№3, 1986/Обзоры и рецензии

Пути японской поэзии

А. А.Долин, Очерки современной японской поэзии (Гэндайси), М., «Наука», 1984, 311 с.

В нашей стране японская поэзия давно привлекает к себе внимание исследователей. Произведения многих японских авторов уже существуют в русском переводе и пользуются заслуженной любовью читателей. Имеются работы, в которых анализируются особенности японской поэтики. Не оставлено вниманием ученых и творчество отдельных крупных поэтов. И все же на карте японской поэзии до сих пор остается немало «белых пятен», одним из которых до недавнего времени была поэзия XX века. Отрывочные публикации, переводы некоторых стихотворений (часто не самых значительных поэтов) не позволяли получить достаточно полное представление о всем многообразии противоречивых и далеко не однозначных путей японской поэзии нашего века. С появлением новой книги А. Долина японская поэзия XX века, наконец получила достаточно полное и подробное освещение.

«Очерки современной японской поэзии» представляют собой продолжение начатого тем же автором несколько ранее труда1, попытку нарисовать подлинно объективную историю поэзии страны в нетрадиционных жанрах (гэндайси). Данная монография охватывает целую эпоху в японской литературе: с начала 20-х до середины 70-х годов нашего столетия.

Пути японской поэзии не были ровными и гладкими. Метания, творческие поиски, эксперименты являлись отголосками тех идейных и политических бурь, которые потрясали страну. На поэзию, может быть, в большей степени, чем на любой другой вид искусства, наложили отпечаток трагические испытания, выпавшие на долю японского народа в 30– 40-е годы. В книге А. Долина дан только один срез японской истории– через призму поэзии гэндайси.

«Бунтующая поэзия» 20-х годов находила страстных приверженцев и в рядах анархистов, и среди пролетарских поэтов. Показательно, что в пролетарской поэзии тех лет отразились все те трудности, в которыми столкнулось японское рабочее движение: и разгул анархии, и примитивная леваческая позиция многих литераторов, признававших за поэзией единственное право– воплощать в стихах партийные лозунги. Это и привело к тому, пишет А. Долин, что с начала 30-х годов пролетарская поэзия, испытавшая подъем в предыдущее десятилетие, пребывала в состоянии застоя.

Репрессии властей против демократических сил, усиление позиций военщины, совпавшее с началом агрессии Японии против Китая, знаменовали собой начало «эпохи мрака», когда многие прогрессивные литераторы совершили «поворот», отмежевались от своих прежних убеждений или даже прямо поставили свой талант на службу реакции. В те годы целый ряд поэтов и прозаиков старались сознательно отгородиться от политических проблем, уйти в область «чистого искусства», рассчитывая там обрести «убежище от мира зла, разрушения, насилия» (стр. 43). Не случайно именно в годы наступления реакции в Японии пышно расцвели всевозможные модернистские направления: футуризм, дадаизм, сюрреализм, имажинизм, заимствованные на Западе, но преломленные через японское мировосприятие. «…В творческом мировосприятии модернизма,– пишет А. Долин,– не укладывается идея прогресса, позитивная программа преобразования действительности. В лучшем случае, ему присущи нигилистическое отрицание Истеблишмента и анархический бунт против общества, в худшем– конформизм, граничащий в восточном варианте с буддийской всеприемлемостью» (стр. 45). Эти слова с полным правом приложимы к японским модернистам. Когда читаешь о позиции сознательной отстраненности, на которую встали в эпоху «мрака» многие японские поэты, невольно напрашивается сравнение с итальянским герметизмом, возникшим в похожих условиях.

Японский модернизм– явление сложное и неоднозначное. Поэты, объединившиеся вокруг журнала «Си то сирон» («Поэзия и поэтика»), такие, как Нисиваки Дзюндзабуро, Китагава Фуюхико, Харуяма Юкио, называли в числе своих духовных наставников Т. С. Элиота, О. Хаксли, М. Пруста, Ш. Бодлера, П. Валери, А. Бретона, Г. Аполлинера, Ж. Кокто и Ф. Супо. Но при всей очевидной близости европейскому авангарду японский модернизм– все же явление сугубо национальное и ни в коей мере ему не тождественное. Так, признанный метр, и главный теоретик японского сюрреализма Нисиваки, о котором немало говорится в книге, считал, что преобразование действительности в творчестве возможно только через полное отчуждение: «Традиция и привычка притупляют силу сознания в его отношении к действительности. В результате влияния традиции сила сознания переходит в застывший взгляд, потому действительность и становится никчемной. Разрушить обыденное восприятие– значит сделать действительность по-настоящему интересной. Сила сознания тем самым освежается. Однако следует учитывать, что разрушение традиционного и обыденного нужно не ради самого разрушения, а лишь ради поэтической экспрессии» (стр. 55– 56).

