№10, 1968/Зарубежная литература и искусство

Ромен Роллан, его друзья

Ромен Роллан вел громадную переписку. В значительной своей части она еще до сих пор не обнародована. Каждая новая публикация писем Роллана обогащает наше представление о его личности и творчестве, нередко вносит важные поправки в суждения литературоведов.

Новый сборник писем1, семнадцатый выпуск серии «Тетради Ромена Роллана», особенно примечателен. До сих пор вдова писателя, бессменная составительница «Тетрадей», включала в каждую из них письма (иногда и фрагменты дневников и другие материалы), относящиеся к одному из тех людей, с которыми Роллан был связан долгие годы, – будь то Шарль Пеги или София Бертолини, Рабиндранат Тагор или Жан-Ришар Блок. В новом томе представлены письма Роллана к более чем двумстам адресатам. Название книги «Лицо, прекрасное со всех сторон» взято из Монтеня: эпиграф воспроизводит строки, выписанные Ролланом на листке, который был найден среди его бумаг: «Душа старинного склада, душа большой полноты, являющая лицо, прекрасное со всех сторон…» Очевиден замысел – показать многообразие духовного облика Роллана и его человеческих контактов.

Корреспонденты у Роллана и в самом деле были очень разные. Толстой, Горький, Эйнштейн, Фрейд, Ганди, Бертран Рассел, Бенедетто Кроче, королева Елизавета Бельгийская – писатели, музыканты, политические деятели различных стран и континентов, а наряду с этим люди вовсе безвестные, «просто» читатели, которые обращались к нему за советом и моральной поддержкой, просили разъяснений или вступали в спор.

Книга составлена по принципу: дать по одному письму Роллана (в редких случаях – два-три письма) к каждому из важнейших его корреспондентов. Письма отобраны действительно интересные, характерные. Но круг людей, с которыми Роллан переписывался, был, конечно, гораздо шире, чем об этом можно судить по новому сборнику. Можно пожалеть о том, что эта книга (в отличие от предыдущих выпусков «Тетрадей») очень слабо прокомментирована. Иные письма как бы вырваны из контекста многолетней корреспонденции – читатель ничего не узнает о том, как складывались, как развивались дальше отношения Роллана с адресатом. Поэтому в дальнейшем по ходу этих заметок иногда возникнет необходимость дополнить материал нового сборника другими известными мне архивными материалами, в том числе и неопубликованными.

* * *

Еще при жизни Роллана критики иной раз высказывали о нем поверхностные и предвзятые суждения, которые, переходя из статьи в статью, приобретали устойчивость стереотипа. Широкое хождение имел такой взгляд: Роллан – более моралист, чем художник, он пользуется литературой просто как проводником идей. Роллана такие суждения всегда обижали.

Да, конечно, он был противником искусства кастового, болезненно изощренного, отрицал эстетский культ формы – и в этом смысле расходился с многими литературными современниками. «Первоисточник всякого искусства – это жизнь, жизнь в ее таинственных глубинах, куда проникает дух, озаряя их. Но большинство нынешних художников (ложных художников) останавливаются у порога жизни, и искусство для них – игрушка», – писал он Сейки Нарузе в 1915 году (стр. 136). Еще раньше, в 1905 году, он писал Джоржу Сартону: «Мое непреодолимое отвращение к большинству поэтов проистекает оттого, что они стараются обмануть себя и других приятными сновидениями. Не стоит противопоставлять больных поэтов – певцам сладостной лжи. Больны и те и другие. Поистине здоровыми и мужественными можно считать лишь тех, кто осмеливается смотреть в лицо действительности, видеть ее суровую и великолепную мощь» (стр. 66).

Смотреть в лицо действительности! Это была основа основ роллановской эстетики. И уже этим абсолютно исключалось смешение задач искусства с дидактикой, морализированием. На просьбу Шарля Бернара дать «моральное разъяснение»»Жан-Кристофа» Роллан отвечал в 1916 году: «Поэма – не учебный курс морали. Она является или должна быть произведением искусства и делом жизни. Я написал поэму об эпохе, о человеке, который воплощает ее в себе, со всем ее величием и слабостями» (рис. 142). В 1912 году в письме к Марку Эльдеру Роллан резюмировал смысл «Жан-Кристофа» в таких словах: «Поколение умирает. Новый мир нарождается. Я умираю вместе с первым. Я возрождаюсь вместе со вторым…» В этом письме, как и в некоторых других, настойчиво звучит мотив: не отождествляйте меня с героями моих книг! «Приписывать мне слова или поступки моих персонажей значит совершить предательство по отношению ко мне. Я слишком шекспирианец для того, чтобы писать драмы-тезисы; и даже «Жан-Кристоф» написан более объективно, чем это думают» (стр. 108).

