Собрание сочинений А. Ф. Писемского
А. Ф. Писемский, Собр. соч. в девяти томах, изд. «Правда», М. 1959, под наблюдением А. П. Могилянского.
Примерно за год до смерти, 12 января 1880 года, Писемский обратился к своему французскому переводчику В. Дерели с вопросом: «Действительно ли… каждое издание французских романистов простирается до 10 тысяч экземпляров, – это цифра гигантская, совершенно непонятная для нас!» 1.
Недавно завершено девятитомное собрание его сочинений в приложениях к журналу «Огонек» тиражом в 236 тысяч экземпляров; незадолго перед тем Гослитиздатом был издан трехтомник его избранных произведений тиражом в 300 тысяч экземпляров, а общий тираж советских изданий романа Писемского «Тысяча душ» близок к миллиону экземпляров. Писателю, очевидно, и не снились подобные тиражи. Его произведения стали достоянием самых широких кругов советских читателей.
В новое, девятитомное собрание сочинений ‘ писателя вошла значительная часть его литературного наследия: все романы (за исключением пасквильного «Взбаламученного моря»), почти все повести и рассказы (не включен лишь ранний рассказ «Нина»), цикл очерков «Русские лгуны» и частично «Путевые очерки», пьесы, статьи и избранные письма. Но хотя издание довольно широко знакомит с творчеством писателя, быть может, следовало бы ввести в него еще некоторые произведения. Так, среди драматических произведения, оставшихся за пределами девятитомника, есть пьесы, несомненно, достойные внимания читателя, как «Раздел» – злая сатира на дореформенные помещичьи нравы, «Поручик Гладков» – одна из лучших исторических пьес Писемского, «Финансовый гений» – яркая антикапиталистическая сатирическая драма. Можно было бы полнее представить и интересные «Путевые очерки».
Обращает на себя внимание статья о романе М. Авдеева «Подводный камень», до сих пор не приписывавшаяся Писемскому. Она, несомненно, значительна, содержит не только глубокий анализ романа Авдеева, но и любопытные положения общего принципиального характера. Опубликована она была без подписи в журнале «Библиотека для чтения» в то время, когда он редактировался Писемским (1861, N 2). Однако включение ее в издание сочинений писателя требовало развернутой мотивировки. У читателя не может быть уверенности в авторстве Писемского только на том основании, что статья хорошая, даже наличие в ней редакционных деклараций не гарантирует принадлежности статьи ему. Мы не отвергаем авторства Писемского, но считаем, что только убедительная аргументация может сделать этот факт доказанным. Без такой аргументации включение статьи в издание не может быть оправдано.
В процессе подготовки издания была заново проведена текстологическая работа. Рукописи большей части произведений Писемского не сохранились. В основу текста легли, как правило, последние прижизненные издания, главным образом его сочинения в четырех томах в издании Ф. Стелловского (СПб. 1861 – 1867), с проверкой по предшествующим публикациям. Основные, наиболее интересные варианты по сохранившимся рукописям и ранним редакциям приводятся в примечаниях. В некоторых случаях восстановление подлинного текста потребовало большой работы, как, например, при подготовке сильно изуродованной цензурой драмы «Хищники».
Вступительная статья М. Еремина содержит довольно подробную характеристику творческого пути Писемского. В ней последовательно анализируются наиболее значительные его произведения, при этом, естественно, основное внимание уделяется самому ценному и прогрессивному в творчестве писателя. При недостаточной изученности наследия Писемского в нашем литературоведении статья приобретает и научный интерес.
Автор статьи вполне обоснованно усматривает демократическую и антикрепостническую направленность в творчестве Писемского 50-х годов, ненависть к капиталистическому хищничеству в пореформенном творчестве писателя. Удачным представляется и осмысление некоторых образов, как, например, князя Ивана Раменского из «Тысячи душ». Не скрывая слабых, реакционных сторон в мировоззрении писателя, автор говорит об известном конфликте между Писемским и революционно-демократическим крылом русской журналистики, о его грубых выпадах против демократического общественного движения в фельетонах Никиты Безрылова (псевдоним Писемского) и перемене в литературной судьбе писателя после этих выпадов.
