№10, 1977/Обзоры и рецензии

Русская поэзия и Восток

П. И. Тартаковский, Русская советская поэзия 20-х – начала 30-х годов и художественное наследие народов Востока, «Фан», Ташкент, 1977, 336 стр.

Монография П. Тартаковского «Русская советская поэзия 20-х – начала 30-х годов и художественное наследие народов Востока» не может не обратить на себя внимание тех, кто интересуется русской поэзией и ее ориентальными связями. Автор рассматривает один из аспектов огромной, интересной и актуальной темы «Русская литература и Восток» – темы, которая все чаще привлекает к себе внимание исследователей и тем не менее отнюдь не может считаться до конца решенной. Появлявшиеся до сих пор монографии, статьи, диссертационные работы разных авторов, частные наблюдения в исследованиях на другие темы касались чаще всего ориентального творчества отдельных поэтов (от Пушкина до Есенина). Очевидно, настала пора более масштабных теоретических обобщений, и книга Тартаковского, насколько нам известно, – первая работа как раз такого обобщающего плана.

Относительная узость хронологического диапазона (кстати, убедительно оговоренная автором) – 1917 – 1932 годы – полностью искупается прежде всего широтой привлекаемого к исследованию материала. Это, с одной стороны, собственно русская ориентальная поэзия. Здесь имена не только общеизвестные и крупные (Хлебников, Есенин, Тихонов, Лавренев), но и основательно забытые, знакомые лишь специалистам (Серебряков, Ерошин, Ситковский, Чачиков и др.); произведения, затерянные на страницах малоизвестных, часто провинциальных периодических изданий и сборников; наконец, немалое количество стихотворений, хранящихся в государственных и личных архивах. Заметим, что основой работы послужила собранная Тартаковским и изданная в Москве библиография «Русская поэзия и Восток. 1800 – 1950», где раздел, охватывающий только рассмотренный в книге период, насчитывает около 2000 названий.

И с другой стороны, сама постановка проблемы предполагает использование огромного по объему художественного материала, объединяемого, понятием «эстетическое наследие народов Востока», – материала, с которым соотносится и сопоставляется в самых различных аспектах русская ориенталистика. Это Коран – древний памятник не только религии, но и культуры восточных народов, определенный Чернышевским как «великое произведение в поэтическом отношении» и привлекавший своей «смелой поэзией» (Пушкин) многих русских художников слова; анализируя этот своеобразный пласт русской ориентальной поэзии, Тартаковский с осведомленностью востоковеда ориентируется в содержании, образной структуре и сложной композиции и самого Корана. Это классическая поэзия древнего и средневекового Востока: персидская, иранская, арабская, китайская, индийская, японская лирика, произведения Саади и Хафиза, Хайяма и Фирдоуси, Басе и Тагора и многих, многих других. Причем и здесь исследователь тонко ощущает национальную специфику каждой из этих литератур, с равной мерой компетентности рассуждает о законах построения персидской газели и японских хокку, о различиях в образном строе казахского и таджикского, персидского и грузинского стиха. Это, наконец, необъятный мир восточного фольклора: в поле зрения автора попадает узбекский «Алпамыш» и киргизский «Манас», индийский миф и грузинская легенда, «смертная песня» горцев и узбекская песня о любви – все жанровое и сюжетное многообразие народной поэзии.

Выделив в отдельные главы сопоставления русской поэзии именно с этими тремя рядами восточной культуры – с Кораном, с классической поэзией и фольклором разных народов Востока, – Тартаковский избирает, очевидно, единственно возможный композиционный принцип, позволяющий систематизировать материал и рассмотреть его в различных, но связанных между собой аспектах.

Однако в книге Тартаковского иллюстрация и описание – лишь самый первый, верхний пласт исследования. Цель автора не просто описать, но проанализировать, не просто найти соответствия, но осмыслить их, подчинив одной главной» научной идее, составляющей основу концепции всей книги. Идею эту можно определить коротко: Поэзия и Время. Анализируя ориентальные произведения 20 – 30-х годов, Тартаковский стремится доказать – и доказывает, – что все они – порождение своего времени, что Художник, к какому бы материалу он ни обращался, от каких бы источников ни отталкивался, если он действительно большой художник, не может не выразить в своем творчестве свою эпоху.

Этот вывод закономерен не только в разделах книги, рассматривающих русские стилизации советского периода под восточные народные песни, стилизации, непосредственно обращенные к событиям революционной эпохи (стр. 263- 322); и не только в разделе «Взаимодействие «по контрасту» (стр. 146 – 159), где сам материал предполагает поиски идейно-эстетических конфронтации поэтов древних, проповедующих веками слагавшуюся «восточную мудрость», – и современных, утверждающих новые идеи, рожденные Историей и Революцией. (Любопытно, что взаимодействие «по контрасту» рассматривается в книге на основе перекличек советских поэтов почти исключительно с одним только Омаром Хайямом. Очевидно, это подсказано самим материалом, и жаль, что автор не делает попытки как-то объяснить эту интересную закономерность.) Рассматривая стихотворения разных поэтов, соотнесенные с шедеврами восточной классики не «по контрасту», а «по сходству»‘ (то есть развивающие и переосмысляющие «старые» мотивы), и поэтические опыты советских художников, восходящие к столь древним эстетическим пластам, как эпос разных восточных народов, и даже произведения, связанные с таким ортодоксальным источником, как Коран, автор приходит к тому же выводу: Восток и «восточное» становятся источником обогащения русской поэзии 20 – 30-х годов, выражающей в самых различных, в том числе и специфически восточных, формах новые, современные идеи, пафос своего – революционного – времени.

