Соцреализм в поисках «исторического прошлого»

В 1942 году в блокадном Ленинграде вышла книга, посвященная 25-летию советской исторической науки. Книга открывалась статьей академика А. Панкратовой о том, как популярна история и какой «горячий отклик в сердцах читателей находит она в Советской стране». Советский читатель с огромным интересом следит за каждой новой книгой советских историков. «Эта особенность советского читателя ко многому обязывает и советского писателя, в том числе и историка», – заключала Панкратова ¹.

Итак, советский историк – одна из разновидностей советского писателя. Ну а писатель? «Наш исторический роман, – читаем у одного из самых популярных исторических романистов 1930 – 1940-х годов, автора «Великого Моурави» А. Антоновской, – должен быть не только занимательным, но и познавательным, а писатель – не только художником, но и исследователем, вооруженным передовой наукой» ².

Обратимся к автору первой книги о советском историческом романе М. Серебрянскому: «Переоценка исторического прошлого как раз и составляет одну из существеннейших особенностей советского исторического романа. В этом смысле он вместе с марксистской исторической наукой делает одно дело…» ³

Подобные совпадения, конечно, не случайны: история – это и есть литература, а историк – нарратор. Иначе говоря, история – только рассказ, так или иначе освещающий те или иные события, «имевшие место быть». Нам мало известно о том, что было (и было ли вообще). И чем раньше оно было, тем меньше о том известно. В конце концов, рассказ о прошлом есть только нарисованная историком картина, в принципе мало чем отличающаяся от исторического полотна, романа или фильма. Будем различать историю и прошлое. Задача историка есть превращение прошлого в историю-рассказ.

Историк – всегда интерпретатор прошлого. Потому-то историю нельзя писать. Ее можно только все время переписывать. Сколько русских «историй» (только нового времени) нам известно? Татищевская «история» Петровской эпохи, миллеровская и антимиллеровская (ломоносовская), просветительская, карамзинская, погодинская «история», основанная на концепции «официальной народности», славянофильская, народническая исторические концепции, соловьевская, кавелинская, костомаровская, государственные теории русской истории от Чичерина до Милюкова, «истории» Иловайского, Данилевского, Ключевского, Кизеветтера, Павлова-Сильванского, Рожкова, Покровского… Все эти и другие «истории» описывают по-разному одни и те же события. Разница между ними – в отборе, оценке, наконец, в политико- идеологической матрице, на которую налагается тот или иной исторический материал.

Проблема природы исторического знания сама имеет огромную историю и связана с философскими, политическими, идеологическими, эстетическими концепциями. Так что в значительной мере историография есть история смены взглядов на прошлое и современность. Иными словами, это история смены дискурсов о прошлом, история смены оптик и стратегий чтения прошлого. Основная проблема исторического знания есть, таким образом, проблема отражения и претворения прошлого (тех или иных его форм и в тех или иных целях модернизации), а не только и не столько проблема исторического источника или факта, каковые тут же подлежат бесконечной исторической переинтерпретации. История отражает не столько прошлое, сколько отношение к прошлому. Другими словами, история есть дискурс о прошлом. Здесь нас будет занимать специфика этого дискурса в сталинскую эпоху.

Существует убеждение, что в революционную эпоху история была разрушена футуронаправленностью сознания пламенных революционеров, для которых прошлое было лишь предысторией человечества, а история начиналась с «залпа «Авроры». Далее, согласно этому распространенному мнению, в середине 1930-х годов произошел «great retreat» и «на смену безоговорочному отрицанию старого пришел принцип его бесконечной модернизации» ⁴ (попутно заметим, что «отрицание» также является одной из форм модернизации). Эта схема, запечатленная во всей советологической историографии, зеркально отражает собственно советскую схему, согласно которой в середине 1930-х годов произошел отказ от «левацкого, нигилистического, наплевательского отношения к народному прошлому» и была осознана роль истории, ее «важнейшее значение для дела нашего государства, нашей партии и для обучения подрастающего поколения» ⁵.

Для того чтобы понять, что представляла собой схема советского исторического сознания, необходимо понять, чем в действительности была отброшенная впоследствии модель революционного исторического видения. Наиболее полным выразителем исторического сознания пламенных революционеров был, по общему признанию, Михаил Покровский, которого высоко ценил Ленин и который вплоть до своей кончины в 1932 году, выполняя поистине невероятное число функций в сфере управления советской идеологией и образованием, оставался «главным марксистским историком» Советской России⁶.

