Проблемы творчества Достоевского
Joseph Frank, Dostoevsky. The Seeds of Revolt: 1821- 1849, Princeton – New Jersey, Princeton University Press, 1976, 401 pp.; Joseph Frank, Dostoevski The Years of the Ordeoil: 1850 – 1859, Princeton – New Jersey, Princeton University Press, 1983, 320 pp.
Речь пойдет об американской биографии Ф. Достоевского, которую западные русисты и компаративисты (например, Р. Уэллек) считают «беспрецедентной». Исследование известного критика, профессора Принстонского университета Джозефа Фрэнка действительно выделяется среди современных западных работ о русском писателе. Дело не только в размерах его труда, который должен составить в итоге пять томов; дело в самом замысле этой монографии, казавшейся автору поначалу, по его собственному признанию, «безумным предприятием». Творческая сверхзадача, которую поставил перед собой американский критик, чрезвычайно интересна я поучительна сама по себе, хотя сильно затрудняет оценку изданных двух томов. Трудность не в том, что биография далека от завершения: идеологически и методологически подход Д. Фрэнка к творчеству Достоевского определился с достаточной ясностью. Трудность в другом: то самое, что выводит его работу за рамки «только» биографии – претензия на целостное истолкование практически всех аспектов жизни и творчества одного из самых великих и «странных» писателей мировой литературы, – оказывается наиболее проблематичным, вызывает на спор, Но сперва о том, что можно считать бесспорным.
Бесспорно, что по основательности изучения материала, знакомству с критической литературой о Достоевском (прежде всего русской и советской), по обстоятельности изложения, наконец, по количеству первоисточников, переведенных автором на английский язык, исследование Д. Фрэнка не имеет себе равных за рубежом. Нужно учесть и то, что автор, не будучи ни русистом, ни «специалистом» по Достоевскому, сделался тем и другим по внутреннему побуждению, в сорок лет выучил русский язык и уже в 50-е годы, разочаровавшись в экзистенциализме, в идейно-эстетических исканиях своей молодости, ушел в изучение русской культуры XIX века, в центре которого с самого начала встал для него Достоевский.
В предисловии Д. Фрэнк предупреждает, что его исследование «если и биография, то в особом смысле: я иду не от жизни к творчеству, а в обратном направлении. Моя цель – интерпретировать искусство Достоевского» (I, XIII). Обычные биографии великих писателей, по мысли критика, не объясняют главного, ради чего они пишутся, – не объясняют творчества. Отталкиваясь от субъективистских истолкований личности Достоевского, Д. Фрэнк ставит вопрос так: возможно ли такое жизнеописание автора «Записок из Мертвого дома», «Записок из подполья», «Преступления и наказания», в котором «личные дилеммы» Достоевского были бы включены в контекст идейных споров, «раздиравших общество, частью которого был писатель» (I, XII). Вскрыть соотношение личного и сверхличного, реального и символически-вымышленного, сблизить биографическое и историческое время в личности и произведениях Достоевского – такова действительно «безумная» по своей сложности задача, которую поставил перед собой исследователь.
Что именно Достоевский мог подвигнуть на такого рода «предприятие», едва ли случайно. Все чувствуют, что личность и судьба этого писателя как-то связаны с историческим, пророческим смыслом сказанного им «нового слова». Но в чем, собственно, заключается эта связь и как понимать «новое слово» Достоевского в свете нашего исторического опыта, остается далеко не ясным, Д. Фрэнк, конечно, не первый из исследователей Достоевского, кто в поисках внутреннего единства его творческой личности пошел «в обратном направлении» – от художника к человеку. Так, например, соотечественник Д. Фрэнка М. Холквист в книге «Достоевский и роман»1 попытался связать новый тип романа и новый тип героя в литературе, созданные русским писателем, с резким несовпадением «хронологического» и «концептуального» времени самой личности Достоевского,, биографического и духовно-исторического измерений в ней, несовпадения, во многом обусловившего своеобразие «фантастического реализма» писателя. По сравнению с М. Холквистом Д. Фрэнк гораздо традиционнее: посредника между жизнью и творчеством Достоевского он ищет в «социокультурной среде» России XIX века, «на уровне того, что Гегель назвал бы объективным духом эпохи Достоевского» (I, XII).
Такая постановка вопроса, вообще говоря, может быть весьма продуктивной. Творчество Достоевского, бесспорно, является порождением определенных «социокультурных» условий и идеалов XIX века, к тому же в ярко национальном их преломлении. Но уже здесь, во введении к первому тому, читатель оказывается перед вопросами: как понимать «обьективный дух эпохи Достоевского»? В какой мере «социокультурная среда» жизни и творчества писателя позволяет «интерпретировать искусство Достоевского»? В сущности, речь идет о первовопросе всякого историко-литературного и – шире – гуманитарного исследования; