Смеяться разрешается. Андрей Аствацатуров

Чем примечательны прозаические книги Андрея Аствацатурова — так это тем, что читать их можно в любом порядке. Пусть даже все они заведомо автобиографичны, точнее, условно автобиографичны, и действие в них развивается параллельно канве авторской жизни — дела это не меняет. То есть можно ни малейшего внимания не обращать на порядок их выхода и временные рамки, а читать в той последовательности, в какой они попали тебе в руки, и никакого ущерба читателю в понимании психологии главного героя оно не нанесет.

Он, этот главный герой, всё тот же: что в первой книге — «Люди в голом» (2009), что в последней — «Не кормите и не трогайте пеликанов» (2019), что в двух промежуточных — «Скунс­камера» (2010) и «Осень в карманах» (2015). Дошкольник наш, ну конечно же, подрос, окончил школу — специализированную, с английским уклоном, ну, окончил филфак Петербургского университета, а затем и аспирантуру, ну, диссертацию защитил — всё как у потомственных интеллигентов водится, а он, как ни крути, внук академика и сын университетских преподавателей — и мается теперь с трудоустройством, что в случае с прирожденным гуманитарием естественно…

И всё тот же.

Он — эдакий усталый, кажется, с самого рождения юноша, успевший пресытиться всем: и науками, и книгами, и Эрмитажами («холодная разукрашенная коробка», «кладбище человеческих усилий», как говорится в романе «Осень в карманах»), и собственными никому не нужными, как он признается, научными статьями, и своими же собственными лекциями, и едой на скорую руку в одной и той же дешевой забегаловке, и окружением, состоящим в основном из разбитных, однако же интеллигентных по роду занятий приятелей-озорников, и красивыми, крайне сексапильными барышнями, кои у него время от времени меняются, — словом, пресыщенный абсолютно всем. И усталый, можно сказать — умученный от всего.

Такая вот на него надета маска — ироничная, язвительная и изрядно саркастическая. И из-за маски этой будто бы то и дело высовывается язык, поддразнивая и подзадоривая излишне доверчивых, тех, кто уже готов чуть что возмущаться.

Он и внешне типичен именно для такого избалованного, постаревшего раньше, чем родился, но в чем-то утонченно-изнеженного героя. Этот его я — такая «вымирающая очковая порода людей», типичный «библиотечный червь» в очках с толстыми стеклами, субтильный, длинноволосый, в неизменных драных джинсах, с «угреватым носом», живущий в вечно грязной квартире с кучей немытой посуды и к тому же с самого нежного детства боявшийся абсолютно всего. А именно: «…боялся тех, кто сильнее меня (ими были почти все окружающие), боялся собак, боялся оказаться голым на кушетке, боялся «гаммы глобулина»» (болезненного укола известно куда. — Е. Щ.). И вообще — всего страшного и пугающего, что подстерегает таких изнеженных юнцов буквально на каждом углу.

Что уж говорить про уличных мальчишек, только и ждущих, когда он выйдет к ним на всеобщее посмешище и будто бы сам подставит свое хилое тело под их тычки и зуботычины.

Оно всё так, конечно же. Будто не видели мы все подобных мальчиков или, точнее, не читали про них в расхожих бытовых анекдотах, где они хоть и не водятся в изобилии, но время от времени встречаются — как альтернатива приблатненной суровой «братве» из тех же расхожих баек. Можно сказать, что тип этот выпестован не столько жизнью, сколько заведомо анекдотичным представлением об «интеллигенте»-задохлике, естественно, слабом, глуповатом, крайне вежливом со всеми встречными-поперечными, будь они хоть бомжами, хоть алкоголиками, но неизменно смешном в своей нелепости и курьезности. Словом, растяпа — он растяпа и есть, будь он солью земли хоть трижды и окончи саму Сорбонну. Словно самой судьбой этот рохля предназначен быть вечной жертвой — сначала хамоватой дворовой шпаны, а потом — судьбы, злой жены, хулиганистых детей, паталогической бедности и неизменно жестоких и несправедливых к нему обстоятельств. Несчастья на него сыплются как из рога изобилия: если жена не бросила — так без работы остался, если любовница рогов не наставила — так в яму посреди дороги провалился, если ловкачи-мошенники не обчистили — так начальник обругал, а то и выгнал. Плюс алименты и куча долгов по квартплате.

