С ориентацией на будущее

В 1975 году в Будапеште вышла «История удмуртской литературы». Ее автор Петер Домокош взял на себя труд, который, казалось бы, под силу только целому институту. Во всяком случае. Удмуртский научно-исследовательский институт истории, языка и литературы подобного рода «Историю» издал тринадцать лет спустя. Как мы, удмуртские ученые, отстаем от своих зарубежных коллег в исследовании собственной литературы! Конечно, Петер Домокош не был одинок в Венгрии: он опирался на труды академика Берната Мункачи – великого знатока фольклора финно-угорских народов, еще в 1885 году совершившего путешествие в далекие удмуртские деревни. Удивительно другое. Венгерский ученый, несмотря на его желание, ни разу не побывавший в Удмуртии, работая лишь в библиотеках Москвы и Ленинграда, открыл нам дореволюционные страницы истории удмуртской литературы. Он рассказал о том, как она зарождалась, о множестве ранее неизвестных фактов, о таких памятниках на удмуртском языке, как ода безымянных авторов из так называемой инородческой семинарии в честь приезда Екатерины II в Казань в 1769 году, перевод Катехизиса и Евангелия от Матфея, изданный в 1847 году, а также об очерках Г. Верещагина «Вотяки Сосновского края» и «Вотяки Сарапульского уезда Вятской губернии», удостоенных серебряной медали Русского Географического общества, – все это не попадало в поле зрения наших литературоведов. Нельзя сказать, что мы вовсе не знали об этих фактах, – знали, но долгое время, в условиях, когда требовалась, как говорили рапповцы, «стопроцентная идеологическая выдержанность», на многие имена дореволюционных авторов существовал негласный запрет. Люди, призванные блюсти идеологическую стерильность, считали, что ода в честь императрицы не может обладать художественными достоинствами, так же как священник Г. Верещагин не может быть зачинателем литературы. Да и церковный титул епископа В. Пуцека-Григоровича как бы бросал тень на его «Сочинения, принадлежащие к вотской грамматике» 1775 года, и лучше было не признавать за ним создание удмуртской письменности… Поэтому и начинали письменность прямо с Октября, а имя славного сына украинского народа В. Пуцека-Григоровича замалчивалось. Да и сейчас на всякий случай у нас, в Удмуртии, не воздаем ему должного, стараясь не упоминать, что Кирилл и Мефодий, на азбуку которых опирался казанский епископ, были христианскими проповедниками, причислены к лику святых, а Кирилл – тот и вовсе был монах.

Вот и получилось так, что о грамматике и письменности заговорили только перед их 200-летием, тогда, когда Индианский университет США издал факсимиле этой грамматики¹. То же самое происходило с историей письменности других финно-угорских народов Поволжья и Урала: начало активного функционирования письменности выдавалось за ее возникновение, хотя и марийская и мордовская письменность тоже возникли во второй половине XVIII века, а коми письменность – еще в 1380 году. Последняя, кстати, создана также священником – знаменитым русским миссионером-просветителем Стефаном Пермским.

Такова механика беспамятства: сначала мы в стремлении к чистоте «пролетарской» идеи забываем имена создателей национальной письменности, как бы ставя им в вину их принадлежность к церкви (еще на последнем съезде коми писателей в Сыктывкаре мы слушали выступление одного из руководителей республики, в котором он честил автора повести о Стефане Пермском – мол, что за тема!), потом волюнтаристски меняем хронологию событий, имеющих прямое отношение к возникновению литературы. И все это закрепляется термином «младописьменная литература». Отсюда и «методология» исследования. На самом же деле письменность намного старше самой литературы, она несет в себе мощный импульс развития национального самосознания, создает реальные условия для художественного воплощения замыслов писателя.

Не оспариваю сам по себе термин «младописьменная литература», но вряд ли его можно применять по отношению к литературам народов, письменность которых возникла за 150 – 200 лет до Октябрьской революции. Не вернее было бы говорить о заложенных в народе величайших потенциальных возможностях и причинах их медленной реализации? В том-то и дело, что и письменность есть, и фольклор богатый, но из-за тяжелых условий национального развития литература дает лишь первые, порой слабые ростки, да и те появляются с большими перерывами.

«Зачастую в науке все литературы, возникшие во второй половине XIX – начале XX вв., а также в годы Советской власти, называют младописьменными (литературы, возникшие после Великой Отечественной войны, Г. Марков в свое время предложил назвать новописьменными. – А. Ш.). Нет слов, те и другие получили основное развитие в условиях социализма. Но некоторые из них прошли до Октября большой по времени, значительный по идейно-художественному развитию путь и достигли даже стадии критического реализма. Наряду с ними определять тем же термином литературы, которым письменность дала Октябрьская революция… – значит допустить нивелировку»², – справедливо, на мой взгляд, пишет коми литературовед Г. Беляев, вступая в спор с устоявшимися мнениями относительно принадлежности финно-угорских литератур Поволжья и Урала к младописьменным литературам. Такая точка зрения, мне кажется, помогает преодолевать упрощенные, догматические представления об якобы одинаковых истоках и генезисе ряда литератур народов СССР.

Уже многие годы, когда речь заходит о советской многонациональной литературе, мы называем цифру – 78: на стольких языках создают свои произведения советские писатели. Но вот Ч. Гусейнов насчитал уже 90 литератур, и то с оговоркой, что еще не все учел, что есть литературы, которые лишь сейчас пробиваются к жизни³. Дело, по-видимому, не в том, что за последние годы вдруг выросло еще двенадцать полновесных литератур, просто в нашем литературоведении еще не определились с понятием литература.

