и его друзей. Для А. Бурмейстера интересны и значительны те проблемы познания мира, самопознания, воспитания личности, которые не только стали жизнью молодых людей, но не были потеряны и для последующего развития русской мысли. Одним словом, французский исследователь, в отличие от Эд. Брауна, американского автора книги «Станкевич и его московский кружок» 1, легко перечеркнувшего оригинальность и значение Станкевича в истории русской культуры, стремится представить деятельность его кружка как особый, плодотворный эпизод русской духовной жизни XIX века.

Особенностью работы А. Бурмейстера является расчленение в ней «хронологического порядка (биографическое повествование, изложение важнейших событий) и логического порядка (рассмотрение философских проблем и концепций, исследование методов и используемых моделей)». В результате книга распадается на две части, два тома. В первом томе – подробнейшая хроника жизни самого Станкевича с включением в нее биографических эпизодов ряда тесно связанных с ним лиц. Вместе с тем в нем широко представлены общественно-историческая и бытовая обстановка эпохи, ситуация, создавшаяся в Московском университете, история самого кружка Станкевича, его последовательная эволюция, идейная борьба 30-х годов, получившая отражение в журнальной полемике того времени, и т. д. Во втором томе – исследование русского идеализма 30-х годов, как он проявился в эстетике и художественном творчестве. А. Бурмейстер решает эту задачу через выявление основных тем нравственно-философских поисков членов кружка Станкевича. Он описывает бытовавшие «модели» мышления и ряд образов-«архетипов», посредством которых художественно осваивается реальность в русском «гуманитарном идеализме» 30-х годов.

Этот новый, введенный автором термин – «гуманитарный идеализм» – не получает у него нужного обоснования. Автор лишь вскользь упоминает о том, что хотел определением «гуманитарный» расширить традиционное понятие идеализма, подчеркнув в духовной деятельности членов кружка устремление к нравственно-практической реализации их широкого гуманистического идеала.

Прежде всего, следует отметить, что в работе А. Бурмейстера содержится самая полная биография Станкевича из всех до сих пор имеющихся. Скрупулезнейшим образом месяц за месяцем, иногда день за днем прослежена вся двадцатисемилетняя жизнь признанного главы московского кружка, которая сумела вместить в себя за короткий срок богатейшее духовное развитие. Особый научный интерес представляют главы, посвященные наименее известному периоду жизни Станкевича, его пребыванию за границей. Тут и философская, артистическая атмосфера Берлина конца 30-х годов, университет и его ведущие преподаватели, кружок русских берлинцев, салон Фроловой, путешествия Станкевича и его последняя итальянская зима, приоткрывшая ему новые философские горизонты.

Своеобразие биографического исследования А. Бурмейстера в том, что путь Станкевича включен в панораму жизни его друзей и рассматривается в сложном сплетении их личных отношений. Причем именно письма их друг к другу, как наиболее свободное выражение личности, не замкнутой в себе, а ориентированной на дружеское «ты», становятся основным материалом для реконструкции своеобразного романа взаимного воспитания целого кружка молодых людей. В перекрестном духовном обмене обнаруживается сам процесс формирования общих философско-эстетических установок, отношений к тому или иному явлению культуры, будь то философия Шеллинга или Гегеля, творчество Гёте или игра Каратыгина, поэзия Бенедиктова, эстетические теории Шевырева и т. д.

В частности, отрывки из писем Станкевича смонтированы с цитатами из статей «неистового Виссариона» так, чтобы наглядно выявить отмеченное еще Добролюбовым предвосхищающее, «лабораторное» значение впечатлений, мнений, идей Станкевича в образовании цельной системы взглядов молодого Белинского.

Вместе с тем А. Бурмейстер подробно анализирует сложные отношения в лоне кружка, внутренние идейные противоречия, приведшие в конце 30-х годов к его распадению. В связи с этим автор выступает с некоторым «исправлением» мнения Герцена, высказанного в «Былом и думах», об известном идеологическом расхождении между кружками Станкевича и Герцена. По мнению А. Бурмейстера, «можно обнаружить много точек соприкосновения между кружком Станкевича и Герцена: общие знакомые, участие в одних и тех же событиях, близкий круг чтения и схожие устремления». Но главное в том, что Герцен, оторванный на несколько лет от столицы, не мог учесть и точно оценить смысл конфликта, разделившего, с одной стороны, членов кружка Станкевича, которые ориентировались прежде всего на Гегеля, на идеи общечеловеческого прогресса, и бывших любомудров, которые остановились на Шеллинге и позднее привнесли ряд переосмысленных идей этого философа в идейный фундамент славянофильства, – с другой. (В книге А. Бурмейстера, в частности, подробно прослежено отношение Станкевича к пражской группировке Шафарика, Коллара и др., в котором уже выразительно проступает его «антиславянофильский» пафос.) А. Бурмейстер показывает, что К. Аксаков всегда принимался в кружке с большими оговорками, а Ю. Самарин имел к нему косвенное отношение. Таким образом, в целом идейная направленность кружка Станкевича, пользуясь позднейшим термином, была западнической, исторически более прогрессивной, и в этом, по мнению французского исследователя, надо искать известную его внутреннюю близость к кружку Герцена. (Недаром наиболее выдающиеся участники кружка Станкевича позднее представили западнический лагерь, в то время как большинство любомудров-шеллингианцев пополнило ряды славянофилов.)

