Широта взгляда
Е. Книпович, За 20 лет, «Советский писатель», М. 1978, 536 стр.
Мы живем в век узкой специализации. И химик-аналитик разбирается в коллоидной химии, как правило, немногим лучше инженера-механика, некогда прослушавшего общий курс химии в политехническом институте.
Однажды я и сам оказался свидетелем чего-то подобного: когда лет двадцать пять тому назад случайно забрел на дискуссию о «свободе воли»
электрона. Проходила она в Харькове, в одной из старых университетских аудиторий. Физикам-теоретикам все было ясно: они поочередно скрипели мелом, выводя на доске длиннейшие формулы, и формулы эти сходились. А экспериментаторы подчеркивали свое скептическое непонимание. Академик И. М. Лифшиц еще; пытался что-то растолковать своему директору К, Д. Синельникову. Иначе повел себя академик А. Д. Фок – человек в Харькове приезжий, совсем пожилой и менее терпеливый. Он снял с носа две пары очков, вытащил ушной вкладыш слухового аппарата и отключился от этих «надоедливых дилетантов»…
Однако все более сужающаяся специализация – лишь одна сторона процесса. А другая состоит в том, что земля становится если не маленькой, то, во всяком случае, обозримой, вселенная – более достижимой, в том и состоит одно из примечательных противоречий нашего времени. Будто в отместку специализации возникают науки, сводящие разведенное, сцепляющие разрозненное: биофизика, кибернетика, математическая лингвистика, бионика.
Литературоведение, как известно, к точным наукам не относится. Поэтому оно (невзирая на герменевтику, на семиотику, на структурализм) в смысле формально-техническом более консервативно. Но и око не свободно от указанных противоречий, причем куда менее сбалансированных, чем в современной химии, физике или механике. Мы не имеем чего-то вроде собственной «бионики». И наш «крест» – специализация.
И все же картина не столь мрачна, как может показаться на первый взгляд: мы не утратили общую перспективу развития искусства; углубляется, совершенствуется, становится более диалектичным наше представление о путях и закономерностях этого развития. Мировая литература – понятие в современную эпоху особенно актуальное, особенно осязаемое – для советского (да и для всего марксистского) литературоведения не есть философская абстракция, а конкретный предмет повседневного изучения. И все-таки специализация дает себя знать даже здесь.
Не надо обманываться: это во многом процесс объективный. Литературный поток ныне столь велик, что немыслимо стать, скажем, знающим специалистом по американской литературе, не посвятив себя ей целиком, более того, не выбрав для себя определенный жанр или определенный период. Допустим, роман США в XX веке, а может быть, и во второй половине этого века. Важно другое: не считать специализацию оптимальным вариантом своей (тем более вообще возможной) позиции в литературоведении.
Но как преодолеть само собой складывающуюся узость? Человеческие возможности ограниченны. Знать больше – похвально, знать очень много – необычайно трудно, знать все – немыслимо.
Думается, у литературоведения здесь несколько иные пути, чем у наук точных или некоторых иных гуманитарных.
Статистические методы, коллективность усилий в разработке конкретной проблемы, без сомнения, продуктивны и для нас, но лишь как нечто вспомогательное, подготовительное. Потом литературовед неизбежно остается один на один с явлением искусства. Именно потому что его предмет – явление искусства: нечто по содержанию своему, по конечной цели общественное, но по оформлению, по восприятию, по духу – специфически, индивидуально человеческое.
Однако зависимость от искусства, генетическая с ним связь не только чего-то лишают, они и открывают перед литературоведением некие возможности. В том числе – да не покажется это парадоксальным – перед литературоведением как наукой.
Столетия прошли с тех пор, как Сервантес написал своего «Дон Кихота», о котором Достоевский сказал, что «во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения» 1. В небытие ушли рыцарские романы, которые Сервантес пародировал, над которыми насмехался. В небытие ушла эпоха, в которую Испания задыхалась от заморского золота и беднела от вызванной этим богатством экономической неподвижности. Давно так или иначе разрешились конфликты Ренессанса – всечеловеческое величие его идеалов и наивная утопичность его упований, то есть все то, что воплотила в себе противоречивая сложность Рыцаря Печального Образа. А книга Сервантеса по-прежнему жива.