И все же, читая статью, трудно отделаться от чувства неудовлетворенности, связанного, думается, с тем, что автору не удалось создать ясное представление об идейно-литературной позиции этого сложного и противоречивого писателя. В результате и самый конфликт Писемского с революционными демократами оказывается не вполне объясненным. Если верить М. Еремину, для Писемского, сотрудничавшего в 50-е годы в «Современнике», было неприемлемо то направление, во главе которого стояли А. Дружинин, П. Анненков, В. Боткин. «Именно с ними и спорил в то время Писемский» (т. 1, стр. 13). Так обстояло дело до конфликта с «Искрой» и «Современником», а вскоре после выхода в свет романа «Взбаламученное море» (1863) Писемский пересматривает свое отношение к деятелям освободительного движения.
На самом деле все это выглядело гораздо сложнее. Известны случаи, когда Писемский вступал в спор с Анненковым или Боткиным по отдельным конкретным поводам, но он никогда не выступал против эстетского направления в целом. Делать из Писемского борца с теорией «искусства для искусства» тем более странно, что уже в 1857 году, порвав с «Современником», Писемский становится соредактором Дружинина в «Библиотеке для чтения». Во вступительной статье сообщается, что бой своим противникам из революционно-демократического лагеря Писемский смог дать лишь после ухода Дружинина из журнала. Получается, что у него более враждебное отношение к ним, чем у самого Дружинина. Как сочетается одно с другим?
Следует учитывать, что у Писемского с неудовлетворенностью современной русской действительностью, ненавистью к окружавшему его «омуту пошлостей», крепостничеству, бюрократическому произволу и капиталистическому хищничеству уживался консерватизм политических взглядов, который и привел его в годы наибольшего обострения классовой борьбы к грубо реакционным выступлениям. Консерватизм, отрицание радикальных методов борьбы характерны для Писемского на всем протяжении его творческого пути: они вполне отчетливо проявляются и до и после его выступлений начала 60-х годов, и в самом конце жизни. Это такая же постоянная черта его идейного облика, как и неудовлетворенность действительностью.
Автор статьи в связи с романом «Тысяча душ» говорит о либеральных иллюзиях Писемского и о том, что эти иллюзии «не исчезли» и в дальнейшем, хотя Писемский даже казнил себя «за свои былые либеральные увлечения» (стр. 40). Между тем о либеральных иллюзиях Писемского, о его ставке на добродетельного чиновника не может и не должно быть речи прежде всего потому, что он превосходно знал русскую жизнь и особенно чиновничью службу, возможности чиновника на службе. Наивная вера в либеральные реформы была несовместима с его трезвым, беспощадно правдивым взглядом на жизнь.
У Писемского не было какой-либо ясной социально-политической программы. На это указывали еще при жизни писателя такие деятели революционно-демократического лагеря, как Чернышевский и Щедрин. Чернышевский прямо говорил о том, что воззрения Писемского «не подготовлены наукой», что у него нет «рациональной теории о том, каким бы образом должна была устроиться жизнь…» 2. Автора вступительной статьи эти слова не вполне устраивают, поэтому, комментируя их, он утверждает, что «Чернышевский говорил не о полном отсутствии у Писемского «теорий» о хорошем устройстве жизни, а о нерациональном характере той положительной программы, которая давала себя знать уже в ранних произведениях Писемского» (т. 1, стр. 30). Для такого вывода статья Чернышевского решительно никаких оснований не дает. Чернышевский действительно не видел у Писемского никаких теорий о хорошем устройстве жизни по той простой причине, что этих теорий не было у автора «Тысячи душ».
Мировоззрением Писемского определялась одна важнейшая черта его творческого метода, не раскрытая во вступительной статье. Писемского еще при жизни не раз упрекали в бесстрастности, в равнодушии к изображаемому, позже прямо – говорили о его натурализме. Ошибочность этих упреков показана еще Чернышевским. Для писателя было характерно не бездумное копирование действительности, эмпиризм, а повышенный интерес к быту. М. Еремин полемизирует с теми, кто усматривает бытописательство у Писемского. Он считает, что в произведениях этого писателя «тема частных, семейных отношений постепенно отходила на второй план и все большее значение приобретала тема общественных отношений людей», что и привело Писемского к созданию социального романа «Тысяча душ» (т. 1, стр. 24). «Тысяча душ», несомненно, роман социальный, но изображение быта отодвигается на второй план разве только в четвертой, наиболее слабой части романа. За исключением, быть может, «Взбаламученного моря» изображение быта в произведениях Писемского занимает важное и отнюдь не второстепенное место.