Основное достоинство работы А. Бурмейстера – в богатстве фактического материала: автор обильно цитирует переписку, отрывки из статей, различных научных работ, мемуарной литературы. В примечание к каждой главе вынесен не только обширный список цитируемой литературы, но и интересные фактические комментарии по поводу исторических лиц, событий эпохи, литературных, философских произведений и т. д. Ко второму тому приложены материалы по Московскому университету 30-х годов, основным журналам эпохи, географические карты и т. д. Правда, бросается в глаза полное отсутствие архивных источников, широкое привлечение которых так выгодно отличает исследование С. Машинского о поэтах кружка Станкевича.

По тому или иному вопросу А. Бурмейстер обычно представляет разные мнения исследователей, не выдвигая своего решения. Создается особый тон повествования, когда факты и документы призваны говорить сами, за себя. Однако такой позитивистский метод подачи материала нередко подводит автора. В гигантских коллажах цитат, из которых часто состоит текст А. Бурмейстера, не только отсутствует четкая авторская позиция, но и вязнет единое движение сюжета. Стремление совместить в нерасчлененном потоке повествования первого тома «и мыслителя, и мысль» зачастую приводит к чисто механическому совмещению биографических кусков с пересказом содержания художественных произведений, критических статей, философско-эстетических теорий.

Во втором томе своей работы А. Бурмейстер пытается представить картину «настроенности души» целого поколения дворянской интеллигенции конца 20 – 30-х годов, вычленить некоторые стереотипные структуры коллективного сознания, в которые были «сублимированы» не получившие выхода потребности активного общественного действия. Привлекая для этой цели прежде всего творчество поэтов кружка Станкевича, автор подробно рассматривает основные мотивы их элегического раздумья, тянущиеся из русской романтической поэзии начала века, в свою очередь сильно «облучившейся» влиянием немецких романтиков, Шиллера и Гёте (темы ранней могилы, тоски по «золотому веку», узкого дружеского кружка, культа поэзии, «прекрасной души», романтической возлюбленной, духовного подвига и т. д.).

Однако толкования влияний и преемственности заслонили в книге своеобразие поэтов кружка: в подробной инвентаризации традиционных романтических тем потерялся особый философско-рефлективный лад их лиры. Коллективный портрет идеалиста 30-х годов вышел слишком общим, условным, с чрезмерными романтическими наплывами. В нем недостаточно дифференцированы новые черты интеллектуального дерзания, практической нравственной направленности, веры в движение, развитие, которые выразились в духовном облике лучших членов кружка, будь то сам Станкевич, молодой Белинский или Бакунин.

Предметом обсуждения становится и вопрос о «знании и откровении». Любомудры, прежде всего Веневитинов и Одоевский, иллюстрируют собой иррационалистическую, шеллингианскую точку зрения «откровения»: тут и отношение к любви как к «провиденциальной силе, призванной восстановить первичное единство универсума, примирить человека с самим собой и стать единственным верным вожатым на пути познания», и вера в «первоначальное знание», которое должно быть обнаружено в акте откровения, непосредственного созерцания, противопоставляемого опытному, эмпирическому знанию. Тщательно проследив влияние взглядов любомудров на кружок Станкевича, А. Бурмейстер показывает, что действительная их близость ограничилась отношением к искусству как к особой целостно-образной форме познания.

Но уже молодой Белинский выдвигает необходимость через критическую интерпретацию художественного произведения возвести непосредственное созерцание истины, образное мышление литературы на высшую ступень философского осмысления. Литература становится у него выражением сознания народа и нации. А. Бурмейстер подробно анализирует незаконченное эссе Станкевича «Об отношении философии к искусству», в котором автор, придерживаясь гегелевской эстетической схемы, подчеркивает значение понятийных опосредствовании, рационального знания в противовес чистой интуиции любомудров. Французский исследователь на конкретном материале убедительно показывает, что, прилежный ученик философской системы Гегеля, Станкевич, как и Герцен, выше всего оценивает диалектический метод познания. Именно глубокое проникновение в идею диалектического отрицания позволяет ему понять ошибочность позиции Белинского и Бакунина в период их «примирения с действительностью».

Вместе с тем оригинальность духовных исканий Станкевича автор диссертации усматривает в особом жизненно-практическом, «экзистенциальном» их повороте, стремлении к полной реализации не абсолютной идеи, а конкретной живой, исторической личности. Интересно в этом смысле проведенное в работе развернутое сравнение «подвига» Станкевича со знаменитым пари Паскаля, через которое А. Бурмейстер выявляет гуманистический смысл «выбора» Станкевича «против бога», за человека, за максимальное развитие всех его возможностей. «Примирение действительности» с идеалом должно, по мнению Станкевича, произойти на земле, в практическом действии, реальной человеческой истории.

Второй том книги А. Бурмейстера обнаруживает незаурядную эрудицию автора, умение сопоставлять обширный круг связанных между собой явлений литературы, искусства, философии. Однако здесь господствует эмпирически-описательный метод исследования. В нем есть преимущество живого, свободного изложения, отдающегося прихотливой вязи фактов, сопоставлений, образных ассоциаций. Но автору не удается развить цельной концепции, возникает впечатление пестроты и раскиданности, из которой не слагается до конца ясная, пронизанная четкой авторской мыслью картина жизненного и духовного развития Станкевича и его друзей.

  1. Ed. J. Brown, Stankevich and his Moscow circle. 1830 – 1840, Stanford-California, 1966.[]

Цитировать

Семенова, С. Станкевич и его кружок / С. Семенова // Вопросы литературы. - 1976 - №6. - C. 273-278
Копировать