Роллан, разумеется, не отрицал, что и Жан-Кристоф, и другие главные герои его произведений близки каким-то важным сторонам его собственной личности; не раз отмечал он и то общее, что роднит их между собою. Он писал, что «Кола Брюньон – галльский брат Жан-Кристофа» (стр. 190), а в 1926 году сообщал Карин Михаэлис: «Я затеял рассказ о жизни женщины, у которой до некоторой степени душа Кристофа, но она француженка и без артистического гения (а может быть, он в ней и есть, но оттеснен на задний план и лишь иногда кое-как прорывается наружу в повседневной жизни, активной и полной страстей)» (стр. 241). Вместе с тем Роллан настаивал на том, что каждый из его героев живет собственной жизнью, независимой от автора, и много раз говорил о Кристофе, Оливье, Аннете, Кола, Клерамбо так, словно бы это были реальные существа.

Необычайно интересны письма Роллана Козетте Паду (от 15 и 27 апреля 1905 года), где раскрываются не только его принципы работы над образом, но и шире того – его концепция человека.

«Вы пишете о Жан-Кристофе, вы спрашиваете, что´ от меня есть в нем. Вы бы лучше спросили, что от него есть во мне. Скажу вам в двух словах, как я творю и вообще как творят. Приберегите это для себя: ведь, пожалуй, никто не знает, что такое на самом деле художественное творчество; вот вам, хотя бы частично, его секрет:

Мужчина, женщина – не просто отдельное существо. Он, она заключают в себе тысячи существ, представляют империю, где сотни провинций, и в каждой движется множество отдельных личностей, очень различных, иногда противостоящих друг другу» (стр. 69). «Каждый из нас был несколькими сотнями мужчин и женщин (а может быть, еще чем-нибудь) в разных положениях и разных видах. Надо лишь найти их в себе. Надо лишь вспомнить. Вот так, дорогой друг, я – и Жан-Кристоф (и другие). Не думайте, что я его изобретаю. Я его нахожу. Я был им. И, быть может, буду» (стр. 70 – 71).

Каждый человек заключает в себе множество отдельных личностей, нераскрытых возможностей, которые реализуются или не реализуются, в зависимости от обстоятельств, но так или иначе определяют различные грани его мышления и поведения. Задача художника – понять, раскрыть это богатство возможностей. Роллан пришел к этому обобщению через собственную творческую практику (скажем, в Аннете Ривьер, хоть она и далека от искусства, изредка неуловимо просвечивает некое артистическое начало, а Кола Брюньон, скептик и домосед, в острый момент неожиданно обнаруживает задатки народного вожака). Отсюда вывод для художника: неинтересных людей нет, любой человек по-своему сложен, в массе людей рядовых, обыкновенных скрыты богатейшие залежи дарований, чувств, страстей, конфликтов, еще не затронутых искусством.

Нам может показаться наивным сегодня, как восторгался Роллан бесхитростными писаниями Симоны Бодэв, автора полуочерковых книг о парижских труженицах. Он писал о ней критику Люсьену Мори в 1911 году: «Никто еще так не сумел увидеть народную среду. Это совсем новый мир. Мне думается, что Толстой был бы счастлив прочитать такие книги, – ведь и он, при всей своей пламенной любви и силе проникновения, не мог войти в интимную жизнь этой среды, с которой он знакомился (помните «Так что же нам делать»?)» (стр. 96). В оправдание Роллану можно вспомнить, что я Толстой иногда чрезмерно щедро хвалил писателей среднего дарования, которые приносили в литературу новое знание народной среды. Вслед за Толстым Роллан отдавал себе отчет, что есть миллионы человеческих жизней и типов, представляющих громадный интерес для искусства – и вовсе неведомых ему.

