№2, 1994/Зарубежная литература и искусство

Сострадательное участие (Из литературно-критического наследия А. Карельского). Вступительная статья и публикация О. Вайнштейн

Не всем хорошим литературоведам удается создать свою школу и круг учеников. В нашей стране это однозначно удалось, пожалуй, лишь Е. Мелетинскому и Ю. Лотману. А. Карельский был Учителем милостью божьей, ив основе его педагогической деятельности лежала старинная благородная традиция бескорыстной заботы об учениках и дотошного профессионального воспитания, идея интеллектуального братства с будущими коллегами. Его лекции о западной литературе завораживали тонкостью оценок и непринужденной домашней интонацией: ему удавалось прояснить самый сложный материал без банальных упрощений.

Он мог, конечно, отпускать иронические замечания о прогрессирующей мизантропии, если студенты уж слишком нахальничали, или укорять «хвостистов» на экзамене: «Вальтера Скотта вообще-то лучше было прочесть еще в школьные годы», – но в целом его отношения с учениками были вполне идиллические, и на его спецсеминар по немецкому романтизму ходили люди и с русского отделения, и из других языковых групп ромгерма. Крупной неудачей считалось незнание немецкого, лишающее возможности писать курсовые под руководством А. Карельского. Зато его лекции и статьи были доступны всем, кто учился на филфаке в течение последних трех десятилетий. Многих сумел он вовлечь в магнетический круг своих литературных симпатий – Гельдерлин, Гофман, Виньи, Джордж Элиот, Геббель, Рильке…

Иные слушатели на его лекциях не только конспектировали общий ход рассуждений, но и записывали отдельные «красивые» слова. И все его ученики подхватывали и повторяли его любимые словечки, начинали подражать его слогу, его манере строить фразы и играть с аллюзиями.

Одна из его лучших и стилистически наиболее отточенных работ – предисловие к изданию Рильке 1981 года (издательство «Прогресс»). Вот ее начало: «Среди всего прочего достоинство и примета подлинной поэзии, наверное, вот в чем: в сумятице дня, в толчее забот, на бегу от одной спешности к другой человек внезапно останавливается, кругом опускается тишина, и в притихшей памяти, без всякого видимого повода, проплывает невпопад: «Но в искре небесной прияли мы жизнь, нам памятно небо родное…» Или: «Редеет облаков летучая гряда…» Или: «Дай эту нить связать и раздвоить: ты помнишь рифмы влажное биенье?» Залетные, случайные обрывки, их значенье иной раз «темно иль ничтожно», но какую-то незримую связь они восстанавливают между моментом и вечностью, и человек понимает, что жизнь, конечно, пойдет дальше своим чередом, но это в ней тоже есть» 1. Далее идет толкование творческой философии Рильке, с постоянными уточнениями и паузами. Это интонация медленного, взвешенного размышления.

Стоит отметить и искусство вовремя, тактично вводить ассоциации и параллели, не перенапрягая контекст. И наконец, как индивидуальная черта стиля – очень естественно возникающие в продолжение мысли немецкие обороты типа: «Здесь, как говорят немцы, ist ein Dichter am Werke, замешан поэт» 2.

Правда, у своих учеников А. Карельский не слишком поощрял увлечение иностранными словами и терминами, всегда настаивая: «Скажите по-русски!» Наверное, ему с его безукоризненным чувством стиля очень резали глаз неуклюжие выражения в тех текстах, которые ему приходилось читать как редактору или научному руководителю. Его типичнейшее замечание на полях: «Не то слово». Или при композиционных сбивах: «Надо вести Вашего читателя». А вот строгий выговор по поводу нестройных описательных восторгов: «Нельзя впускать в исследование столь общие эмоции…» Эти ясные требования корректности и логики мотивировались, конечно же, педагогическими соображениями. Однако постоянное и сосредоточенное противодействие «не тем» словам подразумевало, помимо элементарного филологического профессионализма, еще и немаловажный моральный аспект.

Языковая точность – залог ответственного понимания, и здесь уже речь заходит об этических отношениях между критиком и его «героями» или, что примерно адекватно, переводчиком и переводимым автором.