М. Покровский начинал с переработки философии истории Риккерта, полагавшего, что никакие общие понятия и законы не приложимы ко всегда индивидуальному историческому процессу, что не существует никаких «исторических законов» и «исторических закономерностей». Из эмпирии, каковой виделась история Риккерту, следовало делать отбор исторических фактов на основании «критерия ценности». Покровский полагал, что в основе отбора исторических фактов должен лежать «принцип целесообразности». Иными словами: «История есть политика, опрокинутая в прошлое». И хотя формула эта впоследствии была «осуждена», уйти от нее истории и литературе некуда: как дискурс о прошлом история всегда есть выражение отношения к прошлому. В этом качестве она не может в той или иной степени не быть «политикой, опрокинутой в прошлое». В еще большей степени это относится к историческому роману или фильму⁷. В той мере, в какой история была предметом борьбы за власть (а других «историй» в истории не бывало), в той мере она является предметом прямого (или косвенного) политического действия. Покровский лишь (вполне по- ленински), «сорвав фальшивые вывески», размистифицировал это содержание истории.

Для революционной культуры вообще свойственно подобное «обнажение приема»; для советской, напротив, характерна поэтика идеологического магизма. Спор с Покровским начался как раз с попытки вновь упрятать политический смысл «боев на историческом фронте». Как известно, «поворот середины 1930-х» состоял из серии акций власти с 1932 по 1937 год. Это были акции разных жанров – от постановлений ЦК ВКП(б) в связи с публикацией «Краткого курса» партии, Совнаркома и ЦК о преподавании гражданской истории в советских школах до открытых писем Сталина, Жданова и Кирова то по поводу неверных публикаций в журналах, то по поводу конспектов учебников истории СССР⁸. В этих документах высшее партийное руководство инициировало прямые атаки на «покровщину». Обвинения (поскольку речь все время шла о преподавании и учебниках) сводились к тому, что Покровский создал вместо истории голые, отвлеченные, абстрактные схемы, что вся его история – лишь «схематическая социология», что нужно создать «конкретную марксистскую историю», которая излагала бы историю в живой занимательной форме… с характеристикой исторических деятелей. Словом, требовалось вернуть историю к ее литературным – нарративным – истокам.

Это был в значительной степени литературный спор. «Занимательная» история должна была строиться на иллюстрации определенных идеологем, которые даже специально формулировались в партийных инвективах в адрес историков. Так, критикуя конспект учебника по истории СССР, выполненный группой Ванага (вскоре оказавшегося «врагом народа»), Сталин, Жданов и Киров писали:

«В конспекте не подчеркнута аннексионистско-колонизаторская роль русского царизма, вкупе с русской буржуазией и помещиками («царизм – тюрьма народов»).

В конспекте не подчеркнута контрреволюционная роль русского царизма во внешней политике со времен Екатерины II до 50-х годов XIX столетия и дальше («царизм, как международный жандарм»)» ⁹.

Эти идеологемы («международный жандарм», «тюрьма народов» и др.) следовало проиллюстрировать в новой, «занимательной истории», другие следовало устранить (например, «разинщина», «пугачевщина» и др.). Авторы «Замечаний по поводу конспекта учебника по истории СССР» чувствуют себя в истории как настоящие писатели, занимаясь составлением различных периодизаций или компонуя исторический материал тем или иным образом. Так, в «Замечаниях» Сталина, Жданова и Кирова о конспекте учебника новой истории предлагается начинать «новую историю» с французской революции, а нидерландскую и английскую революции отнести «к концу учебника средней истории» («Мы предлагаем выкинуть из конспекта первую часть (6 глав), т. е. весь первый раздел, заменив его кратким введением»). «Основной осью учебника новой истории» должно было стать противопоставление буржуазной и социалистической революций¹⁰. Словом, высшие партийные руководители сами взялись за написание истории, а Сталин был не только автором знаменитого «Краткого курса» истории партии, но и унифицированных курсов русской и всемирной истории. Его почерк легко узнаваем даже в «Постановлении жюри Правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4-го классов средней школы по истории СССР». В одном из первых «Замечаний» читаем: «…авторы… заполняют целые страницы напыщенной болтовней о самой счастливой стране в мире…» ¹¹, в другом месте: «Большинство авторов эпоху построения социалистического общества в СССР описывает больше восклицательными знаками, кликами восхищенья и разного рода трогательными анекдотами, песенками и общими характеристиками…» ¹²Этот развязный тон, безусловно, принадлежал Сталину, – никто кроме него не посмел бы подобным образом говорить о «самой счастливой стране».