Идея многоликости, неисчерпаемой сложности человека была важна для Роллана, конечно, отнюдь не только в художественном плане. С нею связан глубочайший демократизм не только эстетики Роллана, но и его мышления, из нее вытекали серьезные следствия в плане психологии, социологии, практической этики. Поскольку в человеке заключено много разных возможностей (в потенции – много разных людей), – значит, человек (если он не окончательно испорчен волчьими законами собственнического мира) какими-то сторонами своей личности может соприкоснуться с другими людьми, понять их, ощутить свою общность с ними, соболезновать, сорадоваться, сопереживать, словом – почувствовать себя частью большого целого, а не просто обособленным атомом.

Слово «некоммуникабельность» вошло в обиход уже после смерти Роллана, и мы не найдем этого термина в его статьях или письмах. Однако с идеей извечной разобщенности людей Роллан начал воевать еще на студенческой скамье. В длинном письме, адресованном другу-однокашнику Жоржу Миллю, второкурсник Роллан темпераментно обличает «трансцендентальный и ленивый эгоизм» современной французской литературы, замыкающей человека в «панцирь собственной индивидуальности». Он выписывает большой отрывок из Мопассана, где говорится, что ничто не может разбить барьер, отделяющий одного человека от другого, и добавляет: «Ничто – только маленький лучик Любви, божественный свет Милосердия, который преображает мою Россию…» (стр. 24). Так и сказано – «ma Russie». (Это было написано 16 сентября 1887 года – за месяц с небольшим до того, как Роллан получил знаменитое письмо из Ясной Поляны.)

Конечно, легче легкого найти у Роллана (и в его давно известных произведениях, и в тех новых письмах, с которыми мы знакомимся теперь) много очень уязвимых формулировок, слишком отвлеченных, идеалистически-выспренних. Однако важно помнить, что роллановская концепция человека, которая складывалась еще на рубеже столетий, с самого начала противостояла не только буржуазно-мещанскому эгоизму, даже в его наиболее рафинированных эстетических вариациях, но и реакционным идеям элитарности, всевозможным попыткам разделить человечество на высших и низших, господ и рабов – по признакам кастовому, национальному, расовому или каким-либо иным.

В 1924 году Роллан резко возразил публицисту Луи Ружье, который, считая всеобщее избирательное право ненужным и устаревшим, разрабатывал проекты деления общества по социальным «корпорациям» да при этом еще ссылался на исконные «греко-латинские ценности» и на запросы европейской интеллектуальной элиты. Не признаю избранных народов или избранных каст, – отвечал ему Роллан. А если европейские аристократы духа считают, что им грозит дух «нивелирующей демократии», – пусть работают для масс и помогают им подняться! «Я вижу, как каждый день возникает все более глубокая пропасть между элитой и массами. Я в течение всей жизни старался быть посредником. Этим я навлек на себя враждебность со стороны элиты. И никогда еще она не замыкалась в своем эстетизме столь высокомерно, как в послевоенные годы во Франции. Это грозит катастрофой…» (стр. 214).

Роллан настойчиво, страстно, в течение всей своей жизни стремился преодолеть разрыв между художественной элитой и трудящимся народом: вслед за Толстым он утверждал, что этот разрыв вреден, даже катастрофичен в первую очередь для самого искусства. Над проблемами, которые были им поставлены еще в начале века, в книге «Народный театр», он продолжал думать и в разгар мировой войны. В 1916 году он давал советы американскому прозаику Уолдо Фрэнку и литераторам, объединенным вокруг журнала «Севен артс»:

«Начните с самопознания… Надо прежде всего осмелиться заглянуть в себя, и заглянуть до самых глубин. Медленно, молча. Внимательно смотреть. А потом осмелиться сказать о том, что увидели. Сосредоточиться таким образом – это не значит замкнуться в личном, эгоистическом. Это значит, если вы дойдете до глубин, погрузил корни в сущность своего народа. Постарайтесь пережить его страдания и чаяния. Будьте светом, пронзающим ночь, в которой живут эти мощные социальные массы, призванные обновить мир. Эти народные классы, чье равнодушие к искусству вас иногда удручает, – немые, которые не знают себя, потому что не могут высказаться. Будьте их голосом. Когда они услышат вашу речь, они осознают сами себя. Выражая собственную душу, вы создадите душу народа» (стр. 147).

