Слово писателя, слово Критика
М. Слуцкис, Начало всех начал. Статьи. Литературные портреты. Перевод с литовского В. Залесской, «Советский писатель», М. 1975, 319 стр.
«…В жизни главное – труд, любовь и все, что неразрывно и порой мучительно с этим связано, а значит, и в литературе это главное. Судьба человека всегда волновала и будет волновать, и читатель благодарен каждому, кто смотрит на сегодняшнего человека открытыми глазами, не морщась брезгливо при виде его пота, не презирая тех его страстей, которых человек и сам иногда стесняется. Нам особенно важно знать все, ибо мы верим в примат доброго начала в человеке, верим в его будущее», – эти слова принадлежат Миколасу Слуцкису. Сказанные несколько лет назад по конкретному поводу – им была книга собрата по перу Виктораса Милюнаса, – они могли бы стать своеобразным автоэпиграфом к новой книге самого Слуцкиса, ибо четко формулируют позицию автора.
«Начало всех начал» – сборник, объединивший статьи, литературные портреты, рецензии, интервью, заметки, с которыми М. Слуцкис в течение ряда лет выступал на страницах литературной печати.
Увлеченность читателя, изучение творчества классиков и современников, стремление познакомиться с интересными и подчас очень разными новинками, собственная художественная практика писателя, многочисленные контакты с коллегами, умение критика сделать анализ ярким и глубоким – создали эту своеобразную и содержательную книгу. И хотя в конкретном разговоре о ней вряд ли стоит разбирать по отдельности стороны дарования ее автора, нельзя не заметить, что именно единство, синтез этих трех начал – читательского, писательского и исследовательского – сделали книгу не только серьезной, но и увлекательной.
Перед нами книга писателя, выступающего в роли критика. Но от некоторых подобных сборников ее выгодно отличает то, что статьи и рецензии, напечатанные здесь, как правило, лишены все еще часто встречающегося в литературно-критических выступлениях писателей «импрессионизма». Обращаясь к произведениям классическим и современным, примерам новой и новейшей литовской прозы, к литературе соседних республик и стран, к произведениям разных эпох, стилей и жанров, М. Слуцкис как бы «дисциплинирует» свою субъективность, подкрепляя ее эрудицией, глубоким знанием поставленных проблем, конкретным их анализом.
К какому бы материалу и жанру ни обращался М. Слуцкис – будь то статья, заметка, рецензия или литературный портрет, чувствуется, что критика для писателя – потребность внутренняя, связанная со стремлением осознать единство литературного процесса, место в нем того или иного произведения. Об этом свидетельствует и широта интересов – целый раздел, быть может, наиболее ярко отразивший «читательские» пристрастия автора, посвящен немецким и польским литераторам – Иоганнесу Бобровскому, Зигфриду Ленцу, Ежи Брошкевичу, Станиславу Дыгату, Юлиану Кавальцу, польским новеллистам, авторам книги «Вечерний витраж»; и значительная степень «доводки» ранее опубликованных статей перед тем, как поместить их в книге. Так появилась в сборнике совершенно новая статья «Два новеллиста» – о творчестве в чем-то близких, но и таких непохожих литераторов – В. Римкявичюса и В. Милюнаса, – получившаяся из двух статей, в разное время опубликованных, статья оригинальная, хотя и построенная на известном материале.
В первом разделе как бы закладывается своеобразный «фундамент» всей книги: здесь собраны работы, посвященные общелитературному процессу, отдельным его жанрам, – такие, как статья о конфликте, «На чем держится рассказ», «…И, как всегда, остается человек!», – и статьи мемуарные – «Несколько строк из автобиографии», «Начало всех начал», «Хранить огонь (К 25-летию Вильнюсской секции молодых писателей)», «Из творческого опыта». Мысли, выраженные здесь, будут развиты в той или иной форме и в других разделах – здесь же они решаются чаще в теоретическом плане, но всегда в конкретном приложении к литературному процессу.
