№12, 1967/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Шесть этюдов

Люди, о которых я здесь рассказываю, – ученые, критики, профессора, редакторы. Каждым из них сделан серьезный вклад в нашу культуру.

Это разные люди: одни пришли в революцию из старого мира, другие воспитались в советское время. Но для каждого из них решающую роль сыграл Октябрь, – он бесконечно обогатил их духовно, творчески.

Я имел счастье знать тех, о ком пишу, – одних близко, других эпизодически. И о каждом я сохранил в своем сердце благодарную память.

Мои рассказы заведомо не полны, эскизны. В них нет исследования (иначе я должен был бы подробно говорить о критических работах А. Горнфельда, о В. Евгеньеве-Максимове как некрасоведе, о месте А. Фомина в библиографической науке, о полемическом искусстве А. Тарасенкова и т. д. и т. д.); В моих записях – отрывочные воспоминания о людях и о делах этих людей, – и не более того.

Мне хочется, чтобы все те, кто знал людей, о которых я пишу, вспомнили о них вместе со мной, и чтобы те, кто не был с ними знаком, узнали и полюбили их.

ИССЛЕДОВАТЕЛЬ И ПРОПАГАНДИСТ

Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов начал свою литературную деятельность незадолго до Октябрьской революции.

Он был сыном известного народнического публициста, экономиста и статистика, с юных лет ему были открыты двери «Русского богатства». Но Владислав Евгеньевич не стал народником, его влекло к марксизму. Был он и ревностным добытчиком новых материалов о Некрасове и людях его круга, умел всегда отделять великих революционных демократов-шестидесятников от народников и особенно от их эпигонов.

В 20-х годах, – в конце которых я познакомился с Евгеньевым-Максимовым, – он был уже автором многих книг, насыщенных новыми архивными материалами. Были изданы первые его работы о Некрасове, книга очерков по истории социалистической журналистики в России. Кроме того, существовала книга очерков современной советской литературы и было написано множество брошюр для педагогов. Евгеньев-Максимов с молодых лет был крепко связан со школой и позднее, став профессором университета, не порывал связей с учителями-словесниками.

Я слушал увлекательные лекции Евгеньева-Максимова в Институте истории искусств, где он читал большой специальный курс, посвященный Некрасову, и в университете, где он излагал курс истории русской журналистики XIX века.

Лекции его и впрямь были увлекательными. Несмотря на некоторые социологические упрощения, модные в те годы у части ученых, Евгеньев-Максимов умел избежать схематизации. Он рассказывал о людях прошлого так, что их образы становились объемными, почти осязаемыми и зримыми. Он мог говорить об Ольге Сократовне Чернышевской с таким жаром, с каким относились к ней, вероятно, ее современники. Он сам мысленно переносился в эпохи, о которых говорил, » умел вовлечь нас в их атмосферу. Он давал нам знания и внушал горячую любовь к литературе и ее людям.

Я учился в институте, где среди преподавателей доминировали сторонники так называемой формальной школы. Эта школа уже не была единой, она распадалась на наших глазах. Б. М. Эйхенбаум выдвинул теорию «литературного быта». Ю. Н. Тынянов предложил теорию «литературной эволюции». Б. М. Энгельгардт и М. М. Бахтин критиковали формализм «изнутри», – в сущности, с позиции немарксистской философии. Были у нас профессора, крупные специалисты, стоявшие в стороне от формальной школы. Евгеньев-Максимов считался антиформалистом. Более того, нас, своих студентов, ближайших учеников, он ввел в так называемое Научное общество марксистов, которое существовало при Ленинградском университете, и в институт, носивший почти мистическое название – ИЛЯЗВ при РАНИОНЕ (тогда любили аббревиатуры). И тут и там мы были группой молодых практикантов.

НОМ – Научное общество марксистов – имело литературную секцию, возглавлявшуюся Иваном Васильевичем Егоровым, одним из учеников С. А. Венгерова. Заседания этой секции проходили в ректорском флигеле университета, в том самом доме, где появился на свет Александр Блок. И. В. Егоров, историк И. С. Книжник-Ветров, библиограф А. Г. Фомин выдвинули перед нами интересную задачу – разработать историю первых марксистских журналов в России. Под их и Евгеньева-Максимова руководством, при их консультации мы собирали материалы в архивах, нередко еще не тронутые до нас, записывали рассказы старых литераторов, сотрудничавших в первых марксистских изданиях. Это было хорошей школой для молодежи, стремившейся к научной работе.

Евгеньев-Максимов привлек некоторых из нас и к подготовке собрания сочинений Некрасова, которое он издавал в сотрудничестве с К. И. Чуковским. К публикации некрасовских текстов он призвал своих учеников из университета и Института истории искусств: Н. М Выводцева, Евг. Мустангову, В. М. Абрамкина, Г. Ф. Тизенгаузена и меня. Некоторые из нас усердно помогали Владиславу Евгеньевичу и в разработке экспозиций Некрасовского музея, помещавшегося тогда на Михайловской площади.

Некрасовский музей не получал необходимой материальной поддержки, и вот Евгеньев-Максимов сам с помощью нескольких молодых людей развесил по стенам иконографию, разместил материалы на стендах, изготовил весь этикетаж, работал молотком и гвоздями. И радовался тому, что его друзья-учителя приведут в музей школьников-экскурсантов, которым он или его ученики будут давать необходимые пояснения. Этот ученый был всегда страстным пропагандистом: если в Некрасовском музее «подбиралась» аудитория, он произносил перед ней большую и увлекательную речь, в сущности, целую лекцию.