На словах выступая против традиции, на деле модернисты все же были привязаны к той же традиции. А. Долин отмечает большую близость концепции японских сюрреалистов традиционной дзэнской эстетике. Видимо, национальные корни оказались настолько сильными, что ни Нисиваки, ни другие авангардисты так и не смогли полностью от нее избавиться. Они отказались от традиционной метрики, но и в белом стихе отчетливо ощущается пристальное внимание японцев к красоте во всех ее проявлениях, при этом окрашенное чисто буддийской идеей непостоянства бытия. Эта идея ощущается и в приведенном А. Долиным программном стихотворении Нисиваки «Поэтика»:

Стихи уже не пишутся.

Поэзия живет там, где нет

никакой поэзии.

Лишь клочки реальности

становятся стихом.

Реальность грустна–

Я существую, потому что

мне грустно.

Грусть– основа бытия.

Грусть– первая предпосылка

красоты.

Красота– символ вечности.

Кардинальное отличие японского модернизма от европейского А. Долин видит в его относительной аполитичности, сохранявшейся до начала войны, когда практически все поэты-авангардисты заявили о своей лояльности по отношению к милитаристской политике властей. Но до этого времени японский модернизм не представлял собой однородной массы. В разноголосом хоре выделялось немало оригинальных поэтов: Харуяма Юкио, Кондо Адзума, Китадзоно Кацуэ и др. Каждый из них обладал только ему присущей творческой манерой, каждый шел своим путем– нередко сложным и извилистым.

Долго и настойчиво продолжал свои творческие поиски Китагава Фуюхико: от шуточных дадаистских опусов через увлечение сюрреализмом и неореализмом, через создание прозостихов и простых, лаконичных краткостиший– танси, как, например, «Равнина» («Вдали, на равнине, подразделение солдат копошится, как кучка вшей»), к реалистическим зарисовкам, главным достоинством которых было отсутствие в них шовинистического угара, и к гневным послевоенным стихам на актуальные политические темы.

Иным был творческий путь поэта интеллектуального направления Мурано Сиро, который начал с модернизированных хайку, прошел через увлечение философией экзистенциализма, на короткое время поддался соблазну националистической и милитаристской пропаганды и, наконец,– уже после войны– создал высокохудожественные стихотворения остросоциального звучания. А. Долин очень точно характеризует этого поэта: «…Личность Мурано Сиро глубоко драматична именно в силу ее раздвоенности, вечного балансирования между действием и поколем, аполитичностью и политикой, отчуждением и социальной активностью. Словно Икар, он тщится покинуть земной мир, взлетает к солнцу «чистого искусства», падает, поднимается, снова взлетает и снова падает» (стр. 100). Показательно, что на протяжении всей жизни модернист Мурано испытывал чувство преклонения перед великим Басе, к поэзии которого постоянно возвращался, заново открывая в родной традиции мотивы, усвоенные им через позднейшую западную философию.

Сочетание романтических идеалов с декадентской утонченностью характерно для творчества лирического поэта Маруяма Каору, который ориентировался, прежде всего, на поэзию Верлена и Рембо. Но если Маруяма даже в разгар ожесточенных морских сражений на Тихом океане во время войны сумел сохранить верность своим идеалам, продолжая воспевать безоблачную красоту и безмятежное благоденствие Южных морей, то такие идеологи неоромантизма, как Хаяси Фусао, Ясуда Ёдзюро, Асано Акира Танака Кацуми и др., поставили свою лиру на службу милитаризму, слагая хвалебные оды во славу «геройских» деяний японских солдат в Маньчжурии и Индокитае.