И при этом исследователя никак не упрекнешь в прямолинейном социологизировании: сопоставляя разновременные и разнонациональные поэтические произведения, Тартаковский всегда имеет в виду духовную, общечеловеческую основу творческого взаимодействия. То, что несла с собой и утверждала Революция, – «протест против зла и насилия, жизнелюбие, человечность, поклонение добру и красоте…» (стр. 323), – издревле было сутью всякой большой поэзии, и в этой близости чувств и эстетических устремлений художников разных веков и народов исследователь видит источник развития и обогащения русской национальной поэзии.

Эта важнейшая мысль книги не просто декларируется, она основывается на конкретном анализе художественного материала. Интересно и своеобразно прочитываются почти все особо выделенные автором для подробного анализа поэтические произведения – «Кавэ-кузнец», «Труба Гуль-муллы», «Иранская песня» Хлебникова, «Робайят» и «Открой свое лицо…» Адалис, «Газель» Лапина и стихотворения из «Сталинабадского архива» Лапина и Хацревина, «Баян-Слу» и «Горе» С. Маркова, «Песня о Серке» и «Пыль» П. Васильева, стихотворения Санникова, Глобы, Лукницкого, Мартынова и др. Но при этом в каждой главе книги есть как бы своя вершина, своя кульминация – анализ наиболее подробный, яркий, глубокий.

В первой главе это, пожалуй, даже две «вершины», вокруг которых концентрируется весь остальной материал, – «Сура» Лавренева и «Ислам» Тихонова. Анализируя «Суру» – этот своеобразный «Коран в миниатюре», как бы зеркально отражающий идеи, образную систему и даже композицию мусульманской религиозной книги, Тартаковский при помощи скрупулезного сопоставления текстов оригинального произведения русского поэта и древнего памятника восточной культуры проникает в тайну воссоздания средствами русской художественности инонациональной манеры мышления, философии бытия, миропонимания восточного человека, еще не вышедшего за рамки коранических установлений. И в то же время он улавливает ту грань, за которой зеркальное копирование перерастает в факт поэзии и возникает тот самый западно-восточный поэтический синтез, истоки которого восходят к пушкинской ориентальной традиции. С другой стороны, пользуясь тем же методом анализа (подсказанным самим текстом стихотворения и основанным на сопоставлении с Кораном отдельных образов, символов, изречений) самого стиля «Ислама» Тихонова, Тартаковский прослеживает диалектику трансформации национального и социального мышления нового человека Востока, выражающего в привычных и точно переданных русским поэтом коранических формулах современное, рожденное революцией сознание и мироощущение. Во второй главе такая же «вершина» анализа – это бесспорно «Персидские мотивы» Есенина, о которых уже столько (и хорошо!) сказано, что, казалось бы, больше нечего сказать. Но Тартаковский, уйдя от общепринятых сопоставлений мотивов и образов, от поисков прямых аналогий и перекличек, которые действительно давно обнаружены, делает то, что до него не удавалось никому: прослеживает, как русский поэт ощущает и передает в своем цикле сам «дух» восточной классики, глубинный мир ее идей, понятий и представлений и как этот интуитивно воспринятый и воссозданный мир Востока становится поэтической родиной русского художника, выражающего в традиционных восточных символах Любви и Песни, Пути и Путника свои мысли и свой характер, боль своего сердца и ритмы своего времени.

Здесь воплощению научной идеи служат и варианты, обнаруженные в архивах, и воспоминания друзей Есенина, и исследования предшественников, с которыми подчас ведется страстный и убедительный спор (стр. 108), и, наконец, сама персидская лирика, воспринимаемая не только в специфике ее формы – стилистики и символики, поэтических ходов, системы рифм и звуков, – но и в ее общечеловеческом гуманистическом звучании, объединяющем древних искателей «Истины» и «Сути» – и современного русского поэта.

В третьей главе не может не обратить на себя внимание анализ «Сами» Тихонова – произведения, казалось бы, хрестоматийно знаменитого и изученного. Однако и здесь неожиданно обнаруживаются новые – глубинные и опосредованные – связи с индийским фольклором, с его поэтикой и философией, с целым миром народных представлений, верований, гуманистических понятий о жизни и человеческих отношениях. Соотнесенные с текстом индийских «Упанишад», с гимнами «Ригведы» и сложными установлениями индийской философии и религии, привычные строки обретают емкость и глубину, свидетельствуют о мастерстве проникновения русского поэта в инонациональный эстетический мир и о несомненном обогащении за счет этого взаимодействия его собственного поэтического видения.