Но это был, конечно, не только литературный, но и исторический (точнее: собственно политический) спор – обсуждению подлежал не только способ написания истории, но также и «принцип ценности» (Риккерт), и «принцип целесообразности» (Покровский) в отборе и оценке событий прошлого. «Литературность» скрыла то новое, что принесла с собой «занимательная» концепция русской истории. Эта концепция не была, как принято думать, простым «отказом» от революционаризма Покровского или только «возвратом» к прежним русским «историям». Ее отношения с прошлым строились на принципах общей стратегии советского исторического сознания, в основе которого лежал принцип исторического синтезирования.

Всякий знаком с известной способностью советской идеологической модели сочетать в себе, казалось бы, противоположные вещи (и «пролетарский интернационализм» и «безродный космополитизм», и «поддержка национально-освободительных движений» и «буржуазный национализм» и т. д.). Благодаря сохранению внутри себя противоположностей, которые «диалектически» равноправно сосуществуют, семантически противоположно маркируя одни и те же явления, советская идеология была готова к практически бесконечным мутациям, сменам «оттепелей» и «заморозков», при которых всплывал то один полюс, то другой, причем один другого никогда не отменял. Подобные весы сложились исторически: советская культура не является, конечно, прямым «продолжением революционной культуры» (как она сама себя презентировала), но она также не просто культура «реставрации» (как оценивали ее на Западе). Она содержит в себе и то и другое одновременно (не случайно в сталинское время был фактически отменен один из законов гегелевской диалектики: «закон отрицания отрицания» попросту не упоминается в «Кратком курсе»). Потому идеология «заморозков» каждый раз есть «воспоминание» о реставрационном прошлом, и, напротив, в эпоху «оттепелей» в советской культуре говорят гены «пламенных революционеров». Это «единство и борьба противоположностей» обеспечивали советской культуре удивительную целостность и устойчивость. Сознание сталинской культуры – сознание наследия и синтеза. Она ничего не отбрасывает, но все соединяет, являясь «наследником», снимающим все противоречия предыдущих ¹³.»Эпоха социализма, – писал М. Розенталь, один из главных ниспровергателей «вульгарного социологизма в литературе», – должна быть и будет эпохой диалектической обработки всей истории мышления, естествознания, искусства» ¹⁴. Этим определяется и характер исторического видения в сталинской культуре.

Всякая культура фокусирует свой интерес на определенных точках в истории. То одни, то другие исторические события становятся важными в свете актуальной проблематики современности. К числу таких всегда важных в революционной, а затем советской культуре относятся исторические события и эпохи, фокусирующие в себе наиболее болезненные для данной культуры проблемы – насилия в истории, вопрос о цене революционных преобразований истории, укрепления и расширения государства, проблемы власти и др. «Исторические споры» есть споры аллюзивные – прежде всего об отмеченных проблемах современности, решаемых на «историческом материале». Дрейф советского исторического сознания от революционного в поиске нового синтеза отразился в бесчисленном количестве исторических книг, картин, романов, пьес, фильмов. Спор с Покровским высветил совершенно новый, уже собственно советский, взгляд на русскую историю.

Чтобы понять характер советской исторической оптики, следует осознать, что всякая оптика, основанная на синтезировании, не может не быть композитной, непоследовательной и противоречивой – по определению. Советская модель русской и всемирной истории обычно рисуется следующим образом: «Все развитие человечества рассматривалось как освободительное движение трудящихся, оно неминуемо вело к победоносной российской пролетарской революции, поэтому все, что ей предшествовало, было так или иначе подготовкой Октября – начала мировой революции, которая положит конец «миру насилья» ради строительства царства божия на земле. И все, на что ни падал взор политика, идеолога, художника и просто гражданина, надлежало рассматривать в таком телеологическом свете и толковать в этом мессианистском духе» ¹⁵. Между тем это схема не советского, но именно революционного, досоветского исторического мышления. В советском изводе история предстает в куда более сложном виде, что естественно: отказываясь от всех предшествующих (и революционных, и консервативных) исторических доктрин, советская история предпринимала небывалую попытку соединить в одной исторической концепции, условно говоря, Покровского с Иловайским, Рожкова с Погодиным. Это сообщало новой истории заведомую межеумочность, новое историческое видение можно было бы описать как своеобразную историческую шизофрению.