Своеобразным явлением на» японском литературном горизонте 20– 30-х годов явилось движение, получившее название «поэтического анархизма». «Ни в какой другой стране,– пишет А. Долин,– идеи анархии, сопряженные прежде всего с социальной «неангажированностью», не оказали столь мощного воздействия на поэзию и не привели к появлению столь пышного соцветия разнородных талантов» (стр. 139). Шокирующие респектабельную публику выходки французских дадаистов пришлись по вкусу Такахаси Синкити. Правда, он не ограничился механическим перенесением западных новомодных идей на японскую почву, а коренным образом их трансформировал, соединив с философией дзэн-буддизма. «Главное в Такахаси то, что сознание его обращено в будущее, тогда как сознание ординарного человека всегда обращено к недавнему прошлому… Сама по себе мысль о том, что он Поэт, не приносит ему успокоения. Хотя мечты его и выходят далеко за пределы окружающей действительности, они в основе своей реалистичны. Тем и знаменуется особое место, которое занимает Такахаси среди прочих представителей рода человеческого» (стр. 145),– такую характеристику, приведенную А. Долиным, дал Такахаси другой крупный поэт– Накахара Тюя.

Вселенская масштабность поэзии Такахаси, неожиданность метафор и причудливые хитросплетения буддийских истин с формалистическими исканиями авангардистов, несомненно, должны были найти отклик у Тюя, поэта-странника, жизнь которого была сплошной чередой страданий и невзгод и который писал прекрасные элегические стихи, пронизанные ощущением глубокого душевного разлада, неудовлетворенности окружающей действительностью, страстным стремлением к душевной чистоте и простым человеческим чувствам. В поисках вдохновения, пишет автор монографии, он обращался и к Евангелию, и к дзэнским текстам, и к поэзии столь любимых им Рембо и Верлена, пытался сочетать метрический стих с верлибром, пробовал силы в классических жанрах… и все глубже опускался в бездну отчаяния и разочарования.

Война на Тихом океане положила конец исканиям авангардистов. Одни отправились на фронт и нашли смерть в чужих краях, другие верой и правдой служили империи, слагая бездарные ура-патриотические вирши. Вообще поведение японских писателей в годы второй мировой войны, подчеркивает А. Долин, представляет собой беспрецедентный случай в мировой истории. Литераторы и интеллектуалы, олицетворяющие собой «совесть нации», особо остро реагирующие на любые проявления несправедливости и наиболее болезненно переживающие гнет тоталитаризма, в Японии после нападения на Пирл-Харбор почти единогласно заявили о своей лояльности и безоговорочной поддержке всех действий правительства. В разнузданную кампанию включились поэты всех мастей и убеждений: бывшие коммунисты и аполитичные анархисты, реалисты и неоромантики, модернисты и традиционалисты. Лишь единицам удалось хранить гордое молчание и в тихом уединении слагать стихи, не предназначавшиеся для печати, в которых они осмеливались критически высказываться о происходившем. Никто из японских писателей, даже имея возможность эмигрировать, не покинул своей страны, как это обычно происходило при других тоталитарных режимах. Всеобщее ослепление литераторов не было продиктовано и страхом перед возможными репрессиями, и фактически никто из писателей не пострадал. Не давая однозначного ответа на вопрос о причинах, приведших после начала войны почти всех японских писателей на «путь поворота», А. Долин видит истоки этого уникального явления в японской национальной психологии, в умении адаптироваться к неожиданным переменам, противостоять натиску мягкостью и податливостью. И не случайно те же самые авторы, которые с легкостью пошли на поводу официальной пропаганды, после войны смогли без труда отказаться от навязанных им установок и активно включились в политическую жизнь нового общества.

Особую симпатию вызывают те немногочисленные образцы поэзии Сопротивления, созданные поэтами, которые даже в годы мрачного разгула реакции сумели сохранить чувство внутреннего достоинства. Пусть таких стихов было немного, пусть они были опубликованы только после капитуляции Японии, но они все же были! Нуяма Уироси, Цубои Сигэдзи, Канэко Мицухару– так звали тех, кто не пошел на сделку с совестью и не стал приспосабливаться.