Примечательно, что, привлекая материал не только «положительного», но и «отрицательного» плана, Тартаковский наглядно демонстрирует саму суть процесса литературного взаимодействия, показывает разницу между взаимодействием подлинным, творческим, плодотворным, обогащающим русскую национальную поэзию, – и ложным, основанным лишь на поверхностном заимствовании инонациональных форм и мотивов.

Непосредственный анализ текста оказывается исходным пунктом обобщений не только идейно-содержательного, но и проблемно-теоретического характера.

В этом плане книга Тартаковского выходит далеко за рамки того исторического периода, которому она непосредственно посвящена. Автор, решая сложные проблемы теории взаимодействия литератур, идет как вширь (рассматривая ориентальную поэзию 20 – 30-х годов на фоне литературного процесса этого периода в целом), так и вглубь (ретроспективно прослеживая историческое движение русской ориентальной поэзии начиная с пушкинских времен).

Вводные разделы, предваряющие каждую главу, – это не просто сжатый обзор чрезвычайно широкого по своей хронологии материала, имеющего отношение к поставленным в главе проблемам. По сути, это попытка обнаружить глубокие корни литературных явлений, обусловивших своеобразие советской ориенталистики, выяснить закономерности соотношения между складывавшейся десятилетиями русской ориентальной традицией и рожденным новой эпохой новаторством советской поэзии. По-новому трактует Тартаковский сам термин «взаимодействие литератур», доказывая правомерность его употребления применительно к разновременным литературным явлениям (стр. 104 – 105).

Очень интересны и доказательны рассуждения исследователя о национальной специфике отдельных элементов стиховой формы: эпистрофы, редифа, традиционного образа (стр, 171 – 188), о функционировании различных элементов национальной формы в инонациональной эстетической среде (стр. 188 – 196), В особо выделенном теоретическом разделе третьей главы («Разведка фольклором») Тартаковский рассматривает вопрос о взаимодействии литературы и фольклора и, основываясь на достижениях современной фольклористики, говорит и свое слово по поводу типологии разнонациональных взаимодействий.

Особенно богаты информацией, требующей дальнейшего осмысления, разделы, посвященные традициям, то есть поэзии XIX – начала XX века. Они настолько насыщены фактами, именами, цитатами, названиями, сносками, что подчас кажутся даже излишне подробными, затрагивая вопросы, которые не имеют непосредственного отношения к «главным проблемам книги. Так, вряд ли стоило уделять внимание восточным притчам, басням, апологам – аллегорической дидактической традиции, которая не вышла за рамки XIX века (и которая, кстати, возникла не в «конце второго десятилетия XIX века», как считает Тартаковский, а гораздо раньше, ещё в XVIII веке). И в то же время слишком мало и не всегда достаточно четко говорится о романтической ориентальной традиции, которая, на наш взгляд, сыграла весьма значительную роль в становлении и развитии русской классической и даже советской ориенталистики. В тех же вводных разделах упущен и еще один, думается, достаточно важный аспект: здесь фактически не уделено внимания связям русской поэзии с ориентальной литературой Запада. Если уж говорить столь подробно о традициях, если уж искать их истоки (что вполне справедливо) чуть ли не у зарождения самой русской классики, в поэзии начала XIX века, то необъяснимым кажется почти полное умолчание о западной ориенталистике как одном из важнейших истоков этой традиции.

Разумеется, трудно требовать от автора и без того насыщенной материалом и проблемами книги еще большего расширения ее проблематики, и все эти «заметки на полях» могут носить лишь характер пожеланий, относящихся скорее к дальнейшим исследованиям по данной теме.

В заключение хотелось бы сказать еще об одной особенности книги Тартаковского. При том, что она вышла под грифом Академии наук Узбекской ССР и вполне отвечает требованиям академического издания, при том, что она изобилует научными фактами, специальными терминами, сложными теоретическими рассуждениями, снабжена обширным именным указателем и безупречна по оформлению научного аппарата, – при всем этом книга написана не заумным языком отгородившегося от мира «сухаря»-ученого. Автор ее – человек, влюбленный в свой предмет, тонко чувствующий поэзию и умеющий перенести в свое исследование все многоцветье изучаемой им поэтической палитры. Эмоциональный стиль изложения, неожиданные аналогии и ассоциации, полемическая страстность и убежденность – все это делает книгу Тартаковского не просто научна денной, но интересной. Интересной для самого широкого круга читателей, перед которыми во многом заново откроется мир русской поэзии, обогащенной духовным и эстетическим общением с древним, мудрым и прекрасным поэтическим миром Востока.

г. Ташкент

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №10, 1977

Цитировать

Каганович, С. Русская поэзия и Восток / С. Каганович // Вопросы литературы. - 1977 - №10. - C. 260-266
Копировать