Для А. Карельского, как это видно почти из всех его работ, изначальные жизненные и человеческие ценности в литературе были безусловно приоритетны. Основной принцип тут можно определить как «сострадательное участие» – особого рода душевная деликатность, вовсе не тождественная сентиментальной жалости. Сострадательное участие по отношению к автору или герою – ключ к познанию и одновременно защита против тривиальных или попросту вульгарных интерпретаций, «не тех» слов. Приведем для примера его парадоксальную и убедительную характеристику Ницше с его гимнами Заратустры: «То, что бесстрастно- судейскому взору способно представиться апологией силы, подстрекательством к жестокости и злу, – это ведь можно постараться понять и как попытку бедного, физически и духовно терзаемого человека выстоять под натиском злой силы, не поддаться слабости, противопоставить ей все, чем располагаешь, – мощь и блеск своего интеллекта, – и его пока еще державной властью объявить ту силу нестрашной, наоборот, приятной, принятой и тем вроде бы побежденной» 3.

Разглядеть под маской Заратустры «бедного, физически и духовно терзаемого человека» – это программная установка: если пишешь об авторе или тем паче переводишь, значит, предполагается участие – если не любовь или симпатия, то по крайней мере неравнодушное отношение. А за чуждых по духу авторов лучше и вовсе не браться.

Это в традициях отечественной критики – совестливое слово, слово-умиротворение и моральное наставление, расширяющее сферу чувствительности и личной ответственности. Нас ли удивить хрестоматийными фразами о литературе как учебнике или пусть даже задачнике жизни? Но вот элементарное испытание, которое десятилетиями не выдерживала наша «гуманная» критика, трактуя известную балладу В. Вордсворта «Слабоумный мальчик» как пример странного заблуждения поэта, воспевшего по ошибке «идиотизм деревенской жизни». «Прочитав в свое время эту балладу, – пишет А. Карельский в своей вступительной заметке, – я ужаснулся кричащему несоответствию между текстом и его интерпретациями…» Ужаснулся – и сделал прекрасный новый русский перевод баллады, заодно реабилитировав и сюжет, и героя. «Неинтересная тематика? Да неужели что-то может быть важней и «интересней», чем материнская любовь, сострадание к ближнему, готовность к самопожертвованию ради него, – все, о чем и идет речь в вордсвортовой балладе? Не здесь ли, в сфере этих простейших истин, берут свое начало все головоломные сложности людского и мирового удела?» И далее: «Бестолков» и «придурковат» – так мы можем сказать о нормальном неумном, но не об умственно больном человеке, а Вордсворт показывает мальчика именно больного, и по отношению к нему такие эпитеты ненужно жестоки» 4. Да, трудноваты и порой горьки на вкус «простейшие» истины, и не грех бывает лишний раз напомнить о них в наше безжалостное время.

В разговоре об этой балладе Вордсворта мне случилось упомянуть сходную по настроению и тематике новеллу Т. Толстой «Ночь». А. Карельский тогда благосклонно отнесся к этой ассоциации – он как раз всегда настаивал на принципиальной открытости романтической культуры для современных контекстов и более того – выводил многие особенности поэтики XX века именно из романтизма. В этом легко убедиться, прочитав публикуемые тексты.

Его сосредоточенность на моральных проблемах литературы, идея «сострадательного участия», очевидно, в чем-то объяснимы, помимо его исследовательской индивидуальности, еще и атмосферой 60-х годов. Вернувшись после учебы из Берлина в 1959 году, он начал преподавать в Московском университете и, подобно многим поэтам и ученым того времени, ощутил возможность относительно свободно говорить о внутреннем мире личности, о совести и о душе. Этический настрой шестидесятников, их желание идеализма вполне естественно требовали романтических форм в искусстве, что заметно хотя бы по песням Б. Окуджавы.

Однако в 70-е годы свобода слова уже была под подозрением, в университете назревали неприятности, и А. Карельский начинает прибегать в своих работах к старинному приему правдолюбивой критики – к эзопову языку.

В 1970 году в «Иностранной литературе» появляется его рецензия на сборник документальной прозы ФРГ. Обратим внимание на подбор цитат: «За официальными лозунгами о безопасности, свободе, благосостоянии и демократическом порядке он обнаруживает прямо противоположную реальность. На отдельных характерных участках он приоткрывает маскировочное покрывало благополучия, наброшенное на дисгармонию этого общества. Он каждый раз извлекает на свет частичку скрываемой от нас истины». А в заключение статьи, заметим, цитируется Брехт: «Истину можно тысячей способов показать и тысячей способов утаить». Тут даже недогадливый читатель, наверное, должен был призадуматься.

