Ради жизни на земле

«Годы Отечественной войны не забудутся никогда. Чем далее, тем все живей и величественней развернуты они в нашей памяти, и не раз сердце наше захочет вновь пережить священный, тяжкий и героический эпос дней, когда страна воевала от мала до велика, когда все в нашей жизни было жестокой войной, когда и во сне нам снились бои и сражения, и будущая победа незримо накапливалась в наших мышцах, натруженных титаническим трудом».

Эта запись сделана Петром Павленко в один из последних военных месяцев. Она могла быть сделана несколько раньше, могла быть сделана и позже, после войны. Это могла быть писательская запись или заметки читателя, сделанные для себя по прочтении какого-то конкретного произведения. Эта запись суммирует и опыт народа, и опыт литературы, десятилетиями накапливавшийся в читательском сознании. Наконец, и тот и другой опыт в их исторически новом единстве.

Меня в этой статье будет интересовать именно такое единство, притом в хронологических рамках, которые прежде всего охватывают предвоенный путь литературы и путь литературы на войне. Мне хочется вглядеться в некоторые русла: читатель легко наполнит их и другой конкретикой.

Мы привыкла к словам о подвиге литературы в великой войне – этой неотъемлемой части общенародного подвига на пути к Победе. Сегодня этот подвиг, надо думать, постепенно будет открываться всему миру как бы заново – не только потому, что новый интерес к истории битвы с фашизмом овладел миром, но прежде всего потому, что мы переживаем и новое открытие миром советского народа, его психологии, его исторической судьбы, его социальных завоеваний.

Даже самые неповоротливые умы в буржуазной науке, рассматривая сегодня борьбу гитлеровской Германии с первым в мире социалистическим государством, отдают себе отчет, что идеологическое противостояние здесь играло не меньшую роль, чем танковые и авиационные сражения. Впрочем, за констатацией следует водораздел, – иначе и быть не может. Для примера напомню, что еще в разгар «холодной войны», в 1953 году, один из авторов вышедшей в Гамбурге и переведенной на многие языки книги «Итоги второй мировой войны», Рудольф Зульцман, писал: «Эффективность действия различного оружия сравнительно нетрудно предусмотреть и рассчитать. Однако успех того или другого мероприятия пропагандистского характера является в большинстве случаев чистой случайностью, он может совершенно не зависеть от наших замыслов и намерений и нередко давать обратный результат. В этом-то и заключается исключительная рискованность всех попыток психологического воздействия, неизбежные последствия которых привели нас Прямым путем от мировой войны к современному психологическому кризису, из которого мир пока что еще не нашел выхода». Под псевдонимом «современный психологический кризис» у Зульцмана выступает «холодная война», из которой мир сегодня, в результате последовательного осуществления советской программы мира, постепенно выходит. Несомненно, что если бы Зульцман прочел «Бурю» Эренбурга или «Дом на площади» Казакевича – романы, посвященные борьбе за мир, – он счел бы их просто пропагандистской уловкой, «попыткой психологического воздействия», если воспользоваться его собственной терминологией. Миру еще предстоит открывать и открывать неслучайность как той эстетической системы, которую мы называем социалистическим реализмом, так и того психологического воздействия, которое оказывала литература социалистического реализма на миллионы людей. Миру еще предстоит открывать и открывать непрерывность как этого воздействия, так и перехода самой литературы из одной исторической полосы в другую, подготовленность литературы к таким переходам, способность включать в свою концепцию мира, человека и самые крутые виражи истории, и самые высокие напряжения, какие история человеку XX столетия предлагала. О человеческой щедрости и стойкости, о включенности отдельного, бесконечно богатого душой человека в многосвязную жизнь миллионов, о способности человека противостоять испытаниям судьбы рассказывала наша литература. О том, что – это писал тот же Павленко – «на передний край человечества вышел советский человек. О нем тридцать лет рассказывали небылицы. А он выстроил социализм».