Прежде всего, история вновь обрела в сталинскую эпоху персональное измерение. «Роль личности в истории» была восстановлена, что было связано с пересмотром марксистской доктрины, согласно которой история представляла собой поле «классовой борьбы» и перманентного конфликта между «производительными силами» и «производственными отношениями». Покровский довел этот взгляд на историю до блеска фор? мулы: в мономаховой шапке по русской земле ходил торговый капитал. Потому-то «марксистских историков» вовсе не занимали «исторические личности», а русские князья и цари (будь то Рюриковичи или Романовы) были для Покровского сплошным паноптикумом, в котором он если и выделял наиболее выдающихся лиц, то тут же давал им дискредитирующие характеристики. Наиболее известна и типична для подобного взгляда характеристика Петра. Не только личные качества царя (сифилитик, почти безумный к концу жизни, садист, собственноручно пытавший сына, алкоголик, заперший свою жену в монастырь), но и его деятельность не могли найти сочувствия в «марксистской истории». Так, Покровский считал лишь «старым предрассудком» мнение, будто Петр основал регулярную армию, поскольку еще до него существовало стрелецкое войско; петровская гвардия была, согласно Покровскому, не столько военной силой, сколько выполняла роль жандармерии; новый флот был негодным, поскольку строился из сырого леса; внешнеполитические акции ничего не дали, но лишь привели к разорению страны и т. д.

Взгляд Покровского на «роль личности в истории» характеризует такое красноречивое утверждение: «Мы, марксисты, не можем рассматривать личность как творца истории. Дня нас личность есть тот аппарат, через который история действует. Может быть, когда-нибудь эти аппараты будут создаваться искусственно, как мы теперь строим искусственно электрические аккумуляторы» ¹⁶. Напротив, советский взгляд на ту же проблему характеризуется высоким пиететом к «историческим личностям», что было определено характером власти в эпоху, впоследствии обозначенную как «период культа личности» ¹⁷. Это был возврат ко вполне конкретному в русской истории источнику- Дмитрию Иловайскому, автору учебников истории для школ в дореволюционной России, полагавшему, что на первом месте в истории стоят династии и двор, в результате чего история превращалась в смену княжений и царствований, а исторические события описывались как прямые результаты действий «царствующих особ». История Иловайского была в высшей степени «занимательной». Не менее занимательной стала русская история и после Покровского. «Интерес к истории нашей страны, – читаем в статье «История нашей Родины и задачи советских писателей», опубликованной в журнале «Знамя» в 1937 году, – с могучей силой поднимается сейчас в широчайших массах нашего народа. Он выражается и в многочисленных статьях о памятных датах нашей истории, которые печатает «Правда», и в том огромном внимании, которое партия и правительство уделяют делу исторического образования, и в том, с каким интересом и теплом встречает наш советский читатель подлинно-художественные и исторически-правдивые произведения искусства и литературы» ¹⁸.

К таким произведениям относились романы «Петр Первый» А. Толстого, «Дмитрий Донской» С. Бородина и «Дмитрий Донской» М. Езерского, «Козьма Минин» и «Иван Грозный» В. Костылева, «Великий Моурави» А. Антоновской, «Давид Строитель» и «Десница великого мастера» К. Гамсахурдиа, «Святослав» С. Скляренко, «Юность полководца» В. Яна (об Александре Невском), «Даниил Галицкий» А. Хижняка, «Ратоборцы» А. Югова, «Евпатий Коловрат» В. Ряховского, «Ханский ярлык» Б. Изюмского (об Иване Калите), «Иван III государь всея Руси» В. Язвицкого, «Багратион» Л. Голубова, «Флотоводец Ушаков» Г. Шторма и «Адмирал Ушаков» Л. Раковского, его же «Генералиссимус Суворов»; пьесы А. Толстого и В. Соловьева об Иване Грозном, И. Кочерги «Ярослав Мудрый», О. Форш и Г. Бояджиева «Князь Владимир», Е. Пермяка «Шумите, ратные знамена» (о князе Игоре), «Андрей Боголюбский» А. Чеботарева, «Адмирал Ушаков» А. Штейна; поэмы К. Симонова «Ледовое побоище» (об Александре Невском) и «Суворов», М. Бажана «Даниил Галицкий», И. Сельвинского «Ливонская война» (об Иване Грозном)… Это лишь наиболее известные литературные произведения¹⁹, посвященные «царствующим особам» или военачальникам (заметим попутно, что исторический роман был той самой «толстой книгой», которая была наиболее читаема, и прочно занимал первое место в структуре читательского спроса).

