«Против этих обманутых обманщиков». О природе зла в яковианской пьесе «Ведьма из Эдмонтона»

В книге «Прощание с дьяволом» («Abschied vom Teufel», 1969)¹ Герберт Хааг, известный протестантский священник и теолог, бывший профессор экзегезы Ветхого Завета в Тюбингене, подвел своеобразный итог развития европейской теории зла, родившейся в религиозном поле, но вышедшей за его пределы. Декларируемая цель Герберта Хаага — отрицание существования дьявола, по его выражению, «прощание с дьяволом» [Haag 2000].

Хааг утверждает, что термин «дьявол» в Новом Завете обозначает понятие греха, и считает, что зло исходит из сердца человека, что ответственность за него лежит исключительно на нем и что фигура дьявола ставит под сомнение автономию и личную ответственность. Таким образом, этот теологический труд, с одной стороны, фиксирует предыдущую тенденцию вочеловечевания зла, с другой — является ее частью, возможно апогеем.

Критики теории Хаага считали нереалистичным само существование веры в дьявола и, следовательно, его угрозу осознанности и личной ответственности: кто же всерьез будет использовать дьявола в качестве алиби для личных неудач?

Ответ на этот вопрос вполне готова дать история идеи в литературе XVII века.

В 1621 году драматурги Томас Деккер, в чьих пьесах ставились острые социальные вопросы, Джон Форд, умевший показать глубину человеческих переживаний, и Уильям Роули, известный своими комическими сценами, написали пьесу «Ведьма из Эдмонтона» («The Witch of Edmonton», изд. 1658²). В ней образ дьявола, искусителя и обманщика, является объединяющим для двух сюжетных линий, и сложные философские идеи воплощены в ряду популярных в драматургии раннего Нового времени мотивов, прежде всего мотива дьявольского обмана. С него начинается пьеса — главный герой Фрэнк говорит своей беременной невесте Уиннифред:

Идем, подруга, дело разрешилось,
И сердце у тебя теперь спокойно;
Уже не нужно сплетников бояться:
Им в имени твоем — лишь добродетель.
Ребенок, как родится, будет знать,
Кого назвать отцом³ (I, 1).

Такой протагонист, на первый взгляд, воплощение протестантских добродетелей: держит слово, думает о репутации, блюдет честь женщины — сама нравственность. Сэр Артур Клэрингтон, у которого служат Фрэнк и Уиннифред, как будто того же мнения:

Так ты женился, Фрэнк?
Отлично, хорошо! (В сторону) А Уиннифред
Осталась честной женщиной. (Фрэнку) Ты, Фрэнк,
Владеешь драгоценностью. Любви
Она твоей заслуживает (I, 1).

Хозяин такого драгоценного слуги, несомненно, тоже блещет добродетелями, как, судя по его словам, и служанка Уин­нифред. Фрэнк просит денег, о которых они заранее договорились, дабы внебрачные связи и дети не позорили дом сэра Артура Клэрингтона, но зритель готов его простить за проявление корысти: семью надо на что-то кормить. Тут же Фрэнк просит и письмо для отца, где бы сэр Артур уверил старого Торни, что Фрэнк не женат. Если отец узнает о женитьбе, Фрэнк не получит наследство. Тут уже зритель вправе засомневаться, выйдет ли из Фрэнка добродетельный герой.

Но оказывается, и сэру Артуру не чужды подлог и лжесвидетельство, а также прелюбодейство. Как только довольный Фрэнк уходит, появляется Уиннифред, и они с сэром Артуром смеются над новоиспеченным женихом: у хозяина и служанки интрижка, и еще неизвестно, кто будущий счастливый отец. Она, правда, уверяет сэра Артура, что хочет стать честной женщиной.

Первая сцена заканчивается. Успевают ли зрители подсчитать «обманутых обманщиков»⁴? «Боже, Боже, до чего изолгался свет!»⁵

В отличие от плутовского романа и фаблио, в протестантской пьесе обман осознается как нечто постыдное и всячески скрывается, хотя бы ценой видимости. Дихотомия «быть — казаться» настолько же инкорпорирована в яковианскую пьесу, насколько и дихотомия «добро — зло», выраженная всем известными fair — foul. Для героев главное — не попасться, не подмочить репутацию, а где истина, где ложь, нимало не волнует Фрэнка и сэра Артура:

ФРЭНК
Узнал от третьих лиц отец недавно,
Что Уиннифред взять в жены я хочу,
И пригрозил лишить меня наследства!
Смиренно я прошу вас написать
Ему письмо. Вам он поверит сразу.
И думаю, к приезду моему
Он на моих условиях отпишет
В наследство землю.

СЭР АРТУР
Отказаться мне
От знания о браке?