Нет, не потому, что она не имеет отношения ко времени, в которое сочинялась, не потому, что в ней якобы сознательно, наперед воссоздавалась абсолютная, для всех эпох верная ситуация человека. Сервантес хорошо знал свою эпоху, разгадал многие ее тайны, постиг обусловленного ею человека. Оттого он понял жизнь, проник в некоторые общие ее законы. Отталкиваясь от исторически конкретного, он воспроизвел художественную модель жизни, столь емкую, что она свежа и сегодня, что она и сегодня способна наполняться новым содержанием.
Такова особенность искусства. Но здесь намечается и аналогия между ним и литературоведением. Неполная, разумеется (для этого искусство слишком специфично), однако достаточно существенная. Она позволяет нащупать пути, на которых может быть преодолена узость новейшей литературоведческой специализации. Прежде всего хочется подчеркнуть, что литературоведу, как и художнику, следует овладеть знанием фактов в своей более иди менее ограниченной специальной области. Но, как и художник, он может (а в идеале должен) выйти за ее пределы. Он способен понимать больше, чем дают факты, взятые лишь сами по себе. Это ни в коей мере не значит, что нужно полагаться только на интуицию. Однако определенную роль играет и она. Собственно, даже не интуиция в прямом смысле этого слова, то есть не просто «чутье», а чутье», опирающееся на знание многих подобных явлений, на опыт их систематизации. Интуиция не игнорирует факты или готова без них обходиться. Она строит обобщающую модель и тем самым заполняет неизбежные бреши. Модель эта – если она настоящая, не умозрительная – строго научна и в то же время в чем-то сродни модели художественной. Для этого необходим талант.
Но и одного таланта тоже мало. Знания, опыт – признак зрелости. Оттого узость специализации обычно удается преодолевать нашим литературоведческим патриархам.
И тут я перехожу к рассмотрению книги одного из них. По сути с первой же строки рецензии я говорю об этой книге, хотя до сих пор и не назвал ее, размышляю об идеальной и поучительной литературоведческой полноте, на ней основываясь. Книга эта принадлежит перу Е. Книпович. Ее название – «За 20 лет» – предельно просто, лаконично, но оно точно передает содержание. В книге действительно собрано все то лучшее, что Е. Книпович написала за последние два десятилетия.
Прежде всего, поражаешься неутомимости автора, количеству им написанного; затем – завиднейшей разносторонности интересов. В книге три больших раздела. Первый из них – это утверждение марксистско-ленинской эстетики как первоосновы всякого истинного творчества нашей эпохи – творчества художественного и литературоведческого. Этот раздел открывается статьей «Читая Ленина», содержит работы о Луначарском, о Горьком, отклики на критические труды Б. Сучкова, Б. Рюрикова, размышления над сочинениями многих других советских критиков и (что особенно характерно для манеры и склада мышления Е. Книпович) сквозь призму их книг – в согласии с ними или в принципиальном споре – разворачивает широчайшую панораму самой литературы: от Достоевского до романа на военную тему, взятого в мировом масштабе. Тема второго раздела – советская литература, причем не только русская: Шолохов, Федин, Леонов, Тихонов, Слуцкие, Беляускас, Авижюс, Марцинкявичюс. Примечательно, что и здесь писатели (в частности, Федин, Леонов, Тихонов) представлены не только как художники, но и как критики, как теоретики искусства и литературы. Наконец, третий раздел посвящен литературам зарубежным – еще одной важнейшей сфере литературоведческих интересов Е. Книпович. Тематический круг здесь особенно широк: Г. и Т. Манны, Б. Брехт, И. -Р. Бехер, Р. Роллан, У. Фолкнер, П. Вайс, А. Цвейг, К. Гайслер, М. фон дер Грюн, З. Ленц, Г. Грасс, М. Вальзер, М. -В. Шульц, Г. Кант, Ф. Фюман, Г. де Бройн, Э. Штриттматтер, Э. -М. Ремарк, Ф. Кафка – писатели самых разных идейно-политических взглядов и творческих методов.
