№1, 1982/Обзоры и рецензии

Русский дом романтизма

А. М. Гуревич, Романтизм в русской литературе, М., «Просвещение», 1980, 104 с.

Сто страниц книжки, предназначенной для ознакомления с феноменом романтизма в России… Казалось бы, немного, но внимание исследователя сосредоточено на именах писателей, которых время признало классиками, и это помогает справиться с ограничениями объема. Кроме того, у А. Гуревича было хорошее подспорье, отмеченное им в предисловии: «Романтизму в целом и отдельным его представителям посвящено, особенно в последние года, множество специальных трудов.

Естественно, что и в нашей книге широко использованы достижения современней филологической науки» (стр. 4). Читатели встретят здесь как общие идеи, так и отдельные наблюдения, примеры, разборы художественных текстов, почерпнутые из работ наиболее авторитетных ученых-литературоведов.

Довести до читателя вкус романтизма: его слог, его мысли – вот к чему стремится автор книга.

Написав, что романтизм был «революцией в искусстве», можно затем многостранично растолковывать этот тезис, повествуя о кризисных противоречиях классицистического и просветительского мировосприятий, о буржуазного характера последствиях Великой французской революции, о приходе романтических идей в Россию, приходе, одновременном с наполеоновскими войнами и славным 1812 годом…

Но можно и не изнуряя ни себя, ни малоподготовленного читателя подробной историко-научной преамбулой пойти путем индуктивным, внимательно читая и толкуя тексты. И путь этот, на котором достижимо целостное идейно-эстетическое исследование художественного произведения, весьма полезен.

Достигнув России, европейский романтизм дал мужающей нашей литературе метод сопоставления категорий быстротекущей жизни с понятием вечности человечества. Художественная мысль была поднята над каждодневностью бытия, обращена к изучению неповторимости, своеобразия человеческой личности. Мир оказывался, по сути, сообществом людей, переплетением их характеров, их индивидуальных свойств, создающих и мировое добро, и мировое зло.

Разумеется,. человек, каким он представлялся романтикам, требовал прежде всего свободы. «…Основные положения эстетического кодекса романтизма, – подчеркивает А. Гуревич, – были связаны с утверждением свободы как высшей жизненной ценности. Недаром Пушкин видел в романтизме литературный мятеж!» (стр. 31).

Здесь особо важно отметить, что воззрения на свободу, изложенные в сочинениях русских романтиков, серьезно повлияли на дальнейшее развитие идеологического комплекса отечественной литературы.

Своеобразие жизни романтических идей в России и в том, что не они подчинили себе нашу литературу, а, наоборот, литература поставила их на службу своему собственному развитию. Русский романтизм с первых же шагов выглядел еретически, и поэтому истолкование его по западноевропейской систематике, как терминологической, так и художественной, едва ли возможно.

Вспомним, поэт, который традиционно относим к столпам гражданского романтизма, – Рылеев вообще считал, что «на самом деле нет ни классической, ни романтической поэзии». «Истинная поэзия» различается, писал он, «только по существу и формам, которые в разных веках приданы ей духом времени, степенью просвещения и местностию той страны, где она появлялась». Отсюда и делался вывод: «…Оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить дух рабского подражания и, обратясь к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близко к человеку и всегда не довольно ему известных» 1.

И свобода у Рылеева получала отнюдь не каноническое для романтической эстетики выражение. В цитировавшейся статье «Несколько мыслей о поэзии» он говорит о «гражданской свободе», в то время как романтизм вырастает из идеи завоевания внутренней свободы. И когда А. Гуревич пишет, что «пламенная жажда свободы, жгучая ненависть к деспотизму и тирании рождали страстный лиризм декабристской поэзии» (стр. 38), под свободой подразумевается (что очевидно из последующего анализа рылеевских стихотворений) именно гражданское, тираноборческое чувство, продиктованное долгом человека перед другими людьми, стремлением перестроить жизнь на началах справедливости.

Идея внутренней свободы, пока она не переведена на язык художественной образности, безусловно, малоперспективна. Но, опираясь на эту идею, поэтически осмысливая ее, русская литература одухотворила человечество требованием задуматься над «проклятыми вопросами», выбрать, говоря словами Баратынского, «надежду и волнение», а не «безнадежность и покой».

В своих «южных поэмах» Пушкин начал художественное исследование смысла человеческой свободы, исследование, которому отдали свою страсть, пожалуй, все великие русские писатели…

О романтизме в творчестве Пушкина А. Гуревич писал немало, и этот опыт помог ему сделать главу «Творчество Пушкина-романтика» одной из лучших в книге.

Общеизвестно, что идея свободы, названной юным Пушкиным «моим кумиром», стала одной из центральных идей его творчества. А. Гуревич высказывает ряд ценных замечаний, относящихся главным образом к «южным поэмам». Своеобразие пушкинского романтизма явственно уже в «Кавказском пленнике». Типичная романтическая ситуация ухода из общества «отступника света» получает у Пушкина

совершенно необычное разрешение. Любовь «девы гор»»не только не «развеселила» взор унылый Пленника, но пробудила в нем воспоминания былого. «Как призрак преследует Пленника образ прежней возлюбленной… свобода, по которой томится пушкинский герой, имеет как бы две грани, две стороны. Это свобода внешняя – от нравственного гнета светского общества, от клеветы, гонений и измен. Но это и свобода внутренняя – от самого себя, от поработивших душу страстей» (стр. 59).