Живое развитие литературы М. Слуцкис понимает как процесс, полный противоречий, сложностей и трудностей, непростой и для писателя, и для вдумчивого читателя. Автор книги убежден: конкретный опыт каждого подлинно талантливого художника имеет большое значение не только для родной литературы, но и для всего советского и – шире – мирового литературного процесса. Он свободно оперирует фактами и открытиями литератур разных народов, привлекая к разговору опыт Пушкина и Толстого, Томаса Манна я Уильяма Голдинга, Ярослава Ивашкевича и Кристы Вольф.
Есть общие законы художественного развития, которые не может не учитывать писатель. Литературный опыт прозаика позволяет М. Слуцкису формулировать некоторые из них. Пропущенные сквозь этот собственный, индивидуальный опыт, известные вещи звучат в книге убедительно, страстно и свежо. «Творчество – это и цепь преемственности, и твой отдельный пост, важнее которого не должно быть на свете, иначе не сможешь отдать всего себя творческому акту. Литература – это и бережное сохранение истоков, и ломка отжившего, и путь в будущее. Эти законы действительны и для литературы «большой» нации и для литературы «малой» нации», – пишет М. Слуцкис, считающий, что «самая лучшая форма общения писателей разных народов – вдумчивое чтение друг друга».
С проблемой соотношения традиций и новаторства тесно связана другая – историзм современной прозы. Размышляя об этих проблемах, М. Слуцкис использует живой литературный материал, обращается к дискуссиям недавнего прошлого, исследует их значение, их уроки. На протяжении 60-х годов в Литве состоялись две интереснейшие дискуссии, включившие в обсуждение широкий круг вопросов. Одним из значительных достижений дискуссии между «сенаторами» и «новаторами» (по-литовски senas – старый) было утверждение, в ходе диспута, прав творческой индивидуальности, что, по словам Слуцкиса, открыло «дорогу философско-поэтической новелле, отчасти – психологической и документальной повести, музыкальной, метафорически-живописной поэзии».
Говорит М. Слуцкис и о значении еще одной бурной дискуссии – дискуссии о романе внутреннего монолога. Уроки ее и сейчас имеют большое значение, хотя само существование этого типа романа уже перестало быть дискуссионным. Размышляя о традициях и новаторстве, М. Слуцкис пишет: «Особенно после дискуссии о литовском романе стало ясно, что лучшие черты прежней романистики вошли и в новую, хотя очень своеобразно, на первый взгляд незаметно, в переосмысленном виде, растворившись в новых задачах и новом опыте»; «прямых мостков от старых романов к новым не было». М. Слуцкис спорит с теми, кто считает, что преемственность наносит ущерб «новому» роману. Вслед за А. Беляускасом он утверждает, что социальность, так же как историчность нового литовского романа внутреннего монолога, находится в прямой наследственной связи с романом предшествующего десятилетия, являясь его неотъемлемой эстетической и общественно значимой особенностью. «…Главное не в отказе от некоторых догм формы, а в преодолении инертности содержания, слишком большой дистанции, разделяющей повествователя и героя», – пишет М. Слуцкис. Основной же смысл этой дискуссии он видит в том, что в итоге ее стало ясно: нельзя канонизировать какой-либо один тип романа, ибо за одним этапом в развитии жанра всегда следует другой. Для литовской литературы следующим этапом был синтез лирического и эпического начал в прозе. Но путь к нему не был прост.
«История литературы – не ровная лестница, а полный противоречий путь вверх, на котором временами встречаются уже, казалось бы, отошедшие в прошлое трудности. Так, после засилья лирических жанров мы вновь истосковались по эпосу. Но возвращения назад не будет. Тем более сомнительно возвращение к мнимой эпичности, строящейся на художественном примитиве и бесконфликтности. «Возвращаясь», кое-кто из авторов, быть может, нащупает нечто новое или возродит старое, но, скорее всего, это «старое» сплавится с современными тенденциями, и тогда мы будем иметь уже не реставрированное, а новое явление», – убежден писатель.
