С. И. Великовский. Грани «несчастного сознания»

С. И. В е л и к о в с к и й. Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика Альбера Камю. М-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015. 206 с.

На фотографии, которая сопровождает переиздания книг С. Великовского, он выглядит сосредоточенным и встревоженным. Таким он запомнился и мне, хотя, наверное, моменты беззаботного совместного времяпрепровождения тоже случались.

Первая его книга, «Поэты французских революций», вышла в 1962 году. Авторитетное французское издание Intelligentsia entre France et Russie (Paris, 2012) эту публикацию, предшествовавшую обращению к современным поэзии, роману и театру Франции, упомянуло среди «работ на разрешенные сюжеты». Да, тема по тем временам, действительно, из ряда обязательных. Но попробуйте сейчас вчитаться в текст, и в нем обнаружатся ноты беспокойства; речь критика выводит к проблемам самого широкого масштаба.

Рискну предположить, что взгляд на мир под знаком трагического гуманизма сформировался у Великовского раньше, чем он выбрал основную тему своего научного творчества — исследование философского и художественного богатства литературы экзистенциализма. Скорее всего, потому и выбрал, что «проклятые вопросы» не давали покоя ему самому. Серьезной книге всегда нужен переводчик, издатель, исследователь. Великовский с острым чувством ответственности исполнял сразу три роли. Будучи в 1960-е годы редактором Издательства литературы на иностранных языках (впоследствии «Прогресс»), он сумел подготовить сначала на языке оригинала, а затем на русском «Избранное» Камю (1969), куда вошли «Посторонний» и «Чума». Русское издание включает в себя также «Падение» и ряд очерков. Открывалась книга обстоятельным предисловием Великовского.

Так определился его путь исследователя. В качестве переводчика он взял на себя труд перевести основной художественно-философский манифест Камю «Миф о Сизифе». Едва ли можно считать случайностью, что позднее «Миф о Сизифе» печатался только в его версии (издания 1990, 1993, 1998 годов и др.). Симптоматично и обращение к переводу очерка Камю «Изгнанничество Елены», открывающему «трагичность солнечную» и «трагичность туманных стран», предостерегающему от различных видов мессианства. Так и кажется, что последние строки очерка Альбер Камю написал после откровенной беседы с переводчиком, когда они поняли, что их опасения и надежды совпадают.

В течение долгих лет я была свидетельницей борьбы за издание книг Альбера Камю, которую самоотверженно вел Великовский, мой ровесник и товарищ по учебе в МГУ. Прохождение книг переводов Камю и книг Великовского, посвященных основным фигурам экзистенциализма (Камю, Мальро, Сартр) [Великовский 1979], через редакционное сито было мучительным: возражения, предложения «сократить», «упростить», отметить «пагубность» и т. п. Великовский каждую из книг, вызывавшую возражения, упорно вел к читателю, твердо держа свою линию, расплачиваясь здоровьем, — в итоге жизнь талантливого критика оборвалась раньше времени.

Известно, что Камю, главный герой рецензируемой книги, упорно спорил с теорией марксизма и практикой реального социализма. Как удавалось Великовскому избегать выхода на такое минное поле? Автор «Граней «несчастного сознания»» не цитировал, конечно, выводы Камю о том, что неудачи в построении социалистического общества объяснимы как раз тем, что научным социализм не был, а метод, пытавшийся соединить детерминизм с прорицательством, диалектику с догматикой, неизбежно вел к поражению. Литературоведческий анализ Великовского шел в русле раскрытия «метафизического бунтарства» (термин Камю), изредка касаясь конкретных деталей «бунтарства исторического» (тоже термин Камю), имевшего свои особенности в разных странах и разных столетиях. Именно такой масштабный взгляд был способен правильно оценить любые детали.

Точкой притяжения для Великовского всегда оставались сущностные проблемы человеческого бытия: в творчестве современных поэтов (Поль Элюар, Раймон Кено, Рене Шар, Франсис Понж и др.) его тоже влекли философские глубины [Великовский 1987]. Поэтому вполне логично, что в итоговой книге ученого «Умозрение и словесность. Очерки французской культуры» (1999) статьи о поэтах самым естественным образом сомкнулись с главами его книг, отданных расшифровке проблем литературы экзистенциализма. Многие очерки С. Великовского этой тематики публиковались на страницах журнала «Вопросы литературы». Самым любимым и духовно близким Великовскому был, конечно, Альбер Камю. Поэтому переиздание в год, когда Великовскому исполнилось бы 85 лет, книги, посвященной анализу творческого пути Камю (первое ее издание датировано 1973 годом), весьма актуально: здесь основной нерв тревог и сомнений самого Великовского, пробирающегося сквозь чащу «проклятых вопросов» вместе со своим героем.

