№3, 1982/Обзоры и рецензии

Сборник белорусских текстологов

«Пытанні тэксталогіі беларускай літаратуры», Мінск. «Наука і тэхніка», 1980, 192 с.

В советском литературоведении уже сложилась хорошая традиция издания сборников типа «Вопросы текстологии», основание которой положили сборники, подготовленные текстологами ИМЛИ («Вопросы текстологии», вып. I-IV, 1957 – 1967). Особенностью этих сборников была теснейшая связь – теории и практики текстологии: каждый частный случай текстологического решения, с одной стороны, рассматривался с позиций теории, а с другой – давал новый материал для дальнейшего уточнения и углубления этой теории.

Выходившие позже украинские и грузинские сборники такого типа («Питания текстологи», вые. I-III, 1968 – 1980; «Вопросы текстологии» (на грузинском языке), вып. I-VI, 1970 – 1976) выявляли те специфические проблемы, которые характерны для их национальных литератур, и этим на конкретных текстологических примерах развивали и обогащали общую теорию советской текстологии.

Рецензируемый сборник посвящен текстологии белорусской советской литературы. В нем рассматривается большое количество конкретных, частных примеров из практики белорусских текстологов и вместе с тем ставятся вопросы и предлагаются решения, имеющие значение для теории советской текстологии в целом. Мы выделили бы в рецензируемом сборнике три такие текстологические проблемы: редакторское вмешательство в авторский текст, авторская доработка текста (во всех ее проявлениях), история текста и литературоведческие исследования; кроме того, в сборнике рассматривается такая тема, как роль традиции национальной текстологии для дальнейшего развития ее теории и практики, и ряд частных вопросов по истории текста некоторых классических произведений белорусской литературы.

Нельзя не заметить, что указанные выше проблемы не могут считаться глубоко и всесторонне изученными в теории текстологии, а однозначного решения их, наверное, и не может быть. Так, в текстологии долгое время существовало мнение, что всякое редакторское вмешательство в – авторский текст есть искажение его. Однако изучение историй текстов некоторых русских советских писателей показало, что такое категорическое утверждение далеко не всегда оправданно. В сборнике «Текстология произведений советской литературы» («Вопросы текстологии», вып. 4) на материале произведений Фурманова, Серафимовича, Рладкова, Фадеева, Н. Островского была убедительно продемонстрирована необходимость индивидуального подхода к этой проблеме при изучении особенностей истории текста разных авторов. Приводимые же Ю. Пширковым в рецензируемом сборнике примеры подтверждают, что есть редактирование и «редактирование». В первом случае редактор – друг и помощник автора, они вместе работают над совершенствованием произведения, и поправки – такого редактора, конечно, должны сохраняться в авторском тексте; во втором случае – редактура есть искажение авторского текста, и отказ от этой поправки, восстановление авторского чтения – прямая обязанность текстолога.

Или другая проблема: в том же сборнике «Вопросов текстологии» было убедительно показано, что нельзя говорить об истории авторской работы над произведением, не изучив истории происхождения каждого источника текста, не используя приемы и методы текстологического анализа. И тем не менее, как показывает статья А. Харкевич в рецензируемом сборнике, умозрительные заключения литературоведов, ничего общего не имеющие с действительной историей создания произведения, – еще не редкость в нашей науке.

Поэтому заслуживает всяческого одобрения и поддержки как сама постановка этих сложных проблем, так и попытка найти их решение в рецензируемом сборнике.

Сборник открывается статьей Ю. Пширкова «Издание литературного наследия – важное научное и общественное дело». В ней на материалах издания произведений К. Чорного, в частности посмертного собрания сочинений в 6-ти томах (Минск, 1955), исследователь демонстрирует работу так называемых «литературных правщиков» над романом «Поиски будущего»: из текста вычеркивались эпиграфы, отдельные слова и фразы, те или иные рассуждения автора и его героев (вычеркивались иногда целые страницы!). При этом, замечает Ю. Пширков, «подчас просто невозможно понять, какими соображениями руководствовались люди, исправляя писателя: то ли поразительным незнанием языка, то ли непониманием смысла того, о чем идет речь в произведении» (стр. 20). Диву даешься, читая то, что пишет Ю. Пширков, – настолько бессмысленным и беспощадным (я не нахожу другого слова!) является то, что делали редакторы с произведениями писателя.

