Снова Фауст

Лучше бы мне, пожалуй, помолчать, чем пускаться в рассуждения о «моем новом романе». Ибо «мой новый роман» пожирает массу времени из отпущенного мне; кто знает, сколько он уже пожрал этих месяцев, тридцать или, быть может, всего двадцать пять, а он все разрастается и разрастается, точно у меня их впереди по крайней мере тысяча. К тому же ему удалось то, что ни одному моему замыслу, да и вообще никому и ничему в мире еще не удавалось: он поверг меня в панику, вместе с ним на меня обрушился едва ли не Ниагарский водопад страха, а чувство это мне хорошо знакомо – причин для того было у меня больше чем достаточно, но, полагаю, трусом я не был никогда. «Мой новый роман» добился того, что я даже пожелал себе чуточку струсить и упрятать «Крабата» в самый дальний ящик «невыполнимых планов», заняться «мелочами», ну, например, написать рассказ, как коллектив воспитывает индивидуалиста или как старый коммунист успешно разрешает конфликты и помогает бороться с трудностями, да что там – есть бездна полезных и необходимых тем, которые можно было бы воплотить в рассказе…

Но я открыл «Крабата».

Еще в детстве знал я легенду о человеке по имени Крабат, в поисках хлеба он попадает в лапы волшебника, выкрадывает у него колдовскую книгу и сам становится волшебником – веселым и добрым.

В 1953 году мой приятель заново изложил эту легенду, я перевел его рассказ на немецкий язык и вдруг понял, что Крабат – это своеобразная разновидность Фауста. Но тогда я и в мыслях не держал что-то написать об этой разновидности Фауста, я даже забыл о своем открытии. Однако подсознательно я о нем помнил; подсознание мое осязало, прощупывало этот образ годами, и лишь спустя десятилетия я понял, что писать надобно не о колдовских делах и не о тех мечтах и чаяниях народа, из которых родилось сказание о Крабате. Нет, сам образ этот, наново раскрывшийся в последней трети нашего столетия, вполне способен подвести итог и старым надеждам и новым надеждам, и старым страхам и новым страхам, и если бы обнаружилось, что старые страхи и старые надежды носят лишь новые имена, – а может быть, и того нет, – тогда собрать воедино весь кредит, каким человек, благодаря себе и для себя, все еще или как никогда еще пользуется, чтобы дебет не обрушился на нас и не погреб под собой.

Так-то.

Добрая сотня страниц уже готова. А общее их число мы подсчитаем, когда будет закончен последний вариант.

Геродот знал не очень много. Это немногое без труда можно было привести в порядок; ведь владея этим немногим, не станешь сомневаться в существовании окружающего мира и его целостности. На крайний случай у него под рукой всегда был Олимп.

У вас нет Олимпа. На карте земного шара нет белых пятен. И даже биологическую загадку – жизнь – мы понемногу начинаем постигать.

Нам осталась нравственная: человек.

…Саткула – ручеек маленький; не успеет он превратиться в речку, как уже впадает в реку, его поглощающую. Река эта катит свои волны в море, морю же о том ручье ничего не известно, оно признает только реки. Но оно было бы совсем иным морем, не впадай в него воды Саткулы.

Над ручьем, на высоте в пять ржаных стебельков, возвышается холмик, достаточно высокий, чтобы обозреть с него окрестности и различить вдали голубые холмы, что отпахивают на горы. В ясные дни на одной из округлых вершин можно увидеть телебашню, она поблескивает. Телебашня и холмы, что смахивают на горы, никак не причастим к Саткуле, ее воды текут на юг.

Нынче день пасмурный, телебашню не видно. Но она не исчезла, сто´ит повернуть ручку – и невидимая башня пришлет в горницу человека, и тот станет распространяться о годе двухтысячном, делая вид, будто не догадывается, что недостающие три десятка лет куда длиннее, чем уже внесенные в книгу учета тысяча девятьсот семьдесят. Хотя очень может быть, что ему это и невдомек.

Хорошо виден «чумной столб», земля, на которой он стоит, часть крестьянского двора, что на холме. Четыре сотни шагов до столба, близко это или далеко – зависит от того, кто как судит о чуме и знает ли, что лика у чумы четыре, а смертоносных рук семь.

Столб – цоколь его выполнен из местного гранита, а круглый суживающийся кверху ствол из красного шведского порфира, занесенного сюда льдом в ту пору, когда был выдавлен из земли сам холмик, – увенчан гнейсовым шестигранником с четырьмя каменными фигурами, олицетворениями страха, а может — надежды; святого Георгия, побеждающего дракона, святого Себастьяна, принимающего на себя град стрел, святой Марии, рождающей Спасителя, святой Троицы, мир в руке держащей, а также жука в красных пятнышках, который хоть и одолел грубый гранит, да свалился со скользкого порфира. Столб накренился в сторону поля, поди узнай, возраст ли тому виной или новые плуги, уж очень близко и глубоко взрывшие землю. Святая Мария, рождающая Спасителя, склонилась, дракон святого Георгия – вознесся. А упадет столб, так дракон окажется сверху. Копье Победоносца искорежила непогода.

Имена, высеченные на цоколе, – это имена покойных: Михаэля, Якуба, Бастиана и еще одного Якуба, все Сербины; все они в свое время испытали и страх и надежду в доме на холмике. Липа, что на самом верху, пережила и их надежды и их страхи, а может, ее не раз сажали заново, вот уж верно – отпрыск, не покидающий родного гнезда.

Липа затеняет двор, мощеный, заросший травой, а семена свои сыплет сквозь дырявую шиферную крышу хлева. Под сгнившей настилкой сеновала окотилась бездомная кошка, три котенка рыже-бело-серых и один белоснежный.