Два десятилетия спустя участник войны Григорий Бакланов, путешествуя по Америке, доброжелательно вглядываясь в новый для него мир, то и дело на страницах своего путевого дневника вспоминает «тяжкий и героический эпос дней… когда все в нашей жизни было жестокой войной». Его ровесник, участник войны, находившийся по другую сторону линии фронта, писатель из ГДР Франц Фюман, рассказывая о своем пребывании в плену, описывает, как попалась ему в руки книга, поначалу вызвавшая у бывшего солдата вермахта недоумение и даже раздражение: рассказ о «сумасшедших русских», чуть ли не голыми руками восстанавливавших после гражданской войны цементный завод. Потом последовало неожиданное для военнопленного Фюмана открытие радости труда, радости единения людей в труде…

Мне показалось необходимым сопоставление этих двух ситуаций: современный советский литератор, чья личность, чья творческая индивидуальность неразрывно связаны с опытом Великой Отечественной, в беллетризированном путевом дневнике открывает память войны не только как неотъемлемую часть своего собственного сознания, но и как условие бытия всего современного мира. Литератор немецкий рассказывает, как через литературу он, на распутье истории, открыл для себя социальный опыт советского народа – того народа, который гитлеровская пропаганда объявляла «врагом» немцев. В обоих случаях, столь разительно отличающихся друг от друга, советская литература оказывается важнейшей характеристикой движения самой истории.

Сегодня мы знаем интереснейшие опыты использования литературой этого своего важнейшего качества. Прежде всего я имею в виду дневники Константина Симонова «Разные дни войны» в «Незадолго до тишины»: записи военных лет, приходящие к читателю во всей их подлинности, соединяются с размышлениями о самих записях, о судьбах людей, последствиях событий и т. д. Возникает книга совершенно особого жанра, в центре повествования оказывается даже не сам писатель, а тот «образ автора», о котором, после работ академика В. В. Виноградова, много размышляет современная паука о литературе. И это совершенно особый образ автора, для которого самовыражение, самоанализ есть один из продуктивных путей выявления типического, исторически-типического.

Проблема слишком велика, она должна стать темой специальной работы, но сейчас необходимо отметить, что Симонов лишь развивает одну из плодотворнейших традиций литературы военных лет. Не характерно ли, что из созданного, например, Всеволодом Вишневским в годы войны, помимо блестящей публицистики, сегодня как значительный факт художественной литературы воспринимаются дневники писателя? Позволю себе также напомнить, что Вера Инбер, оставившая один из редкостных по силе воздействия памятников литературы военных лет – ленинградский дневник «Почти три года», – размышляя о жанре «записных книжек», отмечала (прочерчивая, кстати, и своего рода линию литературной преемственности): «Недавно я перечитала четыре таких томика… Это «Записные книжки» И. Ильфа, П. Павленко, «Глаза земли» М. Пришвина, где есть такого характера записи, и, наконец, книга Эффенди Капиева. «Записные книжки» принято рассматривать как заготовки будущих произведений, и это отчасти так, но только отчасти. В них есть и записи, которым не дано было превратиться ни в маленькие новеллы, как у Пришвина, ни войти в литературные произведения. Они остаются просто записями, но эти записи драгоценны».

«Запоминай, Капиев! Броди, смотри и запоминай, ибо все, что творится сегодня, – неповторимо: никогда, никогда больше не будет на земле ничего подобного». Это записано в ноябре 1942 года, и таких записей, в которых писатель открывает в себе свидетеля времени, не счесть у авторов разных возрастов, различных творческих пристрастий. Да, собственно, «свидетельство» литературы порой обретало самый прямой смысл слова: достаточно вспомнить, что некоторые произведения стали документами Нюрнбергского процесса.

Итак, литература как летописание войны совершенно по-особому сформировала, и притом с первых же месяцев битвы с фашизмом, и самосознание летописца, и его роль в глазах читателя, и место летописца на страницах собственной летописи, и перспективы восприятия читателем последующих времен писательского слова, и, наконец, перспективы восприятия самим писателем своего духовного опыта военных лет. Это стало важнейшей основой и послевоенного развития советской литературы.