ФРЭНК
Вы не были
Свидетелем его.

СЭР АРТУР
Понятно всё;
Но, землю получив, ему расскажешь
Про всё, что совершилось.

ФРЭНК
Не иначе.

СЭР АРТУР
Условие одно — меня не впутай.

ФРЭНК
Я не болтун (I, 1).

Предлагаемая Фрэнком уловка на языке той эпохи называлась эквивокацией (equivocation). Ее суть первоначально сводилась к умению произнести нечто, чтобы не соврать, но и не выдать тайну. Исторически это явление вошло в широкий обиход после Порохового заговора 1605 года, когда заговорщики-католики при допросе позволяли себе быть уклончивыми, чтобы их речь не уличала их самих и не стала приговором. Этот речевой ход — эквивокация — связан с иезуитским дискурсом и использовался иезуитами, проникавшими на территорию протестантской Англии под угрозой пыток и смерти, чтобы нести слово Божие католикам-рекузантам⁶. Само же слово equivocation в английских пьесах подсвечивает политический подтекст и позволяет датировать литературное произведение. Но ко времени написания «Ведьмы из Эдмонтона», где также употреблено это слово, политические аллюзии поизбились, а вот художественный прием продолжал интересовать английских авторов — известных любителей языковой игры. В результате парадоксальным образом это иезуитское слово зазвучало в пьесах, проникнутых протестантским духом и идеологией. В 1620-е годы эквивокация была уже сродни таким чертам «литературного стиля, как остроумие, метафоричность, двусмысленность каламбуров… Все то, что можно обозначить бахтинским словом «амбивалетность» и что памятно Уильям Эмпсон назвал в своей книге о поэтической речи ambiguity» [Шайтанов 2018: 4].

Таким образом, эквивокация как риторический прием должна рассматриваться в широком ряду двусмысленностей речи и языковой игры. Но эквивокация также — вербальное оформление обмана, точнее — демонического обмана. (Переход от католического дискурса к демоническому объясняется стратегией демонизации объекта через инаковость.) «Еще до того, как слово «эквивокация» наберет терминологическую силу, Шекспира интересовал этот психологический тип, это языковое явление <…> Так, в «Генрихе VI» — задолго до «Макбета» — воображение увело Шекспира к широкомасштабной сцене заклятий, связанной с колдунами, духами и — уклончивым языком» [Егорова 2018: 24–25]. Связь демонологии с риторикой обмана не исчезла и в 1621 году.

Вторая сцена «Ведьмы из Эдмонтона» риторически и структурно зеркальна по отношению к первой: сэр Уорбек, ухажер Сьюзен, дочки богатого йомена Картера, изъясняется слишком изящно, выглядит чванливым и неприятным. Ответы Сьюзен намеренно дискредитируют воплощенные в Уорбеке куртуазность, риторичность и эквивокацию:

УОРБЕК
Речь выдала в вас доброго отца,
Ты слышишь, Сью, мы вольны выбирать.
Что скажешь? Будешь ли моею?

СЬЮ
Кем вашей, сэр? Женою — никогда.

УОРБЕК
Как ты вдруг нелюбезна, это странно,
Я дорог должен быть тебе уже,
Но дорожишь своим ты совершенством.

CЬЮ
Вы говорите слишком уж умно,
Ученых слов, простите, я не знаю,
Груба я для галантности любви.

УОРБЕК
Я честью джентльмена поклянусь…

СЬЮ
Не надо клясться, добрый сэр. Всем вашим
Фальшивым завереньям предпочтем мы
Простые «да» и «нет».

УОРБЕК
Твоею белой ручкой…

СЬЮ
Не нужно ложной клятвы мне!

1. И более подробно — в более поздней «Вере в дьявола» («Teufelsglaube», 1974).[↩]
2. Пьеса была написана по свежим событиям — реальному ведьмовскому процессу 1621 года, подробности которого были опубликованы true crime памфлетистом Генри Гудкоулом под заголовком «The wonderfull discouerie of Elizabeth Savvyer a witch late of Edmonton, her conuiction and condemnation and death. Together with the relation of the Diuels accesse to her, and their conference together» [«The wonderfull…»].[↩]
3. Перевод с английского выполнен мной по изданию: [Dekker, Ford, Rowley 1998]. — Н. З.[↩]
4. »Достаточно для меня было, Господи, против этих обманутых обманщиков и немых болтунов — не от них ведь звучало слово Твое — достаточно мне было того вопроса…» [Августин 2021: 132].[↩]
5. »Lord, Lord, how this world is given to lying!» (У. Шекспир, «Генрих IV», часть I (V, 4); цитируется в переводе Е. Бируковой).[↩]
6. См.: [Егорова 2018].[↩]