С позиций научной требовательности

Нашему литературоведению исполняется пятьдесят лет. За это время оно проделало гигантскую работу по осмыслению классического наследства и приближению его к духовным запросам народа, к нуждам и потребностям строительства социалистической культуры.

Многое сделано и по обобщению опыта советской литературы. Особенно богаты в этом отношении последние два десятилетия. В 1946 году, когда я начинал читать курс советской литературы, подлинно научных работ не было ни об одном из советских писателей, за исключением Горького и Маяковского. А сейчас рядом с давними научными дисциплинами – пушкиноведением, лермонтоведением, толстоведением и т. д. – постепенно оформляются не только «наука о Горьком», «наука о Маяковском», но и «наука о Шолохове», «наука о Фадееве» и о других советских писателях.

На научную основу становится изучение и одного из зачинателей литературы социалистического реализма – Дмитрия Фурманова.

Фурманов был замечательным писателем нового типа, его литературно-эстетические принципы и художественная практика сохраняют свое действенное значение вплоть до наших дней.

Советские литераторы не раз обращались к «урокам» Фурманова, находя в его жизни и художественном наследии много поучительного. Вот что говорил, например, Вс. Вишневский: «Весь… мой жизненный путь представляет логическое развитие пути тех элементов трудовой интеллигенции, которые представлены в литературе Фурмановым…» ¹

Интересны и другие высказывания.

П. Вершигора: «Дмитрий Фурманов, Николай Островский и Макаренко – созидатели литературы бывалых людей довоенного периода, от которых, мне представляется, невидимый мост переброшен к нам – бытописателям бесчисленных подвигов советского народа в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.» ².

Д. Гранин: «…Когда некоторые критики начинают утверждать, что для всестороннего, трехмерного изображения человека необходимо раскрыть и его общественную, и личную, и трудовую жизнь, то в этой обязательности таится опасность новой схемы… Много ли мы знаем о личной жизни Чапаева… Но разве мы чувствуем из-за этого какую-то неполноту образа?..» ³

А. Упит: «Произведение Фурманова («Чапаев». – П. К.) приобретает важное значение, потому что в нем впервые широко и глубоко начинает применяться особый вид повествования об отдельных большевистских личностях и их формировании, что затем становится одной из центральных литературных идейных тем и эстетических проблем прозы социалистического реализма» ⁴.

Не осталась безразличной к творческому опыту Фурманова и прогрессивная зарубежная литература. В произведениях Фурманова Поль Вайян-Кутюрье нашел пример «литературы жизни и борьбы» ⁵. Фридрих Вольф признавался, что «Чапаев» стал для него «художественным событием»: «Истинный пафос персонажей со всеми их положительными и отрицательными чертами, описанных с деловым спокойствием, захватил меня… Я – тогда молодой немецкий писатель – почерпнул новые мысли из произведений моего советского коллеги: простоту настоящей товарищеской этики, стиль революционной романтики, обоснованную уверенность в строящемся мире…» ⁶

Советское литературоведение и критика не остались в долгу у Фурманова: литература о жизни и творчестве автора «Чапаева» превышает полторы тысячи названий. Особенно интенсивно велось изучение Фурманова в послевоенные годы. За десятилетие до 1956 года о нем вышло около пятнадцати книг и сборников, в том числе монографические работы и критико-биографические очерки Е. Наумова, В. Озерова, Г. Владимирова, А. Калнберзиной, А. Бережного. Было защищено десять кандидатских диссертаций и одна докторская – обстоятельное исследование Г. Владимирова «Советская художественная проза начала двадцатых годов и творчество Д. А. Фурманова» (М. 1954).

Вместе взятые, эти работы обогатили наше представление о Фурманове, ввели в научный оборот много ценных фактов, наблюдений, выводов. Исследователи стремились выявить в наследии писателя-большевика то, что стало основой развития советской литературы: коммунистическую идейность, правдивость, глубокое изображение народа, активное вторжение в жизнь и т. Д. И в то же время в их работах в той или иной степени (у одних больше, у других меньше) сказались беды нашего литературоведения тех лет – элементы упрощенчества и догматизма.