Главное достижение нового литовского романа М. Слуцкис видит как раз в том, что он помог повернуть прозу к современности, к ее жгучим социальным проблемам. Судьба человека стала восприниматься как частица самого общественно-исторического процесса, несущая и критический заряд по отношению к нему, и гражданскую ответственность за него. «Для литовских романистов характерно более пристальное, чем раньше, внимание к психологии человека, в которой скрещиваются социальное и асоциальное, сознательное и бессознательное, опыт и инстинкты».
Естественным центром, ядром всей книги является раздел, целиком посвященный родной автору литовской литературе. Начатый емким, хотя и небольшим по размеру «Словом о матери» Жемайте, он продолжается размышлениями о творчестве В. Миколайтиса-Путинаса, П. Цвирки, Е. Симонайтите. Ясно прослеживаются пути, соединившие между собой литовскую классическую литературу с новейшей. «Жемайте (1845 – 1921) – это самое начало литовской прозы, такое же, каким в нашей поэзии был Донелайтис. Без этого монолитного начала были бы немыслимы не только прямые последователи реализма Жемайте, но и самые противоречивые явления позднейшей литературы, литовские таланты различных направлений. Чувствовать землю под ногами должны все – и те, кто хочет размеренно двигаться вперед, опираясь на палочку, и те, кто готов лететь на реактивных крыльях времени», – пишет М. Слуцкис. – Жемайте «как мать, понимала и любила… простого человека… учила справедливости, благородству, гуманизму, не пользуясь даже этими высокими словами».
После этих слов особенно органичным выглядит обращение автора книги к творчеству таких разных писателей, как А. Беляускас и Р. Кашаускас, В. Милюнас и В. Римкявичюс, А. Поцюс. Иногда взаимосвязи литераторов и литератур как бы лежат на поверхности и легко обнаруживаются, иногда – уходят в глубину, но присутствуют они во всех размышлениях М. Слуцкиса. Находим мы их и в последнем разделе книги, посвященном зарубежным литературам. Большая статья о творчестве немецкого писателя Иоханнеса Бобровского не зря названа «Бобровский и Литва». Автор прослеживает личные и творческие связи известного поэта и прозаика с литовской литературой, находит убедительные аргументы, свидетельствующие о них. Бобровский – выходец из Тильзита, близкого Клайпедскому краю, с детства интересовался Литвой – «мелодией неповторимого своеобразия». В творчестве автора «Литовских клавиров» – романа о Донелайтисе – М. Слуцкис находит глубинные связи с культурой литовского народа. Размышляя о близости стилей Бобровского и Симонайтите, он пишет: «Я не рекомендовал бы искать сходство в буквальном смысле, а тем более вплотную приблизившись, со свечой; даже общей сюжетной основы не найдем…»
Что же найдем? Нечто большее, чем ряд случайных и закономерных аналогий, – внутреннее, духовное родство писателей, выросших под одним небом, сформированных одной эпохой и одной… любовью.
Литва для Бобровского – это убедительно показал Слуцкис – была «внутренней необходимостью, поисками пространства для поэтической фантазии и новой исторической ретроспекции».
От Бобровского же – мостик к новой литовской прозе – но и здесь связь двусторонняя. «Подобные явления, когда лирическими средствами решаются эпические задачи, встречаются и в литовской культуре. В значительной степени на эту поэтику опирается современный лирико-психологический литовский роман, – к слову сказать, появившийся на свет раньше, чем романы Бобровского».
Такими связями, внутренними и внешними, пронизана вся книга. Но в то же время их, вероятно, нельзя понимать слишком узко и утилитарно. Многочисленные литературные аналогии не лежат здесь на поверхности.
Новая книга литовского писателя знакомит нас с творческой лабораторией автора, с миром Слуцкиса-читателя и с его эстетическим кредо. В центре литературно-критических размышлений писателя – Человек. «Человек с его горестями и радостями, с его тревогами за завтрашний день и реалистической верой в будущее, с его смелыми усилиями связать воедино прошлое, настоящее и будущее, сохранить преемственность культурных и духовных традиций». Ведь именно о человеке и для человека пишутся книги.