Разговор об этих писателях, разбор их книг, сопоставления, противопоставления – все это увлекательно, весомо и само по себе. Но меня в данном случае интересует прежде всего совокупность фактов, из которых и над которыми строится (или даже вроде бы непроизвольно возникает!) нечто большее – контуры единого во всей своей сложности литературного процесса.
Один из материалов рецензируемой книги именуется «Историческая память». Даю здесь столь неопределенное «жанровое определение», ибо перед нами нечто не совсем обычное для такой книги. Это – беседа, которую критик П. Топер вел с ее автором2 и которая в известном смысле является концентратом всей книги и сверх того своеобразным к ней комментарием. Я («если бы был директором») не прятал бы примечательную беседу эту в «недра» первого раздела, а – даже в нарушение рациональной стройности композиции – поставил бы ее в конец, в качестве некоего заключения, итога. Но это, так сказать, мысль в скобках. А завел я речь об «Исторической памяти» потому, что хочу процитировать из нее суждение Е. Книпович, имеющее непосредственное отношение к основной теме рецензии:
«…Невозможна картина современного состояния проблемы «человек и общество» или «человек и история», если не найдет в ней место творчество Пабло Неруды и Нараяна, Жоржи Амаду и Кавабаты. Не поймите меня превратно. Я говорю не о том, что в каждой статье нашей надо идти по странам и континентам. Я говорю о том, что в нашей работе, даже как будто «чернорабочей», частной, надо всегда помнить о мире, кипящем ключом. А как выполнить все эти задачи, а как «объять» все необъятные «необходимости»?» (стр. 85).
И еще: «Программа мира, провозглашенная XXIV съездом партии, ее последовательное осуществление, сочетание масштабной исторической проницательности с деловитостью в повседневной, кропотливой работе для материализации ее – все это учит нас одновременно идейной несгибаемости и тактической гибкости, широте в охвате даже частных явлений, то есть всему тому, что и должно определять работу всякого деятеля культуры нашего времени» (стр. 86).
Как видим, Е. Книпович настаивает на том, что литературовед – даже когда он работает над самой частной, узко специализированной темой – должен «помнить о мире, кипящем ключом»; и одновременно отдает себе отчет во всей сложности этой задачи. А во втором из процитированных отрывков всплывает ключевое, ею самою выделенное слово «широта». Как же Е. Книпович преодолевает трудность, связанную с потребностью «объять» все необъятные «необходимости», как достигает широты?
«Характерной и редкой в нашей критике чертой работы Б. Рюрикова, – сказано в посвященной его творчеству статье «Борьба идей и критическая мысль», – является также и то, что он в равной мере анализирует в своих статьях и материал советский, и материал зарубежный» (стр. 110). Это, как мы уже знаем, можно сказать и о самом авторе рецензируемой книги. Таким образом, широта задана этой книге наперед, она заложена в авторском знании материала многих и разных литератур. Однако «материал советский» и «материал зарубежный» – это больше, чем их простая сумма. Советская литература, литература социалистического реализма создает масштаб, дает ориентир; в сравнении с нею, на ее фоне контрастнее высвечиваются достоинства и немощи литератур Запада, проглядывают их перспективы. Не только Г. или Т. Манны могут быть оценены глубже, объективнее, научнее, но и Ф. Кафка, «метафизика» которого, как сказано у Е. Книпович, «есть лишь искаженное отражение реального в своей диалектике, протекающего во времени исторического процесса…» (стр. 518).
Что же до литератур зарубежных, то они образуют тот контекст, в котором советская литература предстает как явление мирового значения, глобального воздействия. Рецензируя книгу Е. Книпович «Ответственность за будущее» (1973) 3, мне уже довелось отмечать, что там функции некоего внутреннего связующего звена между отдельными статьями выполняла фигура А. Блока и его писательская судьба. В новой книге сходную роль играет Горький. Он не только главный герой трех статей первого раздела («Горьковское», «Социалистический гуманизм Горького» и «Мудрость таланта»), – в той или иной форме он присутствует и в большинстве прочих статей. В статье «Читая Ленина» освещается отношение к Горькому на современном Западе, он цитируется как глубокий и прозорливый критик психологии отживающего класса (в письме к Д. Айзману), даже выявляются его заблуждения в тяжкие годы кризиса после первой русской революции. Статья «Ленинский нарком» посвящена Луначарскому; однако, создавая его портрет, автор книги ставит в центр работу «Самгин» – может быть, и в самом деле самое интересное литературоведческое исследование Луначарского. Такого рода примеры можно было бы множить. Но в этом вряд ли есть необходимость. И так ясно, что Горький меряется мировой литературой, а мировая литература меряется им.