Изучение творчества и биографии Фурманова интенсивно продолжалось и в последнее десятилетие. Новые работы, отражая общие благотворные тенденции развития советской науки о литературе, отмечены более широким и свободным от предвзятости взглядом на предмет исследования. Не ставя перед собой задачу дать исчерпывающий обзор новой литературы о Фурманове, я остановлюсь лишь на некоторых вопросах изучения творчества этого писателя.

* * *

Большой интерес представляют работы, где творчество Фурманова анализируется в связи с общим процессом развития советской литературы 20-х годов.

Еще в 1958 году во «Введении» к первому тому академической «Истории русской советской литературы» Л. Тимофеев с подлинно научной глубиной показал новаторский характер «Чапаева» и «Мятежа» и их место в литературе того времени. «Чапаев», как центральное произведение в творчестве Фурманова и в советской литературе первой половины 20-х годов, стал в последнее время предметом исследования ряда литературоведов и критиков. О нем пишут М. Кузнецов в книге «Советский роман» (Изд. АН СССР, М. 1963), С. Штут в монографии «Каков ты, Человек?» («Советский писатель», М. 1964), посвященной проблеме героического в советской литературе, В. Бузник в первой книге коллективного труда Института русской литературы «История русского советского романа» («Наука», М. – Л. 1965), Г. Белая в статье «Путь к познанию революции», помещенной в сборнике «Социалистический реализм и художественное развитие человечества» («Наука», М. 1966), Г. Бровман в книге «Проблемы и герои современной прозы» («Художественная литература», М. 1966, глава «Рождение нового героя») и ряд других авторов.

Эти работы способствуют углубленному пониманию романа, а иногда и вызывают на споры.

«Одним из распространенных недостатков первых исследований о «Чапаеве», – отмечает в своей книге А. Бережной, – являлось то, что их авторы упрощали, схематизировали идеи и образы книги. Чапаев в иных исследованиях представлялся таким, каким его создал в своем воображении Клычков еще до встречи с ним – то есть героем из лагеря «вольницы», воплощением стихийности и т. п. Комиссар же, напротив, изображался безупречным выразителем пролетарской идеологии (некоторые исследователи даже называли его пролетарием), воспитателем бунтаря в сознательного воина» ⁷.

Против подобного толкования и выступает А. Бережной. Он абсолютно прав, воюя с упрощенчеством и схематизацией при решении вопроса о взаимоотношении основных героев романа, однако проблему стихийности не рассматривает во всей ее сложности и диалектичности, видя в стихийности только одни «пережитки».

Более зрело и интересно ставят вопрос о соотношении стихийности и сознательности в произведениях на темы гражданской войны С. Штут, В. Гура, Ю. Андреев. Исходной методологической предпосылкой являются при «том слова В. И. Ленина из статьи «Русская революция и гражданская война»: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции, вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты» ⁸. В то же время В. И. Ленин указывал, что «коммунисты не потворствуют стихийности»; оставаясь в момент борьбы с массами; они разъясняют им ошибки, добиваются их исправления, «неуклонно отстаивая победу сознательности над стихийностью» ⁹. Стихия не тождественна анархии, она может быть выражением глубокого демократизма, «почвенности» движения. Именно так представлена она в «Падении Дайра» А. Малышкина, партизанских повестях Вс. Иванова и ряде других произведений советской литературы первой половины 20-х годов, рисующих героический революционный порыв масс.

В своей книге С. Штут интересно пишет о «доброй стихии», воплощенной в образе Чапаева¹⁰. Ее наблюдения и выводы, касающиеся образа народного полководца, умны, остры и верны. Однако настораживает известная недооценка ею образа Клычкова, и здесь ощутимо влияние концепции А. Макаренко, на статью которого о фурмановском «Чапаеве» С. Штут сочувственно ссылается¹¹.