В данной монографии всесторонне рассмотрена одна из самых болезненных проблем экзистенциализма — отношение к понятию «абсурд». Советская критика тех лет обозначала этим словом все подозрительное, непонятное, ведущее к смирению перед любым злом. Великовскому удается на основе углубленного анализа доказать противоположное: абсурдно-нелепые, невыносимые ситуации побуждают к сопротивлению. «Абсурд имеет смысл лишь постольку, поскольку с ним не соглашаются», — настаивает Великовский вслед за Камю (с. 70). И «Чума», и «Миф о Сизифе» — будничное, изматывающее преодоление абсурда. В «Чуме» очевиден результат — спасенные жизни; Сизиф не надеется, что справится со своей задачей, тем не менее прекращать противостояние не считает возможным. Причем ни на той, ни на другой территории сопротивляющиеся вовсе не видят в своем поведении ничего странного, а тем более героического.

Иногда терпеливое упорство может показаться смехотворным, как в случае с графоманом Граном, который хочет бесконечным трудом над листом белой бумаги скрасить тягостные будни. Некоторые критики находили в этой сюжетной линии иронический комментарий автора к «Мифу о Сизифе». Великовский оспаривает такую интерпретацию: «Скорее это вполне серьезное подтверждение той мысли «Мифа о Сизифе», согласно которой мудрость человека-творца — «строить из песка, зная, что у построенного нет будущего, предвидя, что однажды созданное рухнет»» (с. 115). Вместо смирения с абсурдом — бунт против него. «Я восстаю, следовательно, мы существуем» (с. 88). Великовский находит в этом переиначенном Альбером Камю изречении Декарта не только мысль о необходимости бунта, но и выход к другим: не «я» существую, а «мы» существуем. Бунтует, может быть, один, но от имени всех, ради всех. За вашу и нашу свободу. Бунтует, по-прежнему не обольщая себя надеждой на поддержку, а уж тем более на победу. Подведенный Альбером Камю итог чумы в Оране — «Среди бедствий познают, что в людях гораздо больше достойного восхищения, чем презрения» (с. 114) — служит Великовскому сквозным мотивом для интерпретации противоречивых, но притягательных сторон французского экзистенциализма.

И Камю, и Сартр, и Мальро ждут от человека самостоятельного выбора, умения противостоять инерции поступать «как все», предпочитая «бесцельное» (не имеющее явной задачи l’acte gratuit) действие, смысл которого может проясниться много позднее, — действию навязанному, не взвешенному на весах сомнений.

«Проклятые вопросы», с настойчивостью подсказываемые Альбером Камю, «приближают вплотную к некоторым узловым духовно-историческим перекресткам, где небесполезно задержаться, осмотреться кругом, поразмыслить», — заключает автор «Граней «несчастного сознания»», советуя с уважением всмотреться в черты «»вольных стрелков» экзистенциализма», что «застыли на распутье беспомощным укором всему свету» (с. 206). Исследователь взял себе в спутники этих писателей, потому что французская словесность давала «особое сращение философского раздумья, художнического видения и словесного мастерства» [Oeuvres… 7].

Научная биография Великовского, выстроенная им самим по гамбургскому счету, вобрала в себя, например, его стремление привести в более адекватную систему те понятия, которыми оперировало в течение многих десятилетий советское литературоведение. С первых дней перестройки, когда и переводам, и интерпретациям предоставлена была неизмеримо большая свобода, чем двумя-тремя десятилетиями раньше, С. Великовский вместо того, чтобы просто радоваться этому, сразу внес в благодушие тревожные нотки задач, которые стоят перед литературоведами («Вопросы литературы», 1988, № 6). Прежде всего — приведение в систему «понятийного гуманитарного инструментария» (свой инструментарий он всегда держал вдали от того, как «принято»), и в частности, придание терминам «реализм», «модернизм» и другим литературоведческим категориям тех смыслов, которые им действительно соответствуют. Кстати, эту выдвинутую Великовским задачу никто пока не принялся всерьез решать на теоретическом уровне, но все-таки сейчас перестали придавать этим терминам прежний, искажавший их, смысл.

Ничто, в конце концов, не пропадает втуне: ни темпераментный призыв Альбера Камю всегда осознанно вершить свой выбор, ни научная одержимость Самария Великовского, помогавшего своим соотечественникам услышать тревожные «проклятые вопросы» нашей эпохи, от которых не уйти никому.