Симуляция исследования

Литературоведение… Мы привыкли к этому слову – тяжеловатому, многосложному, растянувшемуся, как обоз. Попробуем вдуматься: в нем соединены литература и наука о ней. Произведения художника и статьи исследователя. Образы и понятия, формулировки. Гармония и «алгебра».

Но действительно ли в наших работах эти две разные сферы становятся «одним словом»? Разве мало книг и статей, где «литература» сама по себе, а «ведение» само по себе и друг с другом никак связаться не могут.

Хорошо и удобно товароведу: есть разные товары, он их оценивает по существующей шкале. В самом его труде не заложено никакого противоречия.

А литературоведу приходится долго размышлять: как «взять в руки» произведение? как к нему подойти?

Кто-то верно заметил;

– Попробуйте изложить Пушкина своими словами!

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты…

Вы можете написать: в этом стихотворении поэт говорит о том, что он помнит чудное мгновенье, когда перед ним явилась она…

Все как будто правильно, но в таком переложении Пушкина уже нет самого Пушкина – он исчез в деловитой, безликой, «косвенной речи».

Не спасет и прямая речь:

– Я, – пишет Пушкин в одном из своих стихотворений, – помню чудное мгновенье…

И это относится к любому поэтическому произведению. От Маяковского мало останется, если вы начнете о нем писать: поэт говорит, что он недаром вздрогнул, или – автор выражает готовность волком выгрызть бюрократизм.

Наряду с талантливыми литературоведами, у нас еще немало «ведов», далеких от литературы – искусства слова.

Один из первых признаков такого унылого, попирающего художественную специфику «ведения» – в предвзятом отношении к писателю. В сущности, автору исследования уже заранее известно все, что он напишет. Он только притворяется, что исследует. На деле он подбирает примеры, подтверждающие некую общую мысль, в которой не было ни малейшего сомнения до начала исследования.

Особенно много было таких работ в 40-е годы, в первую половину 50-х годов, когда многие истины спускались как циркуляры, когда история пересочинялась заново в соответствии с полученными указаниями. Не будем говорить об этом подробно. Отметим только, что иные литературоведческие монографии больше походили на олеографии – они так и переливались хрестоматийным глянцем.

Наглядно проявилась тенденция к априорному сочинительству в фильмах о великих художниках и деятелях прошлого. Напомним хотя бы картину о Белинском, где «неистовый Виссарион» больше походил на секретаря райкома: боевик, застрельщик, организатор. Он то и дело нацеливал своих товарищей на очередные дела, заострял вопросы, ставил задачи. Трудно было расслышать живую, характерную интонацию, которая всегда звучит в его статьях, письмах, высказываниях, сохраненных в памяти современников.

Предвзятое отношение к писателю означает безразличие к нему самому как неповторимой личности. С какой-то поистине несокрушимой уверенностью говорили некоторые исследователи о Пушкине, о Чехове, о Толстом, о Маяковском, точнее даже не о них, а за них. Самому писателю отводилась роль второстепенная – он лишь подтверждал готовые тезисы автора исследования.

Мы пишем об этом в прошедшем времени. Но не будем тешиться мыслью, что все это пройденный этап.

Недавно я начал читать книгу М. Мальцева «Проблема социально-политических воззрений А. С. Пушкина» («Ученые записки» Чувашского государственного педагогического института, вып. XII, Чебоксары, 1960). Начал – и уже не мог остановиться, пока не прочел до конца. Это удивительная книга. Не знаю другого примера, где так полно были бы собраны характерные приметы вышеупомянутого «ведения».

Думается, исследование это само заслуживает изучения. Разбираясь в нем, мы знакомимся со многими приемами, которыми пользуются «веды», переводящие язык образов на язык сухих и безрадостных формулировок.

Книга открывается известными словами Белинского: «Миросозерцание Пушкина трепещет в каждом стихе, в каждом стихе слышно рыдание мирового страдания, а обилие нравственных идей у него бесконечно, да не всякому все это дается и труднее открывается, потому что в мир пушкинской поэзии нельзя входить с готовыми идейками, как в мир рефлектированной поэзии…»

Что ж, начало удачное, если б не одно обстоятельство: слова Белинского звучат как приговор над книгой, которую они открывают.

М. Мальцев, как бы наперекор Белинскому, пытается доказать, что миросозерцание Пушкина надо изучать само по себе. Словно чувствуя, какое впечатление произведет его труд на читателя, он предупреждает: «Идеологический аспект исследования творчества великого поэта, принятый мной, не может рассматриваться как вульгаризация его художественных идей. Характеристика общественно-политических воззрений Пушкина как таковых неизбежна, поскольку поэт был в высочайшей степени социально активным; политические проблемы, судьбы народа и родины волновали его не менее, нежели проблемы художественного творчества…» (стр. 466).

Непонятна постановка вопроса: политические проблемы интересовали не менее, чем проблемы художественные. А разве одно не раскрывается в другом? Ведь только что было процитировано: «миросозерцание трепещет в каждом стихе».

Столь же убийственными для книги в целом являются слова Белинского о том, что «в мир пушкинской поэзии нельзя входить с готовыми идейками». Именно так вошел в этот мир М. Мальцев. Вошел, глянул вокруг себя и, не особенно всматриваясь в детали, стал переставлять все по-своему, в соответствии со своими «готовыми идейками».

Поэт оказывается только иллюстрацией к тезисам. И вообще художественное творчество – не что иное, как иллюстрации к тезисам и концепциям. М. Мальцев так и говорит: в «Капитанской дочке» Пушкин «прекрасно художественно иллюстрировал свою концепцию крестьянского восстания» (стр. 11). Хорошо еще, что «свою концепцию»! В других случаях литературовед заставляет Пушкина иллюстрировать не свои, а его, М. Мальцева, концепции.

Все изложение строится по принципу долженствования: Пушкин должен был то-то и то-то… Например: «…Радищев с его революционной программой должен был привлечь теперь особое внимание Пушкина» (стр. 277). А раз «должен был» – значит, следует искать всюду, где надо и где не надо, радищевские влияния, мотивы, ассоциации. Пушкин, оказывается, только и делал, что попросту повторял своего предшественника: он «как бы перекладывает в стихи мысли Радищева…» (стр. 309). С каким-то трогательным простодушием звучит это «перекладывает». Пушкин, оказывается, как работал? Прочитает у Радищева, переложит, зарифмует, как говорится, вставит в стих – и все.

А есть ли разница между его произведениями и радищевскими? Почти никакой. Сравниваются «История села Горюхина» и «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Одинаков аспект (даже не сходен, а одинаков! – З.