Примеры из послевоенной литературы могли быть и другими, важны не примеры, а «неслучайность» этик ее тем, неслучайность перекрестков, на которых встречаются разные эпохи, а в них, в эпохах, опять-таки накопления литературы, сконцентрированная в ней правда познания. Познания войны – да. Но познания войны как важнейшего звена в цепи мировых событий, начавшихся задолго и до 1939, и до 1941 года.

Духовную веру в победу давала нашему народу справедливость социального строя, чувство ответственности за судьбу страны, за судьбы мира, которое было воспитано в народе социалистическим строительством.

Одним из исторически новых завоеваний, которые дал период предвоенного социалистического строительства, было осознание литературой своей социальной необходимости и всенародное признание социальной необходимости литературы. На Первом съезде писателей Горький говорил, что классической русской литературе понадобилось «почти сто лет для того, чтоб властно войти в жизнь и оказать на нее известное влияние. Советская революционная литература достигла этого влияния за пятнадцать лет». Горький видел первопричину этого процесса в том, что советская литература тем более набирает силы, обретает влияние на жизнь, чем более усваивает «глубоко общий и общечеловеческий смысл героической работы партии и рабоче-крестьянской, Советской власти».

Решая историческую задачу защиты социалистического отечества, вступив в битву с ударной силой мирового империализма, советский народ тем самым выполнял и общечеловеческую миссию, миссию защиты всей гуманистической, демократической культуры от коричневой чумы, спасения целых народов от физического истребления. В борьбе видел советский народ ту «общечеловеческую» работу, о которой говорил Горький непосредственно в связи с судьбами литературы. Оттого, во-первых, закономерно усиление воздействия литературы на общество в военные годы. Оттого, во-вторых, и более глубокое осознание самой литературой и народом преемственной связи литературы сегодняшнего дня с духовной культурой, созданной народом в прошлом.

Об этом по-разному размышляли многие писатели, но меня всегда особенно поражает, как весной 1942, делая на передовой краткие записи «О писателе на фронте», Эффенди Капиев просто отметил: «Писателей любят…»

Примерно в то же время Капиев записал и такое: «В Ленинграде был поэт. Он попал на фронт, стал командиром батареи. В дни обороны Ленинграда прославился. Бойцы любили его команду. Разгорячась, он кричал:

– За великую русскую литературу! (Залп.)

– За Ивана Сергеевича Тургенева! (Залп.)

– За «Войну и мир»! (Залп.)».

Случай, быть может, даже чересчур выразительный, кажущийся излишне «литературным», но не становится ли он простым и естественным, если только припомнить, что война, ставшая великой исторической проверкой прочности новых социальных отношений, утвержденных Октябрем, продемонстрировала, на что способен народ, поднятый революцией к вершинам социального творчества? Это была не только мера стойкости в жесточайшей борьбе. При всей жестокости борьбы, навязанной народу, это была и мера гуманизма, противостоящего полярно противоположному мироощущению, возводившему жестокость в абсолют.

В одной из самых известных своих статей военных лет, «Народ на войне», Илья Эренбург писал: «Война не была той стихией, которую предпочитал народный гений России. Были у нас полководцы, известные всему миру. Были замечательные солдаты, даже в самые темные времена нашей истории, показавшие талантливость народа. Были смелые походы и героические штурмы. Но не случайно смелый народ слыл народом миролюбивым. Конечно, русские солдаты хорошо штурмовали города противника; но наша смелость штурмовала тот «град справедливости», о котором испокон веков тосковал русский народ. Наша смелость – это Разин, это Петр – не только у Полтавы – с атласом, с рубанком, это декабристы, Чернышевский, неукротимые юноши в кандалах, это Ленин и это Октябрь… Не в завоеваниях искала своего выражения душа России. Только тогда, когда враг врывался в нашу страну, когда он оскорблял ломоть хлеба и сон ребенка, народ оставлял все для войны… Так и теперь: Красная Армия стала воплощением России, ее страстью. Мы отдаем все силы, все помыслы войне не потому, что полюбили войну; мы ее ненавидим; мы и воюем, чтобы покончить с носителями войны… Красная Армия – это народ на войне».