Очень поучительным является анализ Ю. Пширковым истории текста трилогии Я. Коласа «На росстанях». Дело в том, что после выхода трилогии в составе собрания сочинений писателя в 14-ти томах (т, 9, Минск, 1975), М. Лужанин опубликовал статью «Осторожно: классика!», в которой решительно осудил работу текстологов за то, что они отказались признать принадлежащими Я. Коласу изменения текста, появившиеся в последнем прижизненном издании трилогии. Ю. Пширков пишет, что ознакомление с экземпляром прижизненного издания трилогии, в котором якобы Я. Коласом были сделаны последние поправки, привело его «к твердому убеждению», что Колас не имеет к этой правке «никакого отношения» (стр. 26). Поэтому эти вставки и исправления были отброшены и восстановлен предшествующий авторский текст.

По существу этой же проблеме посвящена статья С. Забродской «К истории текста трилогии Я. Коласа «На росстанях», в которой методически сопоставлены и проанализированы все известные источники текста трилогии – рукописи, первые журнальные публикации, отдельные издания ее. Затрагивает С. Забродская ирассмотренный Ю. Пширковым вопрос о поправках в тексте последнего прижизненного издания трилогии, но обращает особое внимание на тот факт, что последние исправления в трилогию были внесены в текст при подготовке ее к переводу на русский язык, причем некоторая их часть – по предложению переводчика Е. Мозолькова. Об этом писал и Ю. Пширков, но писал мельком, не придавая этому особого значения, хотя это важнейшее наблюдение по существу снимает здесь самое проблему постороннего вмешательства в текст трилогии, поскольку поправки эти имели целевое назначение – данный перевод.

В практике нашей литературы мы знаем случаи, когда автор, готовя свою книгу для перевода, страницами вычеркивал и страницами вписывал новый текст, потому что он готовил произведение для иноязычного читателя. Эти поправки совершенно необязательны для текста на языке оригинала, более того, они необязательны и для переводчика, недаром С. Забродская замечает: «Важно отметить, что некоторые поправки, предложенные редактором и переводчиком, почему-то не учтены даже самим переводчиком» (стр. 107). Это «почему-то» объясняется просто: это были не исправления текста, а изменения его, причем всего лишь рекомендательного характера; они были вызваны не стремлением автора исправить текст, а учитывали пожелания переводчика. Именно на это нужно было обратить внимание, из этого исходить, готовя канонический текст трилогии. И С. Забродская совершенно права в своем выводе: «Если даже Я. Колас и согласился, чтобы при переводе трилогии на русский язык были внесены некоторые поправки, то это вовсе не означает, что их обязательно необходимо вносить в текст, принятый за основной, в котором наиболее полно выражена последняя воля автора» (стр. 109).

Поучительный пример роли изучения истории текста в литературоведческом исследовании художественного произведения рассматривает А. Харкевич в статье «Об автографах романа К. Чорного «Поиски будущего». Сохранились три автографа романа – первый, краткий, содержит полный текст романа, два других, более расширенных, относятся только к первой части его. С автографами были знакомы белорусские литературоведы (А. Адамович, С. Александрович, М. Тычина), но они не изучали историю их создания и пришли к выводу, что второй и третий автографы – первоначальная, черновая редакция, а первый автограф отражает последнюю работу автора над текстом. Исходя из этого, они писали, что в последней редакции автор отказался от массовых сцен, имевшихся в двух первых автографах, «в интересах композиционной целостности произведения», что сцены эти «затрудняли раскрытие главных образов романа», что «образы сына и жены фельдшера <…> были исключены из текста <…> как ненужные, необязательные» и т. п. (стр. 171 – 172).