Макаренко, как известно, отрицал воспитательное воздействие Клычкова на Чапаева. Его блестящая статья была резким и справедливым протестом против прямолинейного истолкования образов Клычкова и Чапаева: первого критика представляла этаким метром, «учителем», а Чапаева – «учеником», берущим у комиссара уроки политграмоты¹². Но полемический задор помешал писателю уловить реальную взаимосвязь образов главных героев романа, и роль комиссара в произведении в трактовке Макаренко осталась неясной.

Концепцию героического в романе «Чапаев» С. Штут по существу связывает лишь с образом Чапаева. А это невольно приводит к недооценке в творчестве Фурманова пафоса сознательного героизма, который для него так характерен.

И в «Чапаеве», и в «Мятеже», и в других своих произведениях Фурманов уделял много внимания изображению людей идейного авангарда, представляющих рабочий класс и его партию. В условиях первой половины 20-х годов подобный акцент имел особое значение.

Образ коммуниста в литературе того времени часто получал малоубедительное художественное воплощение, что отмечалось в критике тех лет¹³. Создавая в «Чапаеве» и «Мятеже» характер коммуниста, Фурманов несомненно учитывал творческий опыт и просчеты писателей-современников. Он опирался и на собственный опыт изображения новых людей в очерках периода гражданской войны, в пьесе «За коммунизм» (1921) и других произведениях.

* * *

Если С. Штут главное внимание уделяет характеру Чапаева и связанной с ним проблеме героического, то в упомянутых выше работах М. Кузнецова, В. Бузник и Г. Белой в основном говорится о жанрово-композиционных и структурно-стилистических особенностях романа, определяемых его документальной основой и творческим методом писателя. Ранее эти вопросы в достаточной мере не изучались.

А. Сваричевский, Г. Цвайг, Н. Козлов¹⁴ сделали, правда, некоторые интересные наблюдения над жанрово-композиционными особенностями сочинений Фурманова, однако за пределы его творчества они не выходили. Теперь же критики склонны рассматривать идейно-художественные искания Фурманова в связи с общим развитием советской литературы.

В. Бузник, как и другие исследователи, приходит к выводу о том, что с выходом «Чапаева» (1923), в истории советского романа начинается новый этап. К этому времени все яснее обнаруживалась явная непригодность декадентской поэтики для, создания новаторских форм романа, терпели крах формалистические поиски в области «жанра». Революционная эпоха требовала иных форм осмысления. Опираясь на достижения революционной прозы предшествующих лет (А. Малышкин, Вс. Иванов, В. Зазубрин и др.), Фурманов, сделал решительный шаг навстречу художественным потребностям времени. Ему «в полной мере удалось достичь того единства правды истории и правды характеров, что свойственна искусству реализма» ¹⁵.

Жанровое своеобразие фурмановского романа, по мнению В. Бузник, проявилось «в характерном решении актуальной для молодой советской литературы проблемы соединения общего плана революционной истории с крупным планом конкретной человеческой судьбы» ¹⁶. Углубленный, социально-психологический анализ характеров сочетается в «Чапаеве» с яркой характеристикой эпохи, отдельных общественных групп и классов, причем этот второй план дается зачастую средствами, близкими к стилистике ранней советской прозы, но по-своему, творчески использованными (поэтическая интонация, инверсии, эмоциональные повторы, риторические обращения, романтический пафос лирических отступлений и т. д.). Указывает В. Бузник и на другую стилевую тенденцию Фурманова, обращенную к опыту газетной публицистики тех лет.

В понимании сюжетно-композиционной структуры «Чапаева» В. Бузник решительно расходится с М. Кузнецовым, хотя открыто с ним не полемизирует.