В той же статье читаем отрывок из книги Хорста Крюгера о публицистике Вальрафа: «…изображаемые им модели поведения и мыслительные структуры являются типичными. Их общая черта – антидемократизм. В них проявляются как тоталитарные государственные традиции, так и совершенно отчетливые, очевидные экономические интересы. Они служат сохранению господства привилегированных, недопущению равенства шансов и социальной зрелости. Эксплуатация и тоталитарные принципы поведения, дискриминация политических меньшинств, технический и персональный перевес аппаратов власти – Вальраф убедительно показывает, что все это чрезвычайно реальные факторы в нашем государстве» 5. В последней фразе трогает словечко «в нашем», хотя по идее речь идет о Западной Германии, – вероятно, к нему-то все и подводилось: имеющий уши да слышит!

В педагогической деятельности филологи-зарубежники традиционно имели некоторые резервы для маневра, может быть, чуть большие, чем их коллеги-русисты. В предисловии к своей книге «От героя к человеку» А. Карельский вспоминает, как он в своем курсе по западной литературе приводил рассуждения о государственном перевороте из романа Виньи «Сен-Мар»: «Год за годом цитировал я прежде эти слова, но никогда не ощущал такой захолонувшей тишины в зале: ибо на этот раз цитата пришлась на октябрь 1964 года, когда страна в онемелой растерянности пыталась осмыслить молниеносное падение генсека Хрущева» 6. Конечно, и раньше опытные преподаватели изыскивали А. Карельский,От героя к человеку. Два века западноевропейской литературы, М., 1990, с. 8. косвенные способы сориентировать аудиторию, – в венском докладе А. Карельского весьма красноречив эпизод, когда в 1956 году профессор на лекции так смачно бранит Кафку, что у студентов немедленно возникает желание ознакомиться с текстами «вредного» автора. Один из этих студентов – он и делал тот доклад в Вене – впоследствии перевел «Письма Милене»… 7

В конце 80-х А. Карельский пишет ряд статей, в которых анализирует «будничную практику тоталитарной власти», механизм господства медиократии и некомпетентности, поощряемую сверху ксенофобию. В отличие от иных коллег- германистов, не устоявших перед номенклатурными соблазнами почвеннической идеологии уже в эпоху перестройки, он абсолютно недвусмысленно всегда обозначал свое гражданское кредо. В книге «От героя к человеку» в главе о Томасе Манне приводятся выразительные места из речей Геббельса, Гитлера и Розенберга, раскрывающие отдельные аспекты «героического учения о роли крови и расы», и в том числе антисемитизм. Применительно к современной ситуации в российском обществе наиболее четко авторская позиция сформулирована в статье «О трудности возвращения к нормальности», в которой дан анализ аномалий нашего уклада.

В области чисто профессиональных интересов трудность возвращения к нормальности ему виделась в жестких и неуклюжих, идеологически маркированных категориях традиционного литературоведения. Попытка «размягчить» и сдвинуть с мертвой точки центральную категорию «метод» и составляет, собственно, сверхзадачу двух публикуемых работ.

А. Карельскому приходилось десятилетиями совместно с коллегами вести утомительную борьбу за публикацию и перевод «подозрительных» авторов. Из года в год в Госкомиздат посылались заявки на полное собрание сочинений Гофмана, но лишь в 1991 году был напечатан первый том с вступительной статьей А.

  1. А. В. Карельский,О лирике Рильке. – В кн.: R. M. Rilke, Gedichte, М., 1981, S. 5.[]
  2. Ibidem, S. 32.[]
  3. А. Карельский, Фридрих Ницше, поэт и философ. – «Литературная учеба», 1991, кн. 2, с. 187 – 188.[]
  4. »Иностранная литература», 1992, N 8 – 9, с. 232, 233. []
  5. А. Карельский,Без прикрас. «Иностранная литература», 1970, N 6, с. 252,254.[]
  6. []
  7. Первая публикация в журнале «Знамя», 1991, N 5.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1994

Цитировать

Карельский, А. Сострадательное участие (Из литературно-критического наследия А. Карельского). Вступительная статья и публикация О. Вайнштейн / А. Карельский // Вопросы литературы. - 1994 - №2. - C. 156-176
Копировать