Как показывает А. Харкевич, на самом деле – все наоборот. Сначала писатель создал первый автограф, в котором: кратко изложил все содержание романа. Эта краткая редакция его не удовлетворила, и он приступил к доработке ее: насытил текст массовыми сценами, подробностями и деталями быта, ввел новых лиц – сына и жену фельдшера и т. п. К сожалению, эта работа осталась незаконченной, и мы сегодня вынуждены печатать по существу конспект романа, а доработанный, расширенный текст первой части его (по второму и третьему автографу) дать в отделе «Другие редакции».

Интересную страницу из истории белорусской текстологии приоткрывает М. Мушинский в статье «И. И. Замотин-текстолог и культура современного издания художественного наследия». Еще в середине 1920-х годов выдающийся белорусский ученый И. Замотин своей работой по подготовке собрания сочинений М. Богдановича заложил основы научного подхода к изданию белорусской классической литературы.

Говоря о современных изданиях классиков в Белоруссии, М. Мушинский замечает, что текстологические принципы «нередко утрачивают свое индивидуальное лицо, становится унифицированными» (стр. 51), и здесь «опыт Замотана оказался бы довольно полезным для современных текстологов, ибо речь идет о творческом отношении к общим положениям текстологической науки, о необходимости проверять эти положения практикой, обогащать их живым опытом развития национальной литературы, как это делал в свое время И. Замотин» (стр. 52).

Об этих богатых традициях прошлого часто забывают. Так, Р. Гульман в статье «Состояние и задачи купаловской текстологии» пишет, что, начиная в послевоенные годы работу над собранием сочинений Я. Купалы, «белорусские текстологи не имели, опыта подготовки научных критических изданий классиков национальной литературы» (стр. 61). Однако в свете статьи М. Мушинского это утверждение требует оговорки: опыта не имели конкретные текстологи, у белорусского же литературоведения опыт был, и опыт хороший; другое дело, что его не изучали, И прав М. Мушинский, когда пишет, что, хотя традиции, заложенные И. Замотиным в 20 – 30-х годах, продолжаются и сегодня, «все же, если подходить к этому вопросу, не снижая критериев оценки, нельзя не сказать, что опыт Замотина-текстолога еще полностью не используется при подготовке научных изданий» (стр. 51).

Р. Гульман рассказывает о трудном пути установления текста Я. Купалы. Трижды в послевоенные годы выходили собрания сочинений поэта, и трижды текстологи возвращались к изучению автографов, к анализу прижизненных изданий, вновь и вновь вчитывались в каждую строку, – и все это давало возможность уточнить текст, исправить проскользнувшую ошибку, дать читателям подлинно авторское чтение. Надо сказать, что именно в работе над этими изданиями Я. Купалы сформировалось новое поколение белорусских текстологов, ведущих сейчас большую работу по изданию национальной классики.

Ряд статей сборника затрагивает частные вопросы теории текстологии. Так, в статье В. Деконской «О творческой истории поэмы Якуба Коласа «Хата рыбака» мы хотели бы обратить внимание на два теоретических высказывания. Во-первых, В. Деконская пишет, что поэма Коласа «не всегда вписывается в те классические схемы, которые апробированы русскими текстологами в процессе подготовки к печати многих произведений классиков» (стр. 136). Мысль эта дальше не развита, но хотелось бы знать, о каких «классических схемах» идет речь? Русские текстологи многократно повторяли, что, хотя существует общая теория текстологического изучения классики, творческое наследие каждого писателя индивидуально, своеобразно. И следует прежде всего как можно глубже изучать это своеобразие, отходя, если нужно, от любых, пусть даже «классических», схем.