Последний справедливо указывает на известную канонизацию «Чапаева» в работах некоторых литературоведов. Выступая против этого, он правильно замечает, что не всегда Фурманов достигает художественной целостности повествования. Но дальнейшие рассуждения критика уже вызывают сомнение. Он ставит в вину автору начало романа – «довольно затянувшийся «въезд» Клычкова в чапаевскую дивизию». С его точки зрения, все это можно было бы «отсечь», что и сделали не без успеха братья Васильевы в своем фильме. М. Кузнецов спрашивает: «…проводы в Иваново-Вознесенске, приезд в штаб фронта, разговоры с крестьянами, быт ПОАРМа и т. д. — все это факты, это действительный дневник, но так ли он существен, а главное – стал ли он выше «записок»?» И далее пишет: «А вот бой за Сломихинскую, встречи с Чапаевым, столкновения на митинге и т. д. – это уже «укрепление» документа, то «чуть-чуть», которое делает «записки» большим романом» ¹⁷.

М. Кузнецов судит здесь писателя с точки зрения канонических представлений о романе. Но произведение Фурманова – роман особого типа, и его жанровую природу надо обязательно учитывать при анализе сюжетно-композиционной структуры.

Суждения В. Бузник с этой точки зрения более гибки и справедливы. Она пишет: «История взаимоотношений Чапаева и Клычкова, процесс внутреннего роста этих героев сопровождается в романе другой историей, которая является как бы более общим выражением первой. Критики отмечали своеобразие композиции «Чапаева», в котором главный герой появляется лишь в пятой главе и уходит со страниц книги задолго до ее окончания. Если подходить к этой особенности построения «Чапаева» с точки зрения канонического романа, следует говорить о затянувшейся экспозиции и продолжительном эпилоге. Но в данном случае вернее рассматривать структуру «Чапаева» как новое явление в советской романистике, как первый опыт создания романа-очерка. Начальные главы «Чапаева» являются не подготовкой основного действия книги, но самим действием» ¹⁸.

* * *

Автор «Чапаева» играл видную роль в литературном движении 20-х годов, принимал активное участие в литературной борьбе школ и направлений. Естественно, что проблема «Фурманов и литературное движение эпохи» живо занимает исследователей.

Из работ последнего времени на эту тему наиболее значительны три: статья В. Черникова «Литературная жизнь 20-х годов в оценке Фурманова», вошедшая в сборник «Проблемы развития советской литературы 20-х годов», который издан в 1963 году Саратовским университетом; литературный портрет А. Исбаха «Дмитрий Фурманов», включенный в его книгу «На литературных баррикадах» («Советский писатель», 1964); сообщение Л. Кувановой «Фурманов и Бабель», помещенное в 74-м томе «Литературного наследства» (1965).

Сообщение Л. Кувановой посвящено частному вопросу – личным и творческим связям двух писателей, чьи эстетические позиции были между собой столь несхожи. Насыщенное новыми документами и материалами, оно представляет Фурманова человеком, лишенным сектантской замкнутости, необычайно чутким ко всему истинно талантливому в современной ему литературе.

О взаимоотношениях Фурманова с Бабелем, как и вообще о связях его с писателями-современниками, много рассказывает и А. Исбах. Его очерк тем более интересен, что автор выступает не только как историк литературы, но и как свидетель и участник событий далеких от нас дней.

Однако следует сказать, что в работе А. Исбаха о Фурманове есть неточности и натяжки, вплоть до неправильного цитирования дневниковых записей Фурманова, хранящихся в его архиве в Институте мировой литературы имени А. М. Горького. Вопреки утверждению автора, в дневниках Фурманова школьных лет нет записей, посвященных Чернышевскому. Требует серьезных уточнений такое заявление А. Исбаха: «Волнует его (Фурманова. – П.К.) знаменитое письмо Алексея Максимовича Горького в редакцию «Русского слова» (1912). Горький протестует против постановки на сцене Художественного театра инсценировки «Бесов». Резкие и справедливые слова Горького о Достоевском помогают Фурманову понять собственный, еще не осознанный протест против «достоевщины» ¹⁹. Во-первых, знаменитая статья Горького «О «карамазовщине» была опубликована в «Русском слове» не в 1912 году, а в конце 1913 года. Во-вторых, самый факт знакомства Фурманова с этой статьей еще требует доказательств, ничего о восприятии ее будущим писателем мы не знаем.