«Влияние подвига Горького, дела Горького, – пишет Е. Книпович, – стало частью того необратимого процесса в мировой истории и культуре, который начался после Великой Октябрьской социалистической революции.
Нет, речь здесь идет не о «подражании» и не о стилистическом сходстве. Но Горький – «старший» – уже десятилетия помогает «младшим» познать самих себя, открыть источник своей силы, понять свой путь и свой долг «во дни торжеств и бед народных» (стр. 68).
Горьковское присутствие не просто укрепляет цельность книги; «подвиг Горького», «дело Горького» включает расходящиеся линии отдельных писательских судеб в координатную систему единой исторической закономерности. И литературный процесс, взятый по необходимости, хоть и во многих, но, разумеется, далеко не во всех своих проявлениях, предстает перед читателем книги как процесс всемирный.
«Новое» в нашей жизни, в характере человека, – утверждает Е. Книпович на страницах книги, – нельзя отрывать от нашего же «старого» (стр. 87). Преемственность в развитии, его непрерывность, его строжайшая причинно-следственная обусловленность – вот главная тема ее беседы с П. Топером, не случайно озаглавленной «Историческая память». И такой подход к жизни, к литературе реализуется на протяжении всей книги.
«На первый взгляд может показаться неожиданным, что не только в работах общетеоретического плана, но и в критических статьях, посвященных к тому же преимущественно литературе и философии зарубежных стран, Б. Рюриков вновь и вновь обращается к тем боям, какие Ленин и весь русский марксизм вели в период столыпинской реакции со всеми видами либерального ренегатства. Такой «оборот» спора оправдан целиком. Что делать! Привидения возвращаются» (стр. 112). Е. Книпович выделяет, подчеркивает эту особенность творческой манеры собрата по перу, потому что это и ее собственная творческая манера. И не только в статье «Читая Ленина», в которой то и дело совмещаются, сталкиваются пласты времени и «действие» из России, бурлящей, борющейся, мечущейся в годы между двумя революциями, переносится в современный Дюссельдорф, где автор книги несколько лет тому назад наблюдала нечто подобное «веховскому» духовному распаду и полемизировала с его апологетами.
Сам феномен времени привлекает к себе пристальное внимание Е. Книпович. Так, например, в обеих статьях о Шолохове – ив «Судьбах народных», и в «Мастере трудной правды» – она упорно возвращается к вопросу о том, что писатель создавал «Тихий Дон» на протяжении пятнадцати лет, а Григорий Мелехов прожил в действии романа лишь восемь, и стремится постичь, «как взаимодействуют в эпопее два времени – время, когда происходят изображаемые М. Шолоховым события, и время.., которое протекло между началом и завершением работы» (стр. 171). Время интересует автора рецензируемой книги, смею сказать, почти так же остро и непосредственно, как Т. Манна в «Волшебной горе» и «Докторе Фаустусе». Только критик подходит к этой категории строго по-марксистски, рассматривая время как гения перемен и одновременно как медиум «исторической памяти». Е. Книпович и сама (в качестве автора, да и в качестве эпизодического «действующего лица» книги) в полной мере такой памятью обладает. «Человек моего возраста, – читаем в статье «Роман Мартина Вальзера», – не может сдержать улыбки – так похожа ребяческая «фронда» Галлистля (речь идет о главном герое романа «Болезнь Галлистля». – Д. З.) против марксизма, диктатуры пролетариата, партийной дисциплины на аналогичные сомнения в возражения честных, но полных предрассудков в «клишированных» представлений русских интеллигентов в первые годы существования советской власти» стр. 447).