Может показаться парадоксальным, как непосредственно связывалась в художническом сознании Роллана психологическая интроспекция, изучение человеческой личности «до самых глубин» – с большими социальными задачами искусства. Но в этих суждениях Роллана была своя логика. Он сам, подобно Толстому, шел к познанию жизни и общества через самопознание, самоанализ. И для него, как и для Горького, литература была прежде всего человековедением. Не случайно здесь у Роллана возникает излюбленное им слово-образ «корни»: на этом же слове строится в его известной статье «Привет Горькому» развернутая метафора, передающая неразрывность связи художника и народа. Именно художник, говорящий людям правду об их душевной жизни, об их страданиях и чаяниях, может дойти до корня и помочь делу обновления мира.

* * *

Можно проследить по многим письмам Роллана развитие его эстетических и социальных исканий, рассматривая эти письма, как наброски будущих статей или дополнения к известным нам статьям. Но нас интересует здесь в первую очередь другое – отражение личности Роллана в этой переписке, единство человека, художника, мыслителя, которое обнаруживается в ней.

Одна из главных черт, определяющих это единство, – если можно так выразиться, пафос диалога. Способность к глубокому духовному контакту с другими людьми была глубоко заложена в самой натуре Роллана и вместе с тем осознавалась им как одна из настоятельнейших потребностей современного человека. Диалог – средство борьбы с разобщенностью людей в мире, управляемом законами джунглей. Диалог для мыслящего человека – вместе с тем средство познания окружающего мира, отчасти и средство самопознаний. Можно сказать, что и оба главных произведения Роллана в какой-то мере строятся как романы-диалоги: Кристоф и Оливье, Аннета и Сильвия.

С юных лет Роллан был человеком сдержанным, душевно хрупким, – он вовсе не был одержим честолюбием и не стремился быть на виду. Но – любопытное дело! – он в студенческие годы несколько раз вызывал знаменитых людей на диалог. Широко известен его обмен письмами с Толстым. Однако молодой Роллан писал не только Толстому, но и Э. Ренану, К. Сен-Сансу, Э. де Гонкуру.

В дневниках и письмах молодого Роллана иногда ставятся рядом имена: Толстой и Ибсен. Оба они, каждый по-своему, будоражили сознание и совесть, несли в себе заряд бунта. В 1928 году Роллан в письме к А. Гольдфейну вспоминал: «Оба эти Пророка возвещали гибель мира и приход Разрушителя. Разрушитель пришел; он еще не сделал свое дело до конца. Но на развалинах уже видны первые ростки нового мира…» (стр. 276).

В июле 1894 года Ромен Роллан, начинающий драматург, написал Ибсену большое письмо, надеясь получить от него моральную и творческую поддержку.

«…Я ощущал беспокойство, читая ваши суровые произведения, которые переворачивали мне душу. «Значит, я не прав, – думал я, – что в собственном творчестве не касаюсь социальных и моральных проблем времени?» Ибо я хотел представить героическую породу людей, породу вполне земную, но необычно здоровую и могучую во зле, как и в добре; героев сильной воли, свободных людей в схватках с судьбой, которой они не поддаются; улыбающиеся души, способные хранить спокойствие в наихудших бедствиях. И мне казалось, что можно принести самое большое добро людям вашей смутной эпохи, если вдохнуть в них энергию и пример героизма, ободрить их сердца, сраженные отчаянием, зрелищем счастья.

И вот я, как мне кажется, нашел в вашем великом «Сольнесе» подтверждение моего идеала. Посмотрите, верно ли я вас понял».

Далее Роллан подробно анализирует драму «Строитель Сольнес», смысл которой он увидел не столько в развенчании эгоистического индивидуализма, сколько в утверждении гордой и волевой личности. Роллана особенно привлекли слова Сольнеса: «Я хочу теперь строить единственное, в чем может, по-моему, заключаться человеческое счастье». Пусть Сольнес погибает в финале – он все-таки поднялся на вершину построенного им здания. В этом Роллан увидел символ торжества человеческого духа.

Роллан писал далее: «Я одинок; мне не о чем говорить со здешними литераторами… Мне невыносим снобизм искусства и мысли и особенно противен сегодняшний литературный неомистицизм.

  1. »Cahiers Romain Rolland. Un beau visage à tous sens», Paris, Albin Michel, 1867. В дальнейшем в скобках указаны страницы. []

Цитировать

Мотылева, Т. Ромен Роллан, его друзья / Т. Мотылева // Вопросы литературы. - 1968 - №10. - C. 171-192
Копировать