Еще отчетливее процесс «персонизации» истории в советском кино, где в 1930-е годы возникает супержанр – биографический фильм²⁰, в послевоенные годы вытеснивший главный довоенный жанр – историко-революционный фильм. «Автором» биографического фильма в еще большей степени, чем исторического романа, была власть. Как известно, Сталин не только занимался «приемом киносценариев», давал советы режиссерам и назначал конкретных исполнителей для работы над картинами, но «обеспечивал кинематограф целыми программами развития» ²¹.

1. А. Панкратова, Советская историческая наука за 25 лет. – В кн.: «Двадцать пять лет исторической науки в СССР», М. -Л., 1942, с. 21.[↩]
2. А. Антоновская, Заметки об историческом романе. – «Литературная газета», 26 ноября 1938 года.[↩]
3. М. Серебрянский, Советский исторический роман, М., 1936, с. 42.[↩]
4. С. Кавтарадзе,»Хронотоп» культуры сталинизма. – «Архитектура и строительство Москвы (Зодчий)», 1990, N 11, с. 7.[↩]
5. »К изучению истории». Сборник, [М.], 1937, с. 21. [↩]
6. См.: George М. Еntееn, The Soviet Scholar-Bureaucrat: M. N. Pokrovskii and the Society of Marxist Historians, London, 1978.[↩]
7. См.: А. В. Гулыга, Эстетика истории, М., 1974.[↩]
8. Большинство этих материалов вошло в сборник «К изучению истории».[↩]
9. «К изучению истории», с. 22.[↩]
10. Там же, с. 25.[↩]
11. Там же, с. 33.[↩]
12. Там же, с. 36.[↩]
13. См.: Б. Гройс, Отстроенная идеология. – «Искусство кино», 1994, N 10, с. 98.[↩]
14. М. Розенталь,Против вульгарной социологии в литературной теории, М., 1936, с. 52.[↩]
15. Б. Левин, Экранизация: историзм, мифография, мифология (К типологии общественного сознания и художественного мышления). – В кн.: «Экранные искусства и литература. Звуковое кино», М., 1994, с. 74.[↩]
16. М. Н. Покровский, Октябрьская революция. Сборник статей, [М.], 1929, с. 13.[↩]
17. См.: М. Д. Каммари, Марксизм-ленинизм о роли личности в истории, [М.], 1953.[↩]
18. «Знамя», 1937, N 10, с. 249.[↩]
19. См.: М. Серебрянский, Советский исторический роман; Ю. Оснос, Советская историческая драматургия, М., 1949; Р. Мессер, Советская историческая проза, Л., 1955; С.Петров, Советский исторический роман, М., 1958; Г. Ленобль, История и литература. Сб. статей, М., 1960; Ю. Андреев, Русский советский исторический роман (20 – 30-е годы), М. -Л., 1962; В. Пашуто, Средневековая Русь в советской художественной литературе. – «История СССР», 1963, N 1; Л. П. Александрова, Советский исторический роман и вопросы историзма, Киев, 1971; В. Оскоцкий, Роман и история. Традиции и новаторство советского исторического романа, М., 1980.[↩]
20. См.: Р. Юренев, Советский биографический фильм, М., 1949. См. также: «Советский исторический фильм». Сб. статей, М., 1939.[↩]
21. Н. Хренов, Диалог кино и литературы в контексте противоречий развития культуры 30 – 40-х годов. – В кн.: «Экранные искусства и литература. Звуковое кино», с. 176.[↩]