Есть в книге А. Исбаха и другие ошибки. «Любимые стихи» напрасно отнесены им ко времени учебы Фурманова в Московском университете. Это стихотворение написано 18 февраля 1916 года. На Чрезвычайной конференции Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей в конце февраля 1926 года Фурманов не присутствовал и не выступал с докладом: он был болен. Об этом свидетельствует его письмо к В. И. Нарбуту от 29 февраля 1926 года²⁰. С докладом он выступал на 5-й конференции МАППа, состоявшейся немного раньше.

А. Исбах был товарищем и соратником Фурманова в литературе. Он много сделал и делает для популяризации его деятельности и творчества. Хотелось бы, чтобы к своим мемуарным свидетельствам и историко-литературным работам, касающимся автора «Чапаева», он относился с большей строгостью и точностью, так как написанное им читатели и исследователи воспринимают как особо авторитетное свидетельство.

* * *

Пристальное внимание исследователей Фурманова привлекает к себе проблема становления его как писателя. Прежде ее затрагивали весьма бегло и из творческой биографии автора «Чапаева» исключали его многочисленные ранние опыты в поэзии, прозе и драматургии (повесть «Луша», пьеса «За коммунизм» и т. д.). Некоторые критики и литературоведы вообще относили начало писательской работы Фурманова к моменту его возвращения с фронтов гражданской войны.

Безусловно, как писатель-профессионал он начал работать именно с 1921 года. Но до этого шел долгий, скрытый от посторонних глаз, процесс формирования Фурманова-художника. Каково бы ни было качество его ранних произведений, не учитывать их нельзя. Поэтому следует приветствовать самое появление работ, исследующих становление и развитие творчества Фурманова во всей его полноте. Речь идет о статье М. Сотсковой «Д. А. Фурманов на подступах к «Чапаеву» и «Мятежу» ²¹ и более обширном сочинении – книге В. Черникова «Новое о Фурманове» ²².

Последняя вызывает на особый, не по частностям, разговор. Ибо, использовав ценный до того не входивший в литературоведческий обиход архивный материал, сделав ряд верных наблюдений и выводов по части взаимосвязи знаменитых произведений писателя и его литературных опытов юношеских лет, автор в то же время грешит столь многими неточностями, ошибками, натяжками в суждениях, что они выводят его книгу за пределы истинно научного исследования.

С первых страниц книга В. Черникова неприятно поражает какой-то претенциозностью и крикливостью. По Черникову выходит так, что до «его исследователи лишь «не обращали внимания», «недоучитывали», «оставляли пробелы» и т. д. Свою статью «Сотрем белые пятна», напечатанную как предисловие к книге, он заканчивает своего рода «инструкцией»: «Исследователи, преподаватели и студенты филологических факультетов вузов должны учитывать эти произведения при определении места и значения Фурманова в истории советской литературы» (стр. 10).

Что же это за произведения? Всего лишь ряд забытых или архивных работ Фурманова, интересных с точки зрения воссоздания его творческой биографии, но знать которые, смею заверить, вовсе не обязаны студенты-филологи. В список того, что «должны» знать все, В. Черников включает черновые наброски пьесы «Вера» и повести «Миша» и даже повесть «Юность», которую Фурманов и не начинал писать (есть дневниковая запись о замысле «Юности» и характеристики товарищей по школе, которые должны были стать персонажами произведения).

Поражает книга В. Черникова и обилием имеющихся в ней фактических ошибок. Назову лишь некоторые. Начну с имен и фамилий. М. Зенкевич называется Н. Зенкевичем, Я. Никулихин – Я. Никулиным, С. Васильченко, автор пьесы «Две сестры», – С. Васильевым и т. д. (все это не опечатки, так как примеры взяты из одной и той же статьи «Литературная жизнь 20-х годов в оценке Фурманова», напечатанной дважды, и написание в обоих случаях совпадает). На стр. 26 персонаж «Чапаева» Теткин переделан в Щеткина (Щеткин, как известно, есть в «Красном десанте»), а Бочкин – в Бочкова.