Если бы в статье учитывалась эта особенность творческого облика Писемского, многое можно было бы понять глубже, в частности замечательный роман «В водовороте», в котором Писемскому удалось достигнуть гораздо более объективного отношения к деятелям освободительного движения, чем прежде. М. Еремин справедливо усматривает ограниченность Писемского в его убеждении, будто борьба революционеров «неизбежно обречена на неудачу» (т. I, стр. 46), но упускает из виду, что эта мысль выражается, между прочим, и в том, что идейные устремления героев заслоняются, отодвигаются на второй план и в конечном счете подавляются такими человеческими чувствами, как любовь, ревность, и обычными жизненными обстоятельствами (нужда, бедность). Это и есть водоворот, засасывающий даже благородных и весьма идейных людей. Бытовое и личное оказывается сильнее идейного и общего. Писемский воспринимал жизнь прежде всего в ее бытовом аспекте, что, однако, не помешало ему создать картины и образы большой силы обобщения и социальной значимости.
Следует признать, что статья М. Еремина, в целом содержательная, к сожалению, не дает ясного представления об идейно-литературной позиции Писемского и основных особенностях его мировоззрения и творческого метода.
Можно отметить и некоторые частные недостатки статьи. Говоря о Московском университете 40-х годов, автор называет профессоров, не читавших лекции «а математическом факультете, где учился Писемский, и ничего не говорит о профессорах этого факультета. Иногда сложные литературные и общественные явления прошлого рассматриваются упрощенно. Так, например, автор считает «Москвитянин» славянофильским органом и по существу не видит разницы между позицией Ап. Григорьева и сторонников официальной идеологии, возглавлявших «Москвитянин».
В другом месте автор указывает, что финал пьесы «Горькая судьбина» предопределил отрицательную оценку Добролюбова и Щедрина. Между тем из отзывов Добролюбова и Щедрина видно, что для них дело вовсе не в финале, а в характере изображения помещика и крестьянина и взаимоотношений между ними. Говоря об этой пьесе, автор статьи употребляет даже такие слова, как «помещичий произвол» (стр. 32), но все дело в том, что как раз произвол помещика в пьесе не отразился, и именно это должно было определить отношение к ней Добролюбова и Щедрина. Встречаются и прямые фактические ошибки: на стр. 14 «Петербургские углы» Некрасова – глава из романа «Жизнь и похождения Тихона Тросникова», опубликованная автором в качестве физиологического очерка, – названы почему-то повестью, да и упомянуто имя Некрасова напрасно: в приведенных здесь словах Ап. Григорьева речь идет о Достоевском.
Важной составной частью издания являются примечания, представляющие собой историко-литературный комментарий, и реальные примечания к произведениям; в некоторых случаях в состав примечаний включаются и основные варианты текста. В целом примечания написаны вполне квалифицированно и, несомненно, принесут пользу при обращении к творчеству Писемского.
Однако не вполне ясно, на какого читателя рассчитан весь этот материал. Реальный комментарий включает в себя справки о том, что Шиллер – «великий немецкий поэт», а Вольтер – «выдающийся французский писатель» (т. 4, стр. 309), сообщается, кто такие Гегель, Кант (там же) и Александр Дюма (т. 2, стр. 553). А рядом с такими справками – сводки вариантов, хотя совершенно ясно, что читатель, который не знает, кто такой Шиллер и Вольтер, едва ли проявит интерес к истории текста, и наоборот, тот, кто может заинтересоваться текстологическими вопросами, по-видимому, не нуждается в таких пояснениях.
Не удалось избежать авторам примечаний некоторого упрощенчества, стремления улучшить историческую истину. В содержательных, богатых материалом комментариях А. Могилянского к роману «Люди сороковых годов», например, говорится, что в основе его – «история жизненного пути политического ссыльного» (т. 4, стр. 305). Между тем герой романа Павел Вихров действительно подвергся высылке за свои литературные произведения, но произошло это в то время, когда даже евангелие казалось крамольным (что, кстати сказать, подчеркивается Писемским). Говорить на этом основании о нем как о политическом ссыльном и создавать впечатление, что это роман о политическом ссыльном, то есть революционере, едва ли стоит. А в примечаниях
к следующему тому (В. Данилова) сказано, что в основе этого эпизода с Вихровым лежал исторический факт – «высылка в Вятку М. Е. Салтыкова» (т. 5, стр. 481), хотя оснований для такого заявления у комментатора не было.
