Сознание цели

Мне сейчас кажется, что я всегда, с молодых лет, писал о людях старше меня. Не было еще мне и тридцати лет, когда я писал об Алехине – «начальнике малых рек», о докторе Дробышеве из «Араукарии», о старом Самсоне Болоеве – из «Зимней свадьбы», о петербургском фенологе Кайгородове из «Календаря русской природы». Сейчас я задаю себе вопрос: был ли я сам в этом лысом, молчаливом, неугомонном человеке, устроившем себе тревожную жизнь на захолустной реке, открывшем в топляке, в корчушках, которые он тащил со дна, драгоценность – черный дуб? Был ли я сам в старом ученом – обозревателе времен года, бессменном составителе дневников погоды в петербургских газетах, и по какой причине я, кавказский мальчишка, избрал сюжетом события той петроградской зимы в жизни Кайгородова, когда распалось кольцо блокады фронтов гражданской войны и вдруг ожил профессор: со всех концов огромной страны стали приходить к нему в редакцию газеты, как прежде, весточки о наступлении весны в далекой Таврии, и где-то в Суражском уезде, и дальше к северу – на Пулковских холмах, на востоке – у берегов Тихого океана?..

Это потом, после войны, и по другой причине я написал «Повесть о первой любви», где уже внутренне позволено было – чуть-чуть о себе, а до войны, в журнале «Красная новь», мне казалось единственно важным поместиться в людях активного действия, а они были старше меня: старшина Баженов был старше меня – курсанта, и старше меня был летчик Чанкотадзе – первый из слетавших в Сванетию. Мое личное было в выборе характера и судьбы, а то, что составляет свой собственный душевный опыт, – свое детство, своя семья, своя судьба, – это необъяснимо хотелось в те годы зарыть поглубже; какая-нибудь подслушанная у няньки и не забытая с детских лет поговорка погружалась на дно рассказа, как моя частная тайна, чтоб до нее никто не добрался.

Тогда мне казалось, что о людях старше себя пишут и все другие: старше Юрия Крымова был его Басов из «Танкера «Дербент», старше Леонида Соловьева – его «возмутитель спокойствия», старше Александра Бека – его доменщик Курако. О себе писали немногие – те, кто имел биографию: Дмитрий Фурманов, Николай Островский. Из нас, молодых, помню, написал о себе роман – и даже назвал дерзко: «Я люблю» – Александр Авдеенко, он был паровозным машинистом. Тот, кто не был паровозным машинистом, стремился в поездах во все концы страны.

«О времени и о себе» – не случайно в этой двуединой формуле каждое литературное поколение выделяет что-то наиглавнейшее.

Мы в 30-е годы писали «о времени» и лить нечаянно, попутно – «о себе». В этом предпочтении не было ничего вынужденного или понужденного: именно внешний мир, мир вне нас, представлялся нам полем небывалой битвы нового со старым; в этом внешнем мире, а не внутри нас происходили библейские по масштабу превращения, перемены, преобразования, где-то там творился новый человек, и мы искали его адрес по всей стране, ехали за ним в командировку: Яков Ильин – на СТЗ, Александр Бек – на Магнитку и в Кузнецк, Сергей Диковский – на Тихий океан, Владимир Козин – в пески Кара-Кумов, Константин Паустовский – на Мангышлак и в Соли Камские, Борис Лапин – на Памир, Борис Горбатов – в Арктику, которую он при этом видел «обыкновенной», так и назвал свою книгу. Помню, Леонид Соловьев рассказывал мне всю дорожную чересполосицу поездки в Оренбургскую степь – «за материалом».

– Погляди на карту, как ты любишь это делать, и всех вообрази сразу, это же миллионы сдвинутых с места, потревоженных людей! Им неудобно, жили они по привычке, и вот их «задразнили» – как медь дразнят в конверторах… Дерзания, идеалы, долг, неясность… Ух ты – что творится!

У него все смешалось тогда в рассказе, но запомнилась мне его собственная ночь в оренбургской гостинице: очередь откуда-то наехавших в город женщин у запертых дверей, швейцар с бутылкой пива в руках, и его благоразумный совет женщинам через дверную цепочку: «Гуляйте по светлым улицам…», и в полночь тревожный галоп конного резерва милиции, стрельба. А писал Соловьев не об этом, а о том, как председатель колхоза вернулся из армии, а его невеста вышла за другого председателя, и как оба председателя, превозмогая ожесточение ревности и любви, строят социализм в колхозе на пятьдесят дворов.

– Хорошо, интересно, – сказал тогда Юрий Крымов, – но только, Леня, я уже дважды читал про такую ситуацию: человек возвращается домой, к делу, и ни за что не хочет уезжать. Ну, а потом – только-то пятьдесят дворов? Маловато!

– Пожалуй, что и не пятьдесят. Надо будет прибавить – дворов на триста?

– Вот триста дворов – это уже другое дело.

Помню, в типографии пожилой линотипист под хмельком разъяснял мне, начинающему рассказчику:

– Жизнь отличается от искусства тем, что не знает меры!

Наверное, поэтому, чтобы ощутить безмерность, многоголосость жизни, я однажды встречал Новый год с корреспондентским билетом на городском телефонном узле. Все мы – за редким исключением (но таким существенным, как Пришвин, Бабель, Платонов) – представляли жизнь героев как их деяния. Художественная задача заключалась, разумеется, не в том, чтобы нагородить технологию и показать героя за станком, а в том, чтобы сама жизнь героя была для него работой. Работой ума и сердца – и потому рук. Этические коллизии были непременно повернуты в будущее, в близкое будущее, поэтому пришвинский «птичик» – «я и мой птичик» – казался выражением эгоцентризма. Вместе с личным, заодно с «птичиком» был приглушен автобиографический, «вертикальный» аспект наших биографий, наших родословных. Я и до сих пор, хотя десятки лет знаю Александра Бека по его книгам, не знаю его детства, как не знал юности Павла Нилина, пока он значительно позже не написал «Жестокость» и «Испытательный срок». Мы лучше знали друг друга «по горизонтали»: одни вместе побывали на Урале, другие в один день были аттестованы – кто в майоры, а кто в подполковники, третьи и погибали почти одновременно, как Лапин и Хацревин, Гайдар и Крымов.