Штрихи к портрету Наума Яковлевича Берковского

Работа лауреата Международного Волошинского конкурса—2010.

Очерк I

Нужен «красный Пинкертон»

Мой преподаватель Наум Яковлевич Берковский — литературовед, литературный и театральный критик, автор книг «Немецкий романтизм», «Литература и театр». Филолог-западник, он занимался и проблемами русской литературы. Берковский — автор книг «О русской литературе», «О мировом значении русской литературы» и многих других трудов. Этот выдающийся мыслитель отличался особым индивидуальным стилем устной и письменной речи и создавал такие пластические образы, что говорили: уж не сам ли он «продуцент?»

Слово «продуцент» Берковский трактовал по-своему буквально, имея в виду издающих не окололитературную «продукцию», то есть литературную критику и прочие работы о литературе, а непосредственных создателей художественных текстов — писателей и поэтов. Например, он говорил: «К раннему кругу немецких романтиков Йенской школы тяготели люди разных занятий и призваний — искусствоведы, публицисты, литературные критики. Среди них был один «продуцент» — поэт Людвиг Тик. Он никогда не отступал в сторону филологии или критики и создавал драмы, стихотворения, новеллы». После смерти Берковского в 1972 году мы узнали, что сам он «отступал» в сторону: писал стихи.

Берковский преподавал у нас зарубежную литературу первой половины XIX века, включающую, как всем известно, большое количество объемных романов, которые нам, бедным студентам, следовало прочитать. Преподаватель чувствовал себя лично оскорбленным, когда догадывался, что студент рассуждает о «памятнике» (так он величал художественное произведение), не прочитав его. Для него такая ложь являлась литературным преступлением. Однажды профессор выгнал «декольтированную» специально для экзамена студентку, весьма бестактно бросив ей вслед зачетку; при этом он стучал тростью и кричал: «Она не читала памятника, она не читала памятника!» Меня же на государственном экзамене он допросил исключительно по содержаниям текстов двух «памятников» — романов «Красное и черное» и «Пармская обитель». Профессор волновался, когда спросил меня, как звали главных героев «Пармской обители» — я была преданной студенткой и в течение двух лет не пропустила ни одной лекции и семинара, и было бы обидно, если бы вдруг оказалось, что я не прочитала романа. Я и в самом деле чуть было не опозорилась, поскольку имя запомнила, но забыла, кем был граф Моска. «Какой пост занимал граф Моска?» — спросил преподаватель.

«Граф Моска, — ответила я с пафосом, — занимал очень высокий пост!» И тогда Берковский с трудом привстал со стула (он был очень болен), опершись на трость, и проговорил: «Министр! Министр!» Я поспешно повторила: «Министр! Конечно, министр!» Между тем то была наша последняя встреча — больше я с ним никогда не разговаривала. С этим словом «министр» мы и расстались навсегда. Помню, что после экзамена я со стыдом рассматривала в коридоре свои пять баллов в зачетке — я не изложила любимому преподавателю ни одной из его концепций, которыми, казалось, была переполнена моя голова. В особенности же было обидно, что не удалось «размахнуться таким Хлестаковым», как сказал о себе Гоголь, и изложить профессору его собственную, единственную в своем роде трактовку названия «Красное и черное», от которой я была в восторге. Однако же он почему-то знал, что я хорошо усвоила то, чему он нас учил. Говорил же Козинцев, что Берковский умел распознавать в толпе друга.

Берковский был приятелем Ахматовой, а также еще и дачным соседом в Комарове в период легендарной «комаровской» четверки, «волшебного хора» мальчиков-поэтов, выросших под ее опекой (Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев). Нам, студентам филологического факультета ЛГПИ им. Герцена, было известно, что Ахматова и Берковский приходили друг к другу в гости запросто, как говорили, в домашних тапках (почему-то запомнилась именно эта деталь, характеризующая неофициальность отношений), и непрестанно беседовали, разумеется, на литературные и театральные темы. Эти встречи были нам недоступны. Можно себе только представить, какое интеллектуальное пиршество составляли их диалоги.

Однако по большому счету нам тоже фортуна улыбнулась. Мы посещали Берковского в его квартире на Коломенской, где он ожидал нас с холодильником, набитым до отказа мороженым, поскольку, что еще может любить студент, кроме этого, тем более что мороженое любил и Берковский? Сидели допоздна, слушая уникального импровизатора. Сумерки сгущались, городской транспорт прекращал свое движение, но мы этого не страшились, поскольку преподаватель снабжал нас деньгами на такси. При этом заблаговременно успокаивал: «Дам на такси, дам на такси».