Не повезло и заголовкам некоторых произведений Фурманова: вместо «Братское кладбище на Стыри» написано «По Стыри».

То же самое следует сказать о датах. На стр. 77 В. Черников сообщает: «В феврале 1917 года он (Фурманов. – Л.К.) напишет стихотворение о пробуждении народа-великана («Тише. Огромное чудо свершается»), откликнувшись им на революционные события 1917 года». Интересно, как мог писатель откликнуться на революционные события 1917 года, если стихотворение «Пробуждение великана» написано им 12 февраля 1916 года (вторая редакция – в декабре 1916 года)? ²³ Запись в дневнике о никчемности царя Николая Романова сделана не 19 июля 1914 года, а 29 августа 1912 года. Сославшись на статью А. Луначарского «Фурманов», В. Черников далее пишет, что в статье «О «Чапаеве» Луначарский «повторил свою мысль в еще более развернутой форме» (стр. 94). Как критик мог это сделать, написав статью «О «Чапаеве» в 1925 году, а «Фурманов» в 1926?

Вольно обращается В. Черников не только с именами, названиями и датами, но и с текстами. Берет он в архиве фурмановскую запись лекции П. С. Когана «Перелом в новейшей русской литературе» и имеющиеся в лекции критические характеристики Андреева, Бальмонта, Сологуба приписывает самому Фурманову (не преминув к тому же прибегнуть к собственной транскрипции фамилии Ф. Сологуба: Соллогуб).

В. Черников слепо верит в авторитет А. Н. Фурмановой. Он дважды ссылается на ее книгу «Д. А. Фурманов – боец, писатель, большевик» (1938) и оба раза попадает впросак. В первом случае (стр. 68) начало внимательного изучения русской литературы XIX века он связывает с участием Фурманова в литературном кружке Кинешемского реального училища (и тут ошибка: реальное училище названо университетом, неверно указаны даты пребывания там Фурманова), забывая, что, помимо кружка, Фурманов изучал литературу по обширной, почти не уступающей программе современных педвузов, программе училища, а также читал – и очень много – самостоятельно. Во втором случае (стр. 72) он ссылается на два факта из жизни Фурманова – реалиста и студента, которые есть в книге А. Н. Фурмановой, но которые не подтверждаются архивными материалами (речь идет о временном исключении из реального училища и заключении Фурманова в полицейский участок; причины тут были иные, нежели те, на которые ссылается А. Н. Фурманова).

Заглавие книги В. Черникова «Новое о Фурманове» звучит обязывающе. Подобного рода исследования предполагают прежде всего максимальную научную добросовестность, точное следование фактам. Этих-то качеств и недостает работе, что во многом перечеркивает самые благие намерения автора.

Изучение наследства и биографии Фурманова за последние годы имеет свои успехи и достижения. Но оно еще далеко не завершено. Впереди много нерешенных проблем, неисследованных вопросов. На очереди стоит и создание работ синтетического характера о Фурманове-художнике, и написание его научной биографии, и подготовка нового собрания сочинений писателя, которое призвано дать по возможности более полное и точное представление о его литературном наследии.

Наряду с продолжением исследования проблем и произведений, которые стали для фурмановедения традиционными, на мой взгляд, требуют углубления и привлечения нового материала такие вопросы, как Фурманов и современные ему советские писатели, традиции Фурманова в советской литературе, его связь с классическим наследием и новаторство, значение творчества Фурманова для смежных искусств (кино, театр), восприятие его произведений за рубежом.