Собственно, Аствацатуров и обыгрывает по-всякому в своей беллетристике именно этот слегка анекдотичный, немного даже водевильный типаж. Где уж ему развиваться вглубь — только вширь, захватывая все новые и новые временные пространства и растекаясь по древу отнюдь не мыслью, а исключительно событийно. Ни к какой психологической глубине он не стремится, точнее, не расположен изначально, ибо какая тут возможна глубина, где она в этом пространстве может крыться? За серьезностью и глубиной — это пожалуйте к научным книгам автора, преподавателя, как известно, иностранной литературы в Петербургском университете, а не к заведомо ироничным, насквозь насмешливым сочинениям, пропитанным вдобавок к юмору легким цинизмом. Что литературе тоже не возбраняется.

Потому едкий екатеринбургский критик А. Кузьменков, автор журнальной рубрики «Черная метка», некогда сурово попенявший писателю за «возгонку торричеллиевой пустоты в изящную словесность», несколько перемудрил в чрезмерной серьезности там, где она не требуется изначально. Равно как и в том, что беллетристика Аствацатурова, по его мнению, есть «лишь зеркало невероятного кризиса отечественной прозы» [Кузьменков 2015: 71]. Кризис, возможно, и имеется, только изыскивать его следует все же в палестинах иных.

Потому не будем сердито хмурить брови там, где сама природа сочинений вовсе не предполагает столь серьезного, даже сурового к ним отношения. Чтение нам предстоит легкое и частенько веселое, слегка циничное, слегка провокационное, несомненно озорное, и на литературного самого себя рассказчик смотрит с явной ироний и насмешливо-сочувственно. Дурачок ты, дескать, эдакий, слабак и закоренелый лопух, и поделом тебе подножки, которые то и дело подставляет тебе твоя собственная жизнь с самых нежно-юных лет.

Выходит, например, наш несуразный, явно неспортивный мальчик, взращенный в тепличной домашней атмосфере, на урок физкультуры в соседний со школой парк, где уже должна быть проложена лыжня, с тем чтобы мальчишки-девчонки все как один лихо скатывались с горки в маленький замерзший пруд («Скунскамера»). Ее, лыжни, правда, тут нет, чего этот близорукий слабак не замечает. И он, пусть и экипированный по всем правилам, вдруг решает лихо, не хуже настоящих пацанов, проложить новую лыжню, срезав дистанцию через пруд. И — спустя несколько секунд уже барахтается в воде, вопя, сказано в тексте, на всю округу. Ибо не ведал того, что как раз накануне именно в этом самом месте произошел «залповый выброс теплоцентральных вод» и лед на пруду подтаял и провалился. Предупреждений же учителя-физкультурника он, ясное дело, не услышал.

Ладно хоть откачали насквозь промокшего пацана в медицинском кабинете, отделался легкой простудой.

И если другой подобный персонаж, на этот раз уже не просто взрослый, а пожилой, некий рафинированный профессор-математик, оказавшись в самом центре родного Питера, на площади Труда, мгновенно, на глазах невольных свидетелей, проваливается будто бы сквозь землю — так это не просто его товарищ по несчастью, а самый настоящий собрат. Истинно можно сказать, мысленно переместившись в насквозь ироничную, насмешливую природу аствацатуровских книг, — я брат твой. И, рассказывает об этом очевидец, а позже спаситель бедолаги, перемежая свою речь сплошь неприличными глаголами, а также междометиями, — «смотрим, мужик, пожилой вроде, согбенный, взмахнул конечностями и пропал! Мы бутылки поставили и через всю грязищу – к нему…»

А всё потому, что профессор этот всего лишь «хотел стать на чистое» на сплошь перерытой в то время площади, а чистой оказалась тонюсенькая фанерка, прикрывающая люк.

Про дальнейшую судьбу его рассказчик ничего не знает, но хорошо хоть, что невольные свидетели вовремя его, грязного и всего в синяках, из ямы вытащили и отправили в больницу.

А еще один несчастный, правда всего лишь мелькнувший на этих страницах, преисполненных порою самого настоящего черного юмора, — так тот вообще провалился не то в выгребную яму, не то в дачный туалет и именно там закончил свои дни («Люди в голом»). И фекальные воды вечности, с ядовитой грустью пишет автор, сомкнулись над его головой…

Впрочем, считать, что книги Аствацатурова — эдакие полуцирковые кульбиты всякого рода неудачников, разумеется, неверно.