В диалогах Соломона Волкова с Иосифом Бродским («Диалоги с Иосифом Бродским») Бродский сказал, что Берковский не понравился ему и что он категорически отказался слушать его устные импровизации. Поэт, собственно, не скрывал своего предубеждения: «В кругах ленинградской интеллигенции говорили: Берковский, Берковский. И у меня уже с порога было некоторое предубеждение: знаете, когда про кого-то очень долго говорят». Бродский, к слову сказать, образно описал внешность Берковского, которая, на мой взгляд, соответствовала действительности: «Это был человек небольшого роста, с седыми волосами, склада апоплексического».

Разумеется, поэт не обязан любить литературоведа и внимать его суждениям о Кафке, актрисе Анне Маньяни или спектакле Товстоногова «Идиот». Тем не менее предлагаю читателю мой комментарий к высказыванию Бродского, который может показаться любопытным, поскольку доказывает, как важен личный фактор в любом деле, ибо, как верно отметил один мыслитель, «никто не знает целого. Всякая версия состоит из оторванного клочка».

Дело в том, что Анна Андреевна показала ранние стихи Бродского Берковскому, обладавшему, как говорили в литературных кругах, «биологическим чутьем». И профессору (он нам о ранних стихах Бродского сообщил) они не понравились. (Ефиму Григорьевичу Эткинду, другому моему преподавателю, эти и другие стихи понравились настолько, что стали одной из причин драмы его судьбы. Эткинд был лишен гражданства и выдворен КГБ из страны по сфабрикованному «делу», связанному с Солженицыным и Бродским, которым он помогал.) Бродский узнал о неприятии Берковским его первых поэтических опытов, что и отразилось в диалогах с Волковым.

Впоследствии мой преподаватель мнение свое о Бродском переосмыслил. Время от времени он менял свои суждения об авторах. Так, например, он обиделся (именно так — обиделся) на Хемингуэя, которого до этого страстно любил, из-за победоносной спортивной стрельбы по животным, изображенной с великим тщанием в «Зеленых холмах Африки». Прослушав однажды импровизацию о «Сне в летнюю ночь», мы попросили Берковского провести семинар по «Гамлету», однако он вдруг отказался, заявив: «Гамлет у меня на замке. На замке». В одном из писем М. Алпатову он писал:

«…Признаюсь, что поостыл я к Возрождению. Я тоже начинаю думать, как Дворжак, например, что в явлении этом было много исторически насильственного. Затем — доброты там не было, — а с годами все больше ценишь доброту — благоволение, милость к людям. Самое главное в Шекспире, что он иногда бывает добр («Лир»)».

* * *

В 2000 году по радиостанции «Свобода» прозвучал некий текст Бориса Парамонова о Берковском, якобы выступившим в бытность свою РАППовцем в 1936 году на ленинградском собрании писателей против романа Леонида Добычина «Город ЭН», в результате чего писатель покончил с собой. (Статья Бориса Парамонова «Берковский и Добычин» была еще опубликована в «Звезде» (2000, № 10) и нынче, как я не без тревоги заметила, вовсю «гуляет» по Интернету.)

Вероятно, Парамонов занимался негативным фактом биографии нашего профессора не менее энергично, чем фактом интимных отношений Цветаевой с сыном. Исследователь творчества Цветаевой Ирма Кудрова, оскорбившись из-за очередного навета на Цветаеву, в данном случае из ряда вон выходящего («причина гибели Цветаевой — инцест»), занялась проблемами самого Парамонова в литературе. Кудрова писала: «Еще с того дня, когда тот же Парамонов ошарашил всех измышлениями относительно извращенческих наклонностей бедного Антона Макаренко, а затем сообщил нам нечто из той же области о чувствах маркиза де Кюстина к русскому императору, — стало ясно, что мы имеем дело со случаем трудным». Кудрова пришла к выводу, что проблема Парамонова — сексуальная. А я полагаю, что проблема литературного критика состоит в крайней для него необходимости найти в биографии автора нечто дурное и «важное» для литературного процесса (допустим, что все же не вернул Достоевский долг Тургеневу), а затем рассказать о «рыночной новостишке» (Кудрова) всему миру «с придыханием», как выразился о «радиоречах» Парамонова Фридрих Горенштейн.

Кудрова писала мне: «В моей книге «Просторы МЦ» (2003) одну статью я посвятила «парамоновщине» — и чему это помогло?!»

Между тем, Парамонов в скандальном исследовании о Берковском так же, как и в беспощадном, жестоком оскорблении Цветаевой, не представил доказательств обвинения. И даже не сообщил доверчивым читателям-слушателям, что самоубийство Леонида Добычина — всего лишь предположение. Кидая нам всем жалкие кусочки информации с барского стола, возможно ли правду сказать? Только псевдоправду. Исчезновение Добычина — великая тайна и по сегодняшний день. Тело его не найдено. И не существует его могилы. Это прискорбное событие стало воистину легендарным в среде писателей.