Опыт не только литературоведа, но и свидетеля, активного участника, по сути дела, всего до сих пор протекшего отрезка великой эры перехода от капитализма к социализму раздвигает реальные, можно бы даже сказать, – «эмпирические» горизонты книги. И опыт этот оседает, конденсируется в личных воспоминаниях (о встречах с Й. Бехером, о впечатлении от исполнения Эрнстом Бушем песни Брехта и Эйснера и т. д.), в отступлениях – в статье на совсем иную тему – то о Чехове, то о гёльдерлиновском «Гиперионе», даже в своеобразных театральных репликах «в сторону». Но не только. Опыт стоит чуть ли не за каждой строкой книги. Е. Книпович на деле осуществила свой призыв к критикам, к литературоведам: изучая самый частный вопрос, «помнить о мире, кипящем ключом».
Уже говорилось, что в книге «За 20 лет» работы о литературе рассматриваются почти столь же охотно, как и сама литература. Анализируется даже ряд писателей, выступающих в качестве критиков. Спору нет, это означает, что Е. Книпович уважает свой труд и труд своих коллег, ценит его, сознает его высокую общественную значимость. Думается, однако, что дело не только в этом. Сквозь статьи о литературоведах просвечивает литература. В некоторых случаях нет даже сомнения, что она-то и есть истинный предмет размышлений. Скажем, композиционный центр статьи «Легенды и правда» – монография В. Кирпотина о Достоевском; в статье «Чувство истории» Т. Манн преломлен через исследования Б. Сучкова, В. Днепрова, а также книгу В. Адмони и Т. Сильман; статья «Франц Кафка» построена в известной мере как полемика с зарубежными толкователями и интерпретаторами творчества этого писателя. Однако Е. Книпович не скрывает, что книга В. Кирпотина была лишь «поводом» (пусть даже «основным») для ее заметок о Достоевском; творчество Т. Манна только отражено в суждениях его советских исследователей; работа о Ф. Кафке только построена в форме полемики. Зачем же понадобилось это «посредничество» критики, если конечная цель литература? В начале статьи «С мыслью о главном» (Она разбирает сочинения критика А. Макарова) автор цитирует Э. Межелайтиса»: «Всякая книга – диалог с читателем. Книга критика, любое его выступление – даже «триалог»: разговор идет и с читателем и с анализируемым автором» (стр. 140). Многие статьи книги «За 20 лет» можно бы наречь «кварталогами», ибо в них возникает дополнительная ступень опосредования и разговор между собою введут здесь два критика, читатель и анализируемый автор.
Думается мне, что «кварталог» привлекает Е. Книпович именно своей многоступенчатостью, многоаспектностью, возможностью взглянуть на произведение искусства сразу и «в профиль» и «анфас», своими глазами и глазами другого – того, с кем соглашаешься или споришь. Устанавливаются различнейшие связи, прямые и обратные, и это тоже способствует широте, порождает ее.
В результате нам открывается нечто куда более значительное, чем могла бы обещать простая сумма рассмотренных в рецензируемой книге явлений литературы. Открывается ее движение, ее процесс – сложный, противоречивый, неоднозначный и в то же время не хаотичный, не самопроизвольный, а обусловленный законами истории, освященный великим и светлым будущим. В этом сила книги «За 20 лет», в этом главное ее достоинство. А по мелочам в ней, как и во всякой книге, можно, конечно, найти недостатки. В одном месте так получается, что «Флобера странное наследство» (А. Блок) – это «отрицание мира, разрыв между художником и миром…» (стр. 51), то есть чистейший декаданс. Но какой же Флобер предтеча декаданса? В другом месте не очень точно определен классический «роман воспитания»: это именно история воспитания индивида, а не «коллективная история» (стр. 267). Еще в одном месте роман от первого лица поставлен ступенькой ниже, чем роман от лица третьего. Что-то есть в этом от классицистской иерархии жанров. В статье «Три точки зрения» М. фон дер Грюн, З. Ленц и Г. Грасс нарисованы чуть ли не одной краской, а ведь они писатели разные – и политически, и художественно.
Но все это, и правда, сущие мелочи, ничуть не умаляющие значения глубокой и тонкой книги Е. Книпович, книги, которой – я в этом убежден – суждена долгая жизнь.
г. Киев
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №11, 1980