Только после поражения Японии в войне, когда, наконец, была отменена цензура военного времени, а милитаристский угар сменился «горьким похмельем», поэты словно бы очнулись от затянувшейся спячки. Вчерашние «патриоты» начали каяться и оправдываться, стыдливо открещиваться от своих не слишком чистоплотных творений. На сцену вышла новая исповедальная поэзия, «рефлексирующая», страстная и откровенная. Она, пишет А. Долин, зазвучала как «коллективная исповедь» обманутого поколения, испытавшего ужасы войны, пережившего кошмары Хиросимы и Нагасаки, испившего полную чашу разочарования и унижения. И бывшие идейные приверженцы «японизма», и «внутренние эмигранты», сознательно отстранявшиеся от политических проблем, и представители молодого поколения начали лихорадочно воплощать в стихи суровый опыт прошлых лет.

Одни, как, например, Миёси Тацудзи, Нисиваки Дзюндзабуро или участники группы «Матинэ поэтику», предпочли вообще не касаться социальных проблем и полностью ушли в сферу «чистой» лирики. Другие, как Андо Цугуо, Таками Дзюн или Оно Тодзабуро, отстаивали принцип социальной ангажированности поэта, необходимости сохранения между ним и народом нерасторжимой связи. Симптоматичной для творческого климата послевоенной Японии А. Долин считает деятельность участников поэтической группы «Арэти» («Бесплодная земля»), черпавших вдохновение одновременно из экзистенциализма и из японской буддийской философии. Показной интеллектуализм, усложненная техника стихосложения, воинствующий нонконформизм, категорическое неприятие казавшегося им враждебным мира получили в творчестве поэтов этой группы наиболее полное и отчетливое отражение. Для поэтов «Арэти» характерен повышенный интерес к теме смерти, которая воспринималась ими как всеочищающая и дарующая освобождение от трагизма бытия и отчуждения. Особенно сильно эти мотивы проявились в творчестве Миёси Юитиро, Китамура Таро, Тамура Рюити и Аюкава Нобуо.

Участники другой влиятельной поэтической группировки, объединившейся вокруг журнала «Рэтто» («Архипелаг»), такие, как Кидзима Хадзимэ, Сэкинэ Хироси, Нома Хироси, Хасэгава Рюсэй и другие, стремились сделать поэзию более демократичной, ближе и доступней народу.

Особый интерес представляет обзор А. Долиным самой близкой нам по времени поэзии эпохи «экономического чуда» (с конца 50-х годов), когда в полную меру заявили о себе поэты так называемой «второй послевоенной волны». Им уже не было дела до проблем старшего поколения, продолжавшего осмыслять опыт, трагедии и заблуждения военных лет. Большинство поэтов «второй послевоенной» разделяли идеи экзистенциалистской философии, к тому времени уже прочно укоренившиеся в сознании творческой интеллигенции,– отсюда мрачность тональности, неверие в будущее, протест ради самого протеста, отрицание всех вчерашних ценностей и авторитетов.

«Новая волна» в японской поэзии совпала по времени с появлением в США первых произведений поэтов-битников. Это были годы вызывающего успеха «Вопля» Аллена Гинсберга, эпатировавшего обывателей неожиданностью метафор, резкостью выражений и циничной откровенностью. Поэзия битников, которые в свою очередь находились под сильным влиянием восточной философии, не осталась не замеченной и в Японии. С наибольшей яркостью она нашла отражение в творчестве Ёсимасу Годзо, чьи стихотворения «приобретают характер болезненного, истерического протеста против обеспеченного самодовольства и сытости, против разъедающей общество потребительской психологии» (стр. 280).

Как уже говорилось, в книге А. Долина впервые в отечественном японоведении отчетливо прослежены основные пути развития японской поэзии в жанре гэндайси. Конечно, еще многое осталось за рамками монографии, многое намечено только пунктиром, творчество не всех крупных авторов освещено и проанализировано в достаточной степени. Особенно это относится к поэзии последних десятилетий: слишком сложна и многогранна поэтическая действительность, чтобы можно было беспристрастно отметить в ней все самое лучшее и интересное. Но теперь очередь за переводчиками, которые, руководствуясь данными «Очерками», смогут познакомить русских читателей с творчеством ранее нам неизвестных японских поэтов.

г. Ленинград

  1. А. А.Долин, Японский романтизм и становление новой поэзии, М., 1978.[]

Цитировать

Кабанов, А. Пути японской поэзии / А. Кабанов // Вопросы литературы. - 1986 - №3. - C. 251-258
Копировать