Во-вторых, статья заканчивается цитатой из книги С. Рейсера «Палеография и текстология нового времени» (М., 1970): текстолог всегда «стремится к новому тексту как к идеалу…» и т. д. (стр. 152). Однако в одном слове здесь перевод с русского на белорусский неверен (мы привели текст цитаты в обратном переводе); у С. Рейсера сказано: текстолог «стремится к лучшему тексту» (стр. 123 – 124), а не к «новому». Видимо, решив, что «лучший» – случайная оговорка С. Рейсера, В. Деконская в переводе исправила ее. Но исправление явно неверное: текстолог никогда не должен стремиться к новому тексту, то есть к каким-то новациям в подготовленном им издании: его дело дать подлинный текст писателя, свободный от искажений. Что же касается «лучшего текста», то это не оговорка С. Рейсера, а, если хотите, – его позиция (так же напечатано и во втором издания его книги). Мы считаем это утверждение С. Рейсера принципиально неверным, так же, судя по исправлению в переводе, видимо, считает и В. Деконская. Но тогда возникает вопрос: стоило.ли хорошую статью заканчивать таким неверным утверждением, дав его к тому же в не менее неверном переводе?

Вызывает у нас возражение и одно решение текстологов, с одобрением изложенное в статье В. Ларченко «К проблеме издания поэмы Якуба Коласа «На путях свободы». Автор указывает, что, готовя поэму, текстологи столкнулись «с редким в текстологической практике случаем»: в IX главе поэмы автором были зачеркнуты 64 строки и, «чтобы не нарушалась логика развития действия», текстологи уже сами из X главы исключили еще 11 строк (стр. 162 – 163). Мы не можем считать такое решение текстологов правильным. Именно учитывая замечание В. Ларченко, что «Колас не только не успел довести поэму до конца, но и многие подглавки и отдельные строки, намеченные его рукой для переработки, – переделать» (стр. 162), было бы правильнее оставить в тексте зачеркнутые 64 строки, взяв их в квадратные скобки, как обычно обозначается: вычерк, и отметить этот факт в комментариях. Тогда бы не пришлось самовольно вмешиваться в авторский текст и выбрасывать из поэмы строки, не вызвавшие у автора никаких возражений. В. Ларченко объясняет оставление в тексте этих 11 строк недосмотром автора, но ведь может быть и другое объяснение: Колас зачеркнул 64 строки не потому, что они были не нужны в поэме, а потому, что он хотел их как-то изменить, но не успел сделать это. Вместе с тем эти строки были написаны, опубликованы, они связаны по смыслу с другими строками в другой главе, которые автора вполне удовлетворяли и он их не тронул. Значит, и зачеркнутые строки должны были остаться в поэме. Во всяком случае, так мы делаем при издании неоконченных произведений русской классики, и подобных примеров у нас немало.

Статья В. Атрашкевича «О прототипах трилогии Якуба Коласа «На росстанях» затрагивает вопросы, уже не раз рассматривавшиеся в белорусском литературоведении, – «кто есть кто»: кого имел в виду Колас, создавая художественные образы своей автобиографической трилогии? Об этом писали М. Лужанин, И Науменко, В. Ульянович и другие, некоторые прототипы указаны в комментарии к трилогии, Но это были отдельные наблюдения (так, у М. Лужанина зарегистрировано, как он пишет, со слов Я, Коласа 42 прототипа), в статье же В, Атрашкевича учтено 136 прототипов. Работа эта интересна, богата реалиями, но в таком виде пока голо фактографична: называется персонаж, указывается его прототип, дается ссылка на источник – и все. Следующим этапом ее должно быть рассмотрение методов, приемов работы писателя при создании обобщения – типического художественного образа.

Такой же сугубо фактографической, без выхода в проблемы текстологии, является статья Л. Мазаник «Из истории работы И. Мележа над «Минским направлением», в которой рассказывается о пометах А. Фадеева на первом издании романа.

В заключение считаем необходимым повторить: интересный и разнообразный опыт наших коллег – белорусских текстологов стал теперь всеобщим достоянием, вошел в копилку опыта всей советской текстологии.

Цитировать

Прохоров, Е. Сборник белорусских текстологов / Е. Прохоров // Вопросы литературы. - 1982 - №3. - C. 223-229
Копировать