В самом деле, где начинается литература? С первых публикаций фольклора, первого оригинального произведения? Что считать признаком самостоятельной литературы? Является ли, к примеру, коми-пермяцкая литература вместе с коми-зырянской частью общей коми литературы, или каждая из них самостоятельна?

На севере Удмуртии есть этническая группа бесермяне. Язык их отличается от удмуртского не меньше, чем башкирский от татарского. Появился их первый поэт – М. Федотов. Его стихи – что это: первый росток бесермянской литературы или это явление удмуртской литературы на диалекте бесермян? Скорее всего второе. Хотя вряд ли возможен и однозначный ответ на этот вопрос.

Конечно, можно сказать: какая разница, с чего начинать национальную литературу и письменность? Но, не считаясь с одним историческим фактом, мы легко предаем другой, третий и в конце концов игнорируем исторические закономерности культурного процесса. В 20-е годы рапповской критикой была отвергнута вся дореволюционная удмуртская литература. В 30-е годы были репрессированы все основоположники удмуртской советской литературы – Кузебай Герд, Кедра Митрей, Григорий Медведев, Михаил Коновалов. Только по «делу Герда», якобы пытавшегося присоединить Удмуртию к Финляндии (в вину ему было вменено даже письмо, направленное им Паулю Аристе – ныне крупнейшему лингвисту, владеющему 40 языками, академику АН Эстонской ССР), было арестовано и осуждено 29 представителей молодой удмуртской интеллигенции. И вместо них нашлись люди, которые сами стали ходить в основоположниках.

Лишь в последние годы раскрываются масштабы творчества Кузебая Герда. Однако и сейчас, спустя тридцать лет после его реабилитации, почти две трети его поэтического наследия еще не издано. Только после публикации в Москве его избранных стихов в переводе А. Смольникова («Ступени» – «Современник», 1965) в местном издательстве был дан ход его сборнику в переводе на русский язык, а его научное и публицистическое наследие остается в архивах и подшивках газет.

Факты эти не единичны. В коми литературе и печати до сих пор обходят молчанием оригинального мыслителя и писателя, которого высоко ценил М. Горький, – Каллистрата Жакова. До сих пор не издан сколько-нибудь полно марийский писатель В. Мухин. Более полного обнародования ждет мордовский поэт, ученик В. Брюсова, Д. Морской. Забвение этих и других писателей пагубно сказывается на оценке последующих этапов развития не только литературы, но и всего духовного потенциала поволжско-уральского региона. Уже сейчас, когда возрождаются забытые имена и произведения, видно, как заметно прибывает в русле этих литератур, как восстанавливается преемственная связь с культурным наследием тысячелетий: ведь изъято было как раз то звено писателей, которые непосредственно из первых рук передавали завещание веков новой советской литературе. Все они были из крестьян и еще сами ходили за плугом, шептали на молельнях языческие молитвы, пели народные песни на игрищах и празднествах, связанных с круговоротом природы.

Сегодня мы привыкли к формулам, призванным обозначить исторический путь развития молодых, младописьменных и новомисьмевных литератур, – «ускоренное развитие от фольклора к социалистическому реализму», «от рассказа к роману», «от песни ашуга к эпопее», – и за ними постоянно присутствует подтекст: от низшего к высшему. И где-то здесь, на этих формулах, замкнулась сегодня наша литературоведческая мысль. Ускоренное развитие (но происходило ли оно и в период застоя, и куда, в каких темпах развиваться литературам сейчас?). Расцвет и сближение (если расцвет, то почему эти молодые литературы, в частности та же удмуртская, имеют довольно скромное звучание? Неужели это их предел?). От фольклора к социалистическому реализму (неужели так-таки общий скачок к сплошному социалистическому реализму, без всяких переходных и параллельных форм? Социалистический реализм по идее – это самый утверждающий, самый критический, самый аналитический метод, тогда почему же в этих литературах, ну хотя бы поволжско-уральского региона, так много черт явного просветительства, иллюстративности?).

Утверждение принципа чрезмерного ускорения литератур, построение их истории неизменно по типу от низшего к высшему ведет к противопоставлению этапов их развития. В нашей поволжско-уральской критике, и не только в ней, прочно утвердилось представление, согласно которому молодые и младописьменные литературы неуклонно идут к большой литературе, но касаются ее только вершинами, фольклор же служит им стартовой площадкой. И фольклор вроде бы – это свое, национальное, а уж романы – это нечто гораздо более значительное, интернациональное, поэтому как можно быстрее надо оторваться от фольклора и выйти на орбиту интернационального духа.

Несколько лет назад в г. Оулу (Финляндия) литературовед, преподаватель местного университета, узнав, что я занимаюсь родственной ему по языку литературой, и желая получить представление об ее уровне, спросил меня, можно ли для зарубежного читателя составить антологию короткой повести и рассказов. Конечно, я не задумываясь ответил, что можно, и сам мысленно стал вычислять: а что именно? Повести К. Герда «Мати», И. Соловьева «Шактыр Беглой» (обе построены на основе распространенного в удмуртском фольклоре сюжета о беглом человеке). Повесть Кедра Митрея «Дитя больного века» (исповедь ученика инородческой духовной семинарии; кстати, автор рассказывает о встрече с финским путешественником – этнографом У но Хольмбергом).

1. См. об этом также: Ямиль Мустафин, Мы нужны друг другу. – «Советская культура», 11 февраля 1988 года.[↩]
2. Геннадий Беляев, От вечно живого корня, Сыктывкар, 1983, с. 24.[↩]
3. Ч. Гусейнов, О двуязычном художественном творчестве: история, теория, практика. – «Вопросы литературы», 1987, N 9, с. 85.[↩]