В примечаниях к «Очеркам из крестьянского быта» (В. Малкина) сказано, Что «Писемский не согласился с оценкой своих произведений Анненковым, Дудышкиным и Дружининым» (т. 2, стр. 557), хотя известны только возражения Писемского против статьи Анненкова. И далее: «Писемский внимательно отнесся к отзыву Чернышевского и, подготовляя свои сочинения для издания Стелловского, выбросил отдельные выражения, которые могли произвести «примиряющее» впечатление» (там же). Затем приводится сентиментальная фраза о доброте помещика, удаленная из «Питерщика» в издании Стелловского. Так создается впечатление, что Писемский, прислушиваясь к голосу Чернышевского, устранил то, что лило воду на мельницу противоположной стороны. Между тем ведь давно известно, что Писемский чутко реагировал на замечания разных критиков и, готовя свои «Очерки» для издания Стелловского, убирал не только фразы вроде приведенной (кстати сказать, изъятие ее ни в чем не меняет характеристику помещика, и убрана она, по-видимому, как слишком сентиментальная), но и такие места, на которые опирался Чернышевский.
Стремление к улучшению исторической истины приводит к искажению представлений не только о Писемском, но и о тех деятелях, с которыми ему так или иначе приходилось соприкасаться. В статье об отрывках из второго тома «Мертвых душ» Гоголя Писемский выдвинул тезис о том, что Гоголь «великий… юморист, но не лирик», ибо весь его «лиризм поглощается юмором» (т. 9, стр. 545). Отрицание гоголевского лиризма – центральное, краеугольное положение этой статьи. Комментируя ее, Л. Назарова доказывает, что в своем отри» нательном отношении к гоголевскому лиризму Писемский «сходится с Белинским», что он повторяет рецензию Белинского на второе издание первого тома «Мертвых душ» (т. 9, стр. 625). Причем исследовательница не учитывает, что Белинский говорит только о «мистико-лирических выходках» Гоголя, и подчеркивает при этом: «Число таких лирических мест незначительно…» 3. Что же касается гоголевского лиризма в целом, то ведь Белинский никогда его не отвергал. Более того, он восторженно отзывался о «высоком лирическом пафосе» Гоголя, о том, что в лиризме его отступлений ощущается «русский дух» 4. От этих взглядов критик не мог отказаться, ибо в лиризме Гоголя проявлялась та самая авторская субъективность, которую в 40-е годы Белинский ставил превыше всего.
Вполне естественно, что взгляды Писемского вызвали возражения Чернышевского и Некрасова. Некрасов полемике с Писемским уделил особое внимание в «Заметках о журналах» за октябрь 1855 года, где, признавая статью Писемского любопытной и отмечая некоторые удачные наблюдения, решительно выступил против ее основных положений и против попыток Писемского опереться на авторитет Белинского. Однако если прочесть то, что написано об этом в комментариях, то создается впечатление, что Некрасов, благоприятно оценивая статью Писемского, лишь «кое в чем» расходился с ним (т. 9, стр. 626). Стоит ли таким образом сглаживать острые углы литературной борьбы прошлого?
Не всегда последовательно составлены реальные комментарии. В примечаниях к «Мещанам», например, поясняется, что, говоря о Таганке и Якиманке, Писемский имеет в виду купеческое Замоскворечье, хотя это ясно из самого романа, а такое слово, как «амфитрион», или слова: «А что там-то, там-то на далеком юге происходит?..» (т. 7, стр. 338) – остаются без пояснения. Не включены в реальный комментарий и такие слова, как «аттенция», «боскетная». Иногда справка носит формальный характер. К выражению: «Пилат умывает руки» – дается справка о том, кто такой Пилат (т. 6, стр. 458), но ни слова не говорится о самом выражении, в другом случае это же выражение вообще остается без пояснения.
Встречаются случаи, говорящие о небрежности и неточности комментаторов. Так, например, в примечаниях к третьему тому приводится шесть цитат из рукописи четвертой части «Тысячи душ», относящихся к разным местам романа. При каждой цитате – страница текста, к которой она относится, – и ни одна страница не указана верно. В примечаниях к седьмому тому говорится, что работа над циклом очерков «Русские лгуны» начата в 1864 году, а далее сообщается, что печатаются они «по тексту издания Ф. Стелловского, СПб. 1861» (стр. 430); в действительности речь должна идти о четвертом томе этого издания, появившемся в 1867 году. По какому изданию печатается роман «Тысяча душ» – вообще не сказано.
Но при всех недостатках вступительной статьи и комментария новое издание сочинений Писемского представляет собой, несомненно, отрадное явление. Оно знакомит советского читателя с самыми значительными произведениями выдающегося мастера русской прозы XIX века и расширяет наши представления о нем.
г. Петрозаводск