У нас почти нет работ о языке и стиле Фурманова. По-настоящему не рассмотрен Фурманов в плане развития художественно-документальных жанров, которые в наше время приобретают все большее значение и характерны для мирового литературного процесса в целом. Прав Д. Стариков, когда пишет о необходимости публицистического и социально-философского освещения фурмановского наследия «в прямой перекличке с вопросами нынешнего и завтрашнего дня, с актуальными проблемами нашей политики, морали и в связи с ними нашего искусства» ²⁴.

Надо надеяться, что углубленный процесс изучения советской литературы, характерный для кануна 50-летия советской власти, найдет благотворное отражение и в исследованиях, посвященных Фурманову – художнику революции.

г.Иваново

1. Цит. по кн.: «Д. А. Фурманов. Летопись жизни и деятельности. Библиография. Материалы», Иваново, 1963, стр. 19.[↩]
2. Там же, стр. 18.[↩]
3. »Д. А. Фурманов. Летопись жизни и деятельности. Библиография. Материалы», стр. 20. [↩]
4. Там же, стр. 33.[↩]
5. Тамже, стр. 36.[↩]
6. Friedrich Wolf, Archiv (DDR, Lehnitz), im Mappe 133. Пользуюсь случаем поблагодарить Эльзу Вольф, вдову писателя, за предоставленные мне архивные материалы.[↩]
7. А. Бережной, «Чапаев» Дм. Фурманова, «Художественная литература», М. -Л. 1965, стр. 110.[↩]
8. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 34, стр. 217.[↩]
9. В. И. Ленин. Сочинения, т. 38. стр. 393.[↩]
10. См.: С. Штут, Каков ты, Человек? «Советский писатель», М. 1964. стр. 137 – 157.[↩]
11. Статья А. Макаренко о «Чапаеве» была опубликована в 1937 году в журнале «Литературный критик», N 10 – 11.[↩]
12. Реальную подоплеку, вызвавшую появление статьи А. Макаренко, раскрывает М. Гетманец в своей работе «Об одной дискуссии и ее отголосках», опубликованной в журнале «Научные доклады высшей школы» («Филологические науки», 1967, N 11.[↩]
13. См., напр.: А. Воронский, Литературные типы, «Круг», Л. 1948, стр. 184 (статья «На разные темы»).[↩]
14. А. А. Сваричевский, К вопросу о жанрово-композиционных особенностях «Чапаева» и «Мятежа» Д. А. Фурманова («Ученые записки Азербайджанского педагогического института русского языка и литературы», вып. 2, 1956); Г. М. Цвайг, О композиции произведения Д. А. Фурманова «Чапаев» («Ученые записки Бирского государственного педагогического института, вып. 1, 1959); Н. П. Козлов, Жанровые особенности произведений Д. Фурманова «Чапаев» и «Мятеж» («Доповiдi та повiдомления Ужгородьского держ. унiверситету, серия фiлол. 1961, N 7, стр. 18 – 22).[↩]
15. »История русского советского романа», кн. 1, «Наука». М. – Л. 1965, стр. 125. [↩]
16. »История русского советского романа», кн. 1, стр. 146. [↩]
17. М. М. Кузнецов, Советский роман. Очерки, Изд. АН СССР, 1963. стр. 157.[↩]
18. «История русского советского романа», кн. 1, стр. 146.[↩]
19. А. Исбах, На литературных баррикадах. «Советский писатель», М. 1964, стр. 70 – 71.[↩]
20. См.: Дм. Фурманов, Собр. соч. в 4-х тонах, т. 4, Гослитиздат, М. 1961, стр. 479.[↩]
21. «Вестник Московского университета». Серия VII. Филология, журналистика, 1963, N 2.[↩]
22. В. Черников, Новое о Фурманове, Приволжское книжное изд-во, Саратов, 1965.[↩]
23. См. Отдел рукописей ИМЛИ, II, III, 310.[↩]
24. Д. Стариков, Жить – значит бороться (К 75-летию со дня рождения Д. А. Фурманова), «Октябрь», 1966, N 11, стр. 189.[↩]