Мне почему-то вспоминается еще одна история бесследного исчезновения человека, ставшая легендой в среде литераторов. Вспоминается настойчиво, несмотря на то, что произошла эта беспрецедентная история при других обстоятельствах, в другую эпоху и с тех пор — «распалась связь времен». В 1910 году таинственно исчезла (предупредив, что исчезнет, — о самоубийстве не было речи) оккультистка Анна Рудольфовна Минцлова, друг многих литераторов (Максимилиана Волошина, Андрея Белого, Вячеслава Иванова). Минцлова как будто бы сообщила Андрею Белому, что едет в Петербург, села в поезд «Москва — Петербург», но в Петербург не приехала… Исчезла ли она с «жизненного плана» на манер розенкрейцеров, посланцем которых себя называла? Или же на манер подвергавшегося реинкарнации Сен-Жермена? Андрей Белый, проводивший ее к поезду, сокрушался: «Единственный случай бесследного исчезновения человека, который я знаю, живет до сих пор неизживным вопросом ко мне: как возможно, чтобы имеющий столько друзей человек так бесследно исчез…»

Спустя четверть века, в эпоху злобную и лютую, когда человеческая жизнь ничего не стоила, в Москве, как свидетельствовал Булгаков, стали исчезать люди. Герои романа «Мастер и Маргарита» «выпали» из жизни людей самым мистическим образом. Однако исчезали люди и в так называемых «черных воронах». Интересно, что и арестованным мистикам (антропософам, например), и так называемым реалистам вменяли политику. Сестра Марины Цветаевой Анастасия была «взята» 2 сентября 1937 года по делу розенкрейцеров-орионийцев (кто бы мог подумать?). Таким образом, все смешалось в семье народов.

Кинулся ли в отчаянии Добычин в реку Мойку, подле которой жил (Набережная Мойки, 68), — у Андрея Белого создан образ «волн Атлантического океана», в недрах которого сгинула Минцлова, — или похищен был «черным вороном»? Гипотеза об этом последнем имеет полное право на существование, поскольку писатель был уже заклеймен страшным словом «формалист», тем самым словом, которое ко времени пропажи Добычина превратилось в статью политического обвинения. Иль это все — не пушкинская метель, не мистика, не «трансцендентный» беспредел? Не случайно в романе «Мастер и Маргарита», действие которого происходит также в Москве, понадобился автору Воланд со своей дьявольской свитой чуть ли не в качестве противника (!) необузданной злобной силы, разбушевавшейся без его ведома в столице Советского государства.

Между тем в процессе работы над этим очерком у меня возник вопрос, кажется не лишенный даже и здравого смысла, но не исключено, что риторический: посвятил ли свою жизнь кто-нибудь из литераторов, сердечных друзей писателя, тайному, опасному, пусть даже заведомо бесполезному, однако благородному поиску следов его исчезновения? Или же ограничились ВСЕ таинственным перешептыванием в коридорных лабиринтах университетов и прочих учреждений для литераторов, включая и Писательскую организацию? Иной раз, несмотря на шепот, можно было, вероятно, услышать восклицания, вроде таких: «Это Х виноват! Да нет же, Y!». Точно так же литераторы в 60-х годах испуганно перешептывались в поисках других виновных в смерти Пастернака в связи с беспрецедентным шельмованием его на писательских собраниях в конце октября 1958 года. Я иной раз слышала эти дневные «шепота», я — тому свидетель. В то же время Лидия Чуковская, не присутствовавшая на собраниях, покаялась за всех: «А предатели-то на самом деле — мы».

Кстати, о «шепотах». Однажды группа студентов, среди них и я, поджидала Берковского у двери кафедры зарубежной литературы, чтобы задать очередной «литературный» заковыристый вопрос. На этот раз одним из ожидавших (кажется, это был Володя Гитин) был задан вопрос, явно заранее продуманный и безопасный только на первый взгляд. Студент спросил Берковского о его мнении по поводу повести Меттера «Мухтар» (тогда только что вышел на экраны новый фильм «Ко мне, Мухтар!»). Меттера, между прочим, критики зачастую называли писателем «мелкотемья», или же «милицейским» писателем. Берковский тут же, в коридоре, разразился страстной речью о талантливой повести, написанной яркой, необыкновенной личностью. Он еще заявил, что Израиль Моисеевич Меттер — бесстрашный рыцарь литературы.

«Многие полагают, — продолжал наш преподаватель, — что после оправдательной речи Зощенко (в связи с публичной его поркой Ждановым в 1946 году) в зале наступила полная тишина. Не было в зале полной тишины! Один-единственный человек аплодировал Зощенко в мертвой тишине зала. То был Израиль Моисеевич Меттер!»

Берковский при этом не понижал голоса, так что проходящие останавливались, невольно вслушиваясь в магические речи о некоей повести и ее авторе. К слову сказать, в 1966 году, к концу «оттепели», в полный голос о ждановском собрании не принято было говорить. Так, например, книги создателя общества «Серапионовы братья» в Берлине на Таубенштрассе (в 1818 году) Э.