№8, 1967/Обзоры и рецензии

Проверено временем

Мих. Слонимский, Книга воспоминаний, «Советский писатель», М. – Л. 1965, 346 стр.
Поэтика жанра воспоминаний не описана. И тем не менее она существует (ее не имеют только воспоминания безличные, протокольные). Для того чтобы воспоминания сделались литературой, автор их должен явиться перед читателем неким лирическим героем своего повествования. Таковы воспоминания Михаила Слонимского. Автор их вырос в семье и среде, где уже не в первом поколении царили высокие интеллектуальные интересы: наука, музыка, литература. Это была та часть трудовой петербургской интеллигенции, которая в революцию с честью выдержала экзамен на подлинную гражданственность и подлинный демократизм. На первых же страницах книги возникает характернейший образ. Это знаменитый ученый Семен Афанасьевич Венгеров – дядя писателя. Великий труженик, «собиратель» русской литературы (создатель справочников и словарей, без которых невозможно ее изучение) и верный ее рыцарь, написавший книги о ее очаровании и ее героическом характере. Октябрьская революция открыла перед ним новые возможности труда и творчества. В начале книги – «ключевой» для всего повествования эпизод, связанный с Венгеровым. Михаил Слонимский проходит свой жизненный «университет»- » годы солдатчины. Он заболел, в лазарете его поместили в палату смертников, где он должен был умереть во славу врачебного диагноза. В палату смертников будущий писатель принес с собой тоненькие брошюрки: «Двадцать шесть и одна», «Рождение человека»… Горький уже тогда вытеснил из его сознания других писателей, книгами его он «питался как хлебом», они учили его мужественному отношению к самым тяжким бедствиям, они помогали прояснить социальный «хаос и сумбур». Рассказы Горького Слонимский читал вслух своим соседям по палате. Был среди них любознательный и разговорчивый девятнадцатилетний самокатчик. Он слушал чтение, разинув рот и сдерживая кашель. Но «Детство» Горького ему не пришлось услышать. Он умер. Он умер вечером, но тело его не убирали до утра. А как раз утром на пороге палаты смертников появился профессор Венгеров. «Венгеров подошел ко мне, – пишет Слонимский, – поглядел на соседнюю койку, на которой лежал мертвый самокатчик, уронил перчатки, заплакал…» Это ли не символично? Смрад палаты смертников, замученный солдатчиной неграмотный крестьянский паренек, вчера еще внимавший голосу Горького, – и оплакавший смерть солдата представитель старшего поколения русской демократической интеллигенции. И все это наблюдает будущий писатель послереволюционной России, страны, в которой трудовой народ впервые обрел истинно человеческую жизнь… В воспоминаниях М. Слонимского перед читателем сегодняшнего дня предстают картины литературной жизни 20-х и 30-х годов: многообразная деятельность Горького, эпизоды литературной борьбы, быт знаменитого ленинградского Дома искусств, рождение группы «Серапионовых братьев», напряженные искания молодой советской литературы – интересные факты, примечательные случаи, о которых рассказано с любовью, юмором, гневом или иронией… Множество метких характеристик, множество новых биографических сведений о писателях… Книга эта ясно показывает, как живые воспоминания, если они точны, художественно емки и освещены ищущей мыслью мемуариста, могут сделаться солидной опорой для научного изучения литературы, творчества того или другого писателя, в частности для опровержения иных мифических или штампованных «этикеток». «Александр Грин реальный и фантастический» – так назвал М. Слонимский одну из глав. Он отвергает поверхностную точку зрения на Грина, сторонники которой объявили писателя последователем » авантюрной западноевропейской и американской литературы. Вопреки распространенному мнению, автор считает Грина явлением чисто русским, очень, тонко и убедительно показывает, что его романтизм имеет социальные корни. Мемуарист убедительно показывает, что отнюдь не с западной авантюрной новеллой, а с русским народным творчеством, с русской сказкой, с традициями Гоголя, Достоевского, Бунина связано творчество Грина, реалистичность его описаний, контрастирующая с фантастикой. А вот о П. Павленко: «Иного человека назовешь южанином, другого – северянином, а Павленко был и северный, и южный, и восточный, и западный, он был как у себя дома и в азиатских песках, и на берегах Невы, и на дальневосточной заставе, и в крымском колхозе, везде, где люди, товарищи по общему делу». Лучшая, с моей точки зрения, глава книги – это глава о Михаиле Зощенко. «В самые первые дни и недели нашего знакомства, – пишет М. Слонимский, – Зощенко как-то поделился со мной замыслом повести, которую он хотел назвать «Записки офицера». Он рассказывал: – Едут по лесу на фронте два человека – офицер и вестовой, два разных человека, две разные культуры. Но офицер уже кое-что соображает, чувствует… Тут Зощенко оборвал и заговорил о другом. Но потом он не раз вновь и вновь возвращался вдруг все к той же сцене в лесу. Что-то светлое возникало в том ненаписанном эпизоде, что-то важное и существенное, автобиографическое, может быть – определившее жизнь. Но всегда Зощенко недоговаривал, и похоже было, что он не рискует коснуться испытанного им в том прифронтовом лесу чувства словами приблизительными, да к вообще любыми словами». К этому эпизоду вновь и вновь возвращается и сам Слонимский. Ведь Зощенко был одним из тех писателей, кто очень рано понял смысл происшедших в Октябре исторических революционных перемен. Он вступил в литературу, почти совсем убрав «леса» своих поисков. В стремлении немедленно создать литературу для народа, «доступную бедным», как он шутливо говорил впоследствии, Зощенко обратился к «неуважаемой форме» юмористического рассказа, форме, достаточно скомпрометированной предреволюционной буржуазной и мелкобуржуазной прессой. Не случайно заговорил он «сказом», тем самым сказом, который был для многих писателей формой механического копирования устной речи, голосов, раздававшихся в незнакомом им внешнем мире. Только у Зощенко «сказ» был формой глубоко осознанной: писатель давал возможность городскому обывателю саморазоблачиться на глазах у хохочущего читателя. Свою мечту написать «Записки офицера» – «совершенно здоровую вещь со счастливым концом», где будет «положительный тип», Зощенко так и не выполнил. Но то «свежее, молодое чувство сродства… с народом», которое он ощутил когда-то в прифронтовом лесу, он берег в душе, как камертон, который давал ему тон в жизни и в литературе. Насыщенная строго отобранными и отстоявшимися в памяти, проверенными временем воспоминаниями о литературной жизни, о ее драмах, коллизиях, противоречиях и победах. «Книга воспоминаний» Михаила Слонимского дает яркие образы наших писателей, ценные материалы по истории советской литературы. Это делает ее явлением значительным и отрадным.

Цитировать

Журбина, Б. Проверено временем / Б. Журбина // Вопросы литературы. - 1967 - №8. - C. 195-196
Копировать