С. Бойм. Общие места: Мифология повседневной жизни

Гарвардский профессор Светлана Бойм начинает свою монографию «Общие места: Мифология повседневной жизни» с многообещающих заявлений и авансов самой себе. Она именует себя «археологом повседневности»; намекает, что от ее исследования стоит ждать «прозрений», «когда в одной детали <…> вдруг отразится, как в капле воды, целый культурный космос» (с. 21); уверяет, что история «непереводимых понятий», написанная ею, будет напоминать «приключенческий роман» (с. 14). И при этом автор еще будет «ходить конем», «двигаться зигзагом» (с. 6). Читатель должен быть обнадежен, но сразу берут сомненья: многие из тех, кто пытался «ходить конем» после В. Шкловского, зашли не туда.

Куда же приводит С. Бойм ее смелый «зигзаг»? Во всяком случае, не к исследованию «повседневной жизни». Если поверить аннотации и попытаться узнать из этой книги о связи «слов и вещей» в быту советского человека, придется разочароваться: здесь раскопки гарвардского «археолога» не идут дальше скупых указаний на фикусы, канареек и хохлому. Гораздо охотнее С. Бойм перекапывает историю литературы. Оно и легче: не надо долго и нудно рыться в «хронологической пыли», – достаточно соединить школьную программу по литературе с модными цитатами. И вывести из всего этого – мифологию.

Результат, однако, печален: что ни скажет С. Бойм о русской литературе, все мимо. Пытается острить: «Если бы не Белинский, мы могли бы назвать Гоголя не реалистом, а пошлистом» (с. 70) – не получается. Хочет быть глубокомысленной: «Если в рассказах Чехова и прослеживается какая-либо общая схема, то это конфликт между желанием желать и желанием избавиться от желаний, или между повествованием о желании и полной скукой повествования, которое как бы находится на грани нарративной энтропии» (с. 74) – выходит «темно и вяло». Спешит с обобщениями: «Милитаризированные колонии для беспризорников наподобие тех, что описаны в «Республике ШКИД» или же позднее в «Педагогической поэме» Макаренко, становятся моделью нового общественного устройства социалистической республики» (с. 115) – и обнаруживает элементарное незнание текста (о том, что ШКИД ничего общего не имела с милитаризированной колонией, свидетельствуют хотя бы слова Макаренко, назвавшего книгу Л. Пантелеева и Г. Белых «добросовестно нарисованной картиной педагогической неудачи»).

Есть среди филологических «прозрений» С. Бойм и такие, после которых остается только руками развести: «…За великим экспериментом [профессора Преображенского] стоит желание ученого сохранить любимую жилплощадь, прописав созданного им гомункулуса в профессорской квартире» (с. 174). Так вот чем руководствовался Преображенский, вот в чем секрет булгаковской повести! Ничего не скажешь: смело и неожиданно.

Но вряд ли стоит применять к суждениям С. Бойм критерий научной точности: недаром же она с первых страниц книги заявляет о своей приверженности «еретическому жанру» эссе (с. 5). Автор «Общих мест» не просто пишет о литературе – она сама литератор; ее цель – все свести к мифу («В американской мифологии 1950-х годов фикус выступает вполне положительно» – с. 19; «понятие «поэтесса» превратилось в определенный культурный миф» – с. 85), ее орудие – метафора («… мифы обживаются и разнашиваются, как неудобные, но очень теплые отечественные сапоги…» – с. 100). Если все – миф, то нет разницы между исследователем мифа и мифотворцем. Если все подобно всему, то остается лишь нанизывать метафоры поэффектнее – одну за другой. Уподобить повседневность лабиринту, где «Ариадна присоединилась к Пенелопе и открыла курсы вязания» (с. 39), сравнить «революционного человека» с Адамом, а Павлика Морозова с Эдипом – и тема закрыта; «только вместо метафизических отношений со сфинксом здесь присутствует мистическая связь с родиной» (с. 115).

Конечно, есть явления, неохотно поддающиеся метафорической обработке. Например, «тонкая желтая струйка», «пробивающаяся» из коммунального коридора в гостиную. «Ее тяжело превратить в метафору», – сетует С. Бойм (с. 162), после чего напряженно вглядывается в «черную дыру» туалета, «лишенную какого бы то ни было метафизического смысла» (с. 202). Спрашивается: зачем превращать струйку мочи в метафору? Зачем идти в туалет как в «запасник мифов» (с. 205)? Зачем копаться в отхожем месте в поисках метафизического смысла? Странная получается археология…

Чем больше автор эксплуатирует метафору, тем вернее она обращается против него. Напрасно С. Бойм цитирует О. Мандельштама: «Большинство московских поэтесс ушиблены метафорой» (с. 225); напрасно тут же спешит вступить с ним в состязание и поиграть словами: «Поэтесса в русской культуре воспринимается не столько как поэт с плюсом, сколько как поэт с флюсом…» (с. 226). «Ушиблена метафорой» прежде всего сама С. Бойм, а ее книга, в соответствии с названием, есть общее место, разросшееся метафорическим флюсом.

М. СВЕРДЛОВ