С годами, обретя самостоятельность в литературной работе, я не переставал испытывать чувства признательности к Владиславу Евгеньевичу, нередко бывал его гостем – дома и на даче. Меня всегда радовало в нем сочетание исследовательских и пропагандистских талантов. Я радовался его капитальным работам – многотомнику о Некрасове, многотомнику о «Современнике». И я любовался им, когда он выступал с популярными лекциями перед массовой аудиторией.

Когда наступила война, Евгеньев-Максимов, уже немолодой и нездоровый, был вынужден эвакуироваться из Ленинграда. Но и вдали от родного города этот неугомонный человек не позволял себе никакого отдыха. Он прочитал сотни докладов и лекций для военных – в госпиталях перед ранеными, в частях, где подготавливали солдат для фронта. В одном из писем ко мне он коротко «отчитался» в этой огромной работе и заметил, что, коли возраст не позволяет ему драться с оружием в руках, у него нет другой возможности служить армии и победе. Он был настоящим патриотом и свое патриотическое дело делал скромно, без шума.

Как профессор, как педагог, как пропагандист Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов воспитал тысячи читателей и слушателей. И оставил по себе добрую память – и своими книгами, и той повседневной работой с людьми, которая отозвалась во многих сердцах.

НЕИСТОВЫЙ ЖУРНАЛИСТ

Прошло сорок лет, а я до сих пор не забыл сердечного трепета, который испытал при входе в кабинет Ионы Рафаиловича Кугеля в редакции «Вечерней Красной газеты».

Когда я шел к Ионе Кугелю, я знал, что иду к одному из паладинов дореволюционной прогрессивной журналистики. Каждому газетчику в то время были памятны этапы его биографии. Одна только работа в «Киевской мысли» чего стоила! Он так умело сражался с царской цензурой, что его называли библейским Ионой, уцелевшим во чреве кита.

К тому же он был братом Александра Кугеля – знаменитого театрального критика, прославленного фельетониста, писавшего под псевдонимом Homo Novus, создателя театра пародии и сатиры «Кривое зеркало», Мне приходилось видеть Александра Рафаиловича в кулуарах «Кривого зеркала», – он походил на средневекового алхимика, одет был крайне неряшливо, и в его всклокоченной бороде торчали остатки обеда, какие-то крошки и кусочки. Но зато какое у него было перо! Он писал изящно, язвительно, элегантно, умно, – даже не соглашаясь с ним, нельзя было не читать того, что он написал.

Кроме Александра и Ионы Кугелей, существовал еще Осип Кугель – скромный работник театрального дела, энтузиастически преданный интересам сцены и литераторов. Кугели были популярны, их знали все, и какой-то острослов сочинил эпиграмму:

На севере, на юге ли,

Всё Кугели да Кугели.

 

Эта эпиграмма возникла, когда Иона Рафаилович трудился еще на юге, а Александр Кугель гремел в петербургской печати.

Иона Кугель принял меня приветливо, – борода его возлежала на гранках, он посмотрел на меня добрым взглядом из-под очков. И послал сделать репортаж о каком-то литературном вечере.

Я очень старался написать получше. Весь вечер строчил в блокнот с таким усердием, что даже пальцы заболели. Потом сочинил отчет на несколько страниц. Иона Рафаилович отнесся к моей рукописи весьма своеобразно. Первую страницу он, не читая, бросил в корзину. То же он сделал и с последней. На второй и третьей страницах он что-то вычеркнул, что-то помарал. И, к полному моему удивлению, сказал: «Пойдет».

Газетчик из меня в те годы не вышел (да и не собирался я им стать). Но урок я получил отличный.

В первой половине 30-х годов Иона Рафаилович ушел из газеты. Он написал интересную книгу воспоминаний и как-то дал мне ее прочитать. В этой рукописи были колоритнейшие портреты знаменитых журналистов (Дорошевича, Амфитеатрова и др.) и безвестных, но характерных деятелей русской печати предреволюционного периода. Было в ней и много прелюбопытных эпизодов. Все это он рассказал с блеском – пером, достойным брата Homo Novus’а. Книгу набрали, должны были издать и по какой-то случайности не издали. Лишь отдельные извлечения из нее были помещены в журнале «Ленинград» в канун войны.

Книга, написанная Ионой Кугелем, убеждала с полной очевидностью, что в ее авторе пропал талантливый писатель. Вместо того чтобы писать, Иона Рафаилович всю жизнь редактировал, правил, переписывал чужие рукописи. Он был «донором» в литературе и журналистике, отдавал свою «кровь» тем, кого редактировал. И эту же «донорскую» работу он вел в предвоенные годы в редакции «Звезды», от чистого и доброго сердца помогая молодым литераторам.

Когда же грянула война и мы, молодые, ушли на фронты, старик Кугель остался в редакции на ответственном посту и сумел в суровых условиях первых военных месяцев выпустить несколько номеров «Звезды». При этом Иона Рафаилович не переставал интересоваться нами, своими товарищами, ставшими армейцами. Мне он тоже прислал славное письмецо, которое я постарался сохранить.

Цитировать

Дымшиц, А. Шесть этюдов / А. Дымшиц // Вопросы литературы. - 1967 - №12. - C. 153-164
Копировать