Такова живая мысль истории, запечатленная писательским словом. Слово Эренбурга можно было бы сопоставить со словом многих его собратьев по перу, размышлявших – вместе со всем народом – о том же; у других была бы иная интонация, иная структура мысли, – суть осталась бы неизменной, потому что всеобщей была сама мысль, которую с необходимостью выразила литература.

Это была мысль о духовных истоках нашей силы, о связанности с глубинами истории, многогранно переданная литературой.

Вспоминая сегодня о подвиге литературы, нельзя забывать и то, что этот подвиг, самый факт активнейшего действия литературы военных лет, уже был великим актом борьбы. Борьбы с той политической доктриной, которую высказал Гитлер еще в «Майн Кампф», борьбы с антигуманистической и бесчеловечной сутью этой доктрины. В культуре человечества видели фашисты своего едва ли не самого главного врага. Фюрер заявил – и это каннибальское высказывание характерно: «Народ, который считает Льва Толстого великим писателем, не может претендовать на самостоятельное существование».

Борьба с фашистской идеологией стала одной из главных тем литературы. Она велась не только в форме публицистической, как в статьях Эренбурга, Леонова, Алексея Толстого, Гроссмана, как в «Науке ненависти» Шолохова, но и в иных формах, – об этом позже. Литература социалистического реализма, как одно из выражений коллективного народного разума, глубоко почувствовала и передала высокое напряжение народной мысли, народного чувства Родины – новой, социалистической, соединившей различные нации и национальности в новый тип культуры, в общество нового типа. Притом сама же литература в водовороте событий сумела осознать и свою собственную роль в формировании этой культуры, этого общества, осознать в горниле общего испытания значительность той задачи, которую поставил в докладе на Первом съезде писателей Максим Горький: «Развитие революционного самосознания пролетариата, его любви к родине, создаваемой им, и защита родины – одна из существенных обязанностей литературы.

Важно напомнить, что эти слова Горького – вывод из целого ряда положений. Горький отметил: «Военные авторитеты Запада громогласно предупреждают, что война вовлечет в себя весь тыл, все народонаселение воюющих стран». Горький напомнил в связи с возможной новой мировой войной (в 1934 году!) «об ужасах бойни 1914 – 1918 годов» и подчеркнул, что для непролетарского мировоззрения осознание возможности новой войны, развязанной империализмом, будет осознанием социальной катастрофы и неизбежной попыткой открыть исторического виновника возникновения войны.

Великий писатель высказал весьма определенную программу действий для двух типов гуманизма – последовательно пролетарского, социалистического, трезво ориентирующегося в закономерностях исторического развития, способного оценивать перспективы этого развитая во всей их суровости. И – гуманизма абстрактного, которому предстоит пройти жестокую школу исторического познания и исторического поведения. «Мы вступаем в эпоху, полную величайшего трагизма, и мы должны готовиться, учиться преображать этот трагизм в тех совершенных формах, как умели изображать его древние трагики. Нам нельзя ни на минуту забывать что… мы работаем пред читателем и зрителем, какого еще не было за всю историю человечества», – говорил Горький в заключительном слове на съезде. Всматриваясь в будущее, оценивая его проницательным взором мыслителя-марксиста и интуицией художника, Горький оглядывался на исторический опыт первой мировой войны. Кстати, не случайно именно в годы этой войны появились на страницах повести «В людях», написанной великим пролетарским писателем в 1915 году, знаменательные слова: «Я очень люблю людей и не хотел бы никого мучить, но нельзя быть сентиментальным и нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках красивенькой лжи. К жизни, к жизни! Надо растворить в ней все, что есть хорошего, человечьего в наших сердцах и мозгах».

Если воспользоваться словами Леонида Леонова, сказанными в связи с автобиографической трилогией Горького, то эта горьковская программа «годятся стать манифестом реалистической школы высшей точности…». Такой и стала выполненная советской литературой военных лет программа Горького.