Идея внутренней несостоятельности цивилизации, нравственного несовершенства общества художественно воплощена у Байрона. Однако у творца «Гяура» и «Корсара», осудившего цивилизацию всецело, попятный ход героя невозможен. Чувство (а Пленника, может быть, следует назвать первым «русским человеком на rendez-vous») раздваивается, и победа над сердцем героя одерживает не черкешенка, а далекий «образ вечно милый», хотя и с печатью несовершенного общества. Перед Пленником возникает коллизия: нет ли в обществе, заслуживающем, чтобы его отринуть и уйти, таких свойств, которые богаче, поэтичнее, глубже, чем чувства черкешенки?

«Не простое противопоставление «культурного общества» и «естественной среды» лежит, следовательно, в основе произведения, но стремление соединить лучшее, что есть в каждом из них» (стр. 61). «Так вырисовывается в поэме идеал Пушкина, который может быть обозначен как гармонический синтез естественности и культуры. И, напротив, явления, всецело принадлежащие лишь одному из этих миров – «дикая вольность» горских племен или искусственная жизнь высшего света, – подлежат критическому рассмотрению и суду поэта» 2.

Разбирая другой пушкинский шедевр – поэму «Цыганы», А. Гуревич отмечает, что «истинная свобода романтическому герою не по плечу», но позиция Пушкина по отношению к Алеко, разумеется, непроста – она критическая и сочувственная одновременно. Героя, он «развенчивает, но не разоблачает». В черновиках поэмы есть большой монолог Алеко, обращенный к младенцу-сыну, в котором обнажена заветная пушкинская мысль – сделать читателя сотворцом своей поэмы.

И это ему удалось – в том смысле, что генеральная коллизия «южных поэм» остается генеральной и в «Казаках», микрокосме всего толстовского творчества, и в речи о Пушкине, где Достоевский подводил итог и собственным творческим исканиям.

Самобытность русской романтической прозы не менее значительна. Здесь, как и в поэзии, очень важен пункт переосмысления традиционных для западноевропейского романтизма мотивов. К емкому анализу «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбы», сделанному А. Гуревичем, следует прибавить, что в «Миргороде», как правило, видят качественно новый шаг в развитии творчества писателя, но нельзя сбрасывать со счетов и подзаголовок «Миргорода» – «Повести, служащие продолжением…» (подчеркнуто мной. – С. Д.). В «Вечерах…» – начало. С одной стороны, как пишет исследователь, «главенствующая идея «Вечеров…» и состоит в поэтизации внутреннего единства украинского народа, его духовной общности» (стр. 87). Но на тех же страницах известное романтическое двоемирие предстает как стихийно перепутавшиеся бог с чертом с вытекающей отсюда постоянной опасностью проникновения зла в народную жизнь.

К сожалению, исследователь чересчур кратко охарактеризовал романтические мотивы «Арабесок». Вообще прозе в книге уделено значительно меньше внимания, хотя и «Мертвые души», и «Герой нашего времени»» (произведения из очерченного А. Гуревичем круга) невозможно прочитать без учета критического освоения романтизма их авторами. То же можно сказать и о драматургии. Речь не только о «Маскараде» или комическом двоемирии «Ревизора». Вне романтизма у нас традиционно рассматривается Грибоедов, а между тем в «Горе от ума», безусловно, есть романтическое начало3.

Но это уже из области пожеланий. Несмотря на некоторую фрагментарность (книга воспринимается скорее как тематически единый цикл статей, а не целостный очерк, хотя и краткий, русского романтизма), работа А. Гуревича представляется полезным опытом. Своеобразие русского романтизма раскрывается достаточно последовательно, книга располагает к внимательному чтению, результатом которого и явились настоящие заметки.

Жизнь дышала в затылок русскому романтику. Вместо экзотических стран – Кавказ, куда ссылают неудобных в столице людей, Миргород с его лужей, «Тамань – самый скверный городишка…» На российских просторах, вмещающих десяток Германий, слишком много было нищих изб, разъединенных бездорожьем, и слишком мало университетов (да, впрочем, обязательно ли число их свидетельствует о государственном благополучии?). Потому-то романтическое двоемирие в русском варианте зиждется на мечте преобразования действительности, на внутренней борьбе, пожиравшей личность. Именно это начало окрылило в дальнейшем русский реализм.

  1. К. Ф. Рылеев, Полн. собр. соч., М. – Л., «Academia», 1934, с. 308, 310, 313.[]
  2. См.: А. Гуревич, От «Кавказского пленника» к «Цыганам», – В кн. «В мире Пушкина», М., «Советский писатель», 1974, с. 70.[]
  3. Кажется, на это обратил внимание только М. Еремин. Конечно, говорить в этом смысле о «Горе от ума» нельзя, не памятуя о явном антиромантизме самого Грибоедова.[]

Цитировать

Дмитренко, С.Ф. Русский дом романтизма / С.Ф. Дмитренко // Вопросы литературы. - 1982 - №1. - C. 250-254
Копировать