Русский европеец и закат Европы. Письмо Ф. Степуна – О. Шпеглеру (перевод с немецкого Р. Гергеля, публикация и комментарии В. Кантора)

Это небольшое письмо Степуна заслуживает серьезного вступления, поскольку за ним стоит целая история — биографическая, мыслительная, политическая.

Явление Шпенглера было неожиданностью, как и многое в ХХ веке. Невероятные технические открытия: радио, телефон, самолет, динамит; немыслимые ранее события: экспедиция на Северный полюс, мировая война, удушающие газы, русская революция, миллионная эмиграция в Европу иностранцев… Книга Шпенглера «Закат Европы» попала в этот фантастический ряд. Книга его была кем-то встречена с восторгом, кем-то с ужасом; во всяком случае, интеллектуальной части европейцев показалось, что она разъясняет многое непонятное, вдруг проявившееся в европейской истории. Ощущение конца Европы — точнее, конца Запада — чувствовали многие. Ведь конец Европы для многих европоцентристов — это конец развития человечества. Скажем, В. Соловьев в своих «Трех разговорах» писал именно об этом. Т. Манн, прочитав книгу Шпенглера, несмотря на свою близость идеям «консервативной революции», назвал своего соотечественника, ставшего в момент самым знаменитым немецким мыслителем, «пораженцем рода человеческого»¹. Неожиданно русские эмигранты из русла шпенглеровской книги вывели целое течение — евразийство, которое как бы получило немецкую санкцию, ибо немец объявил о закате (даже гибели) Запада. Хотя Шпенглер противопоставил идею истории идее природы, евразийцев это не смутило. «Мир как история, понятый, наблюденный и построенный на основании его противоположности, — писал немецкий мыслитель, — мира как природы, — вот новый аспект бытия, которого до настоящего времени никогда не применяли, который смутно ощущали, часто угадывали, но не решались проводить»². Но все острие шпенглеровской критики было направлено против идеи западоцентризма. Это и прельстило евразийцев.

В 1920 году как бы независимо от книги Шпенглера «возник, — как писал Степун, — таинственный слух» в Москве, что Н. Трубецкой выпустил «небольшую, но очень содержательную работу» «Европа и человечество». Трубецкой уверял, что книгу Шпенглера не знал, хотя с 1918-го по 1920 год вышло 32 издания 1 тома «Der Untergang des Abendlandes». Степун говорит о сочинении Трубецкого лишь в контексте книги Шпенглера, при этом замечая, что, слушая рассказ молодого ученого о работе Трубецкого, ловил себя на мысли, что не вполне доверяет ему³. Впрочем, если говорить о дальнейшем, евразийцев он категорически не принимал, ставя евразийство в один ряд с большевизмом и нацизмом.

Согласившись с многими соображениями Шпенглера, евразийцы вместе с тем взглянули на Европу и на «мир истории» с точки зрения «мира природы», противопоставив «логику пространства» «логике времени»: все исторические изменения, по их мнению, ничего не определяют, определяет все «месторазвитие», бог данного места, идея вполне языческая. Уже позднее П. Тиллих писал очень жестко о подобных поворотах мысли: «Язычество можно определить как возвышение конкретного пространства на уровень предельной ценности и достоинства. В языческих религиях есть бог, власть которого ограничивается строго установленным местом <…> Лишь когда один Бог — исключительно Бог, безусловный и не ограниченный ни чем иным, кроме Себя Самого, только тогда мы имеем дело с истинным монотеизмом, и только тогда разрушается власть пространства над временем»⁴. Но для евразийцев в их понимании мира было важно, что большевики восстановили и снова соединили в некое целое бывшее пространство монгольской орды. Это вроде бы подтверждало их интуиции о месторазвитии. Впрочем, еще в начале 1920-х Бердяев не случайно задавал вопрос: «Но существует ли история у самого Шпенглера, у него, для которого мир есть прежде всего история, а не природа? Я думаю, что для Шпенглера не существует история и для него невозможна философии истории <…> Историческая судьба, судьба культуры существует для Шпенглера лишь в том смысле, в каком существует судьба цветка»⁵. Если так, то основания для такого вычитывания аисторического начала в его книге у евразийцев были. Ход, характерный для русской ментальности. Так же в этот момент русские социалисты подтверждали свои злодеяния ссылкой на немецкий марксизм.

Короче, русские вновь открыли некую истину в немецких теоретических построениях. Но — не столь восторженные, как евразийцы, — отечественные религиозные философы приняли трактат Шпенглера с осторожностью. Если так можно сказать, — с восторженной осторожностью. Даже Степун, внесший книгу Шпенглера в пространство русской культуры, не стал исключением.

«Я неожиданно получил из Германии первый том «Заката Европы»», — вспоминал Степун:

Бердяев предложил мне прочесть о нем доклад на публичном заседании Религиозно-философской академии. Я с радостью согласился и с чувством пещерного жителя, к которому через узкую щель чудом проник утренний свет, принялся за изучение объемистого тома. Волнение, с которым я работал над Шпенглером в своем деревенском кабинете, и поныне каждый раз оживает во мне, как только я открываю «Закат Европы» <…> Обдумывая доклад, я медленно ходил по саду и подолгу просиживал на скамейке в конце парка <…> Неужели, — спрашивал я себя, — Шпенглер действительно прав, неужели к Европе и впрямь приближается смертный час? Но если так, то кто спасет Россию? Вместе с болью о России (повсюду горели имения, со злобой изничтожался сельскохозяйственный инвентарь, бессмысленно вырезывался племенной скот и растаскивались на топливо и цыгарки бесценные библиотеки) — росла в душе и тоска по Европе. Самый вид, самый запах полученной из вражеской Германии книги волновал каким-то почти поэтическим волнением⁶.

Прочитанные Степуном доклады инициировали интерес к книге немецкого мыслителя. Надо к этому добавить, что, по справедливому замечанию современной исследовательницы, «сама идея заката Европы для русской мысли традиционно несла в себе множество самых противоречивых мировоззренческих и идеологических значений, связанных со сложным отношением к Западу. Вольно или невольно Шпенглер затронул одну из самых чувствительных струн русской души, тайно мечтавшей, как писал Мандельштам, о «прекращении истории в западном значении слова»»⁷.

Но первое знакомство с текстом Шпенглера русской публики все же состоялось после лекций Степуна и сборника, им подготовленного, — «Освальд Шпенглер и Закат Европы», в котором были опубликованы четыре статьи: «Освальд Шпенглер и Закат Европы» Федора Степуна, «Кризис Западной культуры» Семена Франка, «Предсмертные мысли Фауста» Николая Бердяева и «Непреодоленный рационализм» Якова Букшпана. Поэтому прежде всего знакомство со Шпенглером шло через этот вполне культуртрегерский сборник.

Статья Степуна, открывавшая сборник, начиналась словами:

Книга Шпенглера — не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она создание если и не великого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницше иной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как требовал величайший писатель Германии, «лично пережито и выстрадано» <…> Книга Шпенглера творение — следовательно, организм — следовательно, живое лицо. Выражение ее лица — выражение страдания## Степун Федор.

1. Манн Томас. Об учении Шпенглера // Манн Томас. Собр. соч. в 10 тт. Т. 9. М.: Художественная литература, 1960. С. 613.[↩]
2. Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 1. Образ и действительность. Новосибирск: Наука, 1993. С. 37.[↩]
3. Степун Федор. Бывшее и несбывшееся. В 2-х тт. Т. II. L.: Overseas Publications Interchange Ltd, 1990. С. 275.[↩]
4. Тиллих П. Теология культуры // Тиллих П. Избранное: Теология культуры. М.: Юрист, 1995. С. 258.[↩]
5. Бердяев Н. А. Предсмертные мысли Фауста // Освальд Шпенглер и Закат Европы. М.: Берег, 1922. С. 61. Кстати, спустя годы, уже в эмиграции, Бердяев общался со Шпенглером, но отозвался о нем весьма нелестно: «Однажды я встретился в Берлине и со Шпенглером, но встреча не произвела на меня впечатления. Внешность его мне показалась очень буржуазной» (Бердяев Н. Самопознание: Опыт философской автобиографии. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. С. 291). Это, разумеется, не более чем штрих. Бердяев, как известно, был капризен в общении. Но штрих характерный. От Шпенглера, даже от его внешности, ожидалось нечто необычное.[↩]
6. Степун Федор. Бывшее и несбывшееся. В 2 тт. Т. II. С. 275-276.[↩]
7. Тиме Г. А. Россия и Германия: философский дискурс в русской литературе XIX-XX веков. СПб.: Нестор-История, 2011. С. 249.[↩]