Сквозь уличительное стекло

был редактором книги В. Ковалевского и поэтому знаю ее – анатомию. Я видел затрепанные тетради, на которых было написано, что в случае смерти автор просит послать их по такому-то адресу. Это не художественный прием, не вымысел, и «Тетради» – не роман, как тут говорили, а подлинные дневники. Все эти тетради есть, кроме двух, которые пропали, – и именно в них шла речь о Ф. Чистякове и Светлове; они восстанавливались по памяти, поэтому там есть неточности и ошибки.

Все остальное – то есть тринадцать тетрадей – это действительно дневники, подлинные дневники военных лет. Они, конечно, дорабатывались – и не могли не дорабатываться: дневник – это полуфабрикат, предварительные заготовки, и странно, что буквалисты не понимают эту букварную истину.

Если исходить из их требований, надо выплескивать на читателей сырые, непереваренные, хаотические скопища наблюдений, мыслей, заметок. Это, конечно, невозможно. Дневники В. Ковалевского сильно сокращались (на 22 листа), там было психологическое углубление характеров людей, дополнительное их осмысление, шла стилевая работа.

Но углубление неуглубленного, оттачивание неотточенного, развертывание свернутого – это не позднее придумывание, как говорит А. Бочаров. Кстати, приводя примеры такого «додумывания», он ошибается. Слова женщины, которая на вопрос В. Ковалевского: как нам вести себя в Германии? – ответила: «Будьте добры, не трогайте ихних детей и женщин!» – есть в подлинном рукописном дневнике, в двенадцатой тетради, в записи от 25 марта 1944 года.

А. Бочаров называет «губительным додумыванием» запись дневника о том, что многие политработники воспитаны на «Кратком курсе», Ленина не читали, но со временем молодежь будет изучать его как следует. Он говорит: «Если мне докажут, что это подлинная запись 1943 года, я готов склониться перед мудростью проницательного автора».

Придется А. Бочарову пойти на это «склонение». Это подлинная запись (от 20 августа 1943 года) из одиннадцатой тетради дневников, я видел ее. И хотелось бы, чтобы критик подумал: есть ли у него основания обвинять В. Ковалевского в «прямом нарушении принципа документальности», в том, что тот выдает «сегодняшние веяния за откровения былого времени»? И почему, увидев мнимые отступления от истины в дневнике, он не увидел реальных отступлений от нее в статье?

Мне кажется, что, защищая книгу от статьи, как это делает А. Бочаров, не стоило бы в некоторых случаях делать это так наступательно по отношению к книге и так уступательно по отношению к статье.

Что касается требований первозданной нетронутости, то я думаю, что обработка полуфабриката, придание ему как можно большей исторической и художественной глубины – это художественная необходимость, азбучное правило и писательской этики, и писательской технологии. Конечно, историко-художественная глубина должна опираться здесь на документальную точность, ни в чем не отступать от нее, но дневник психолога, человековеда неминуемо отличается здесь от обычного, не художественного дневника.

«Тетради» – не просто дневник, это дневник писателя, вещь документально-художественная. Автор такого дневника – сдвоенная фигура, он и летописец и писатель одновременно. И книга его – одновременно и дневник, и художественное произведение; это жанр-сплав, жанр-синтез, столь частый в нашу эпоху слияния жанров, и к нему надо подходить не с мерками буквализма, а с мерками реализма – реализма документально-художественного. Идеал этого жанра тоже сдвоен, тоже отличается от обычного дневника – это предельная точность в передаче событий и предельная глубина в передаче характеров.

В «Тетрадях» явно есть хорошее сочетание писателя и летописца, наблюдателя и исследователя. Это острая, не шаблонная, не уразакидательская книга, в ней немало того, о чем не говорилось (или почти не говорилось) в нашей военной литературе. Книга явно дает нам новые знания о войне, явно увеличивает сумму правды о ней. У нее, конечно, есть недостатки, как у любой книги, но ее незаурядные достоинства многажды перекрывают их, и видны они даже самому неопытному, самому невооруженному глазу.

Б. Бялик смотрел на книгу вооруженным глазом. Достоинства ее он разглядывал через перевернутый бинокль, и они съежились до хилого набора пейзажей и деталей быта. Зато недостатки книги он подставил под уличительное стекло, и они чудовищно выросли в размерах. А еще больше недостатков и пороков он изобрел сам.

Статья Б. Бялика построена не на логике истины, а на крапивной логике – как бы больнее ожечь. Б. Бялик то и дело сворачивает на личность автора, уличает его в моральных изъянах, приписывает ему самовосхваление, неуживчивость, брюзгливость, несколько раз (удивительно, как журнал позволил ему это) в открытую обвиняет его в неправдивости, в политической малограмотности. Это, конечно, вопиющее нарушение элементарной критической этики.

Обвинения Б. Бялика предельно круты: «…Книга, заявленная как документальная, на самом деле ею не является… Автор всячески подчеркивает свою «смелость перед фактом, всей правдой фактов», а фактов-то в его книге нет, или почти нет, или они подаются в столь трансформированном виде, что ни о какой документальности не может быть и речи». Да и вообще это не правда, написанная по горячим следам, а ложь, написанная через много лет – и по чужим воспоминаниям.

Обвинение в лживой документальности Б. Бялик строит на трех китах. Во-первых, на примере с Чистяковым – тут в дневниках перепутаны даты, и он назван не ординарцем, а поваром. Почему так случилось, я говорил – пропали чистяковская и светловская тетради дневников.

Но ведь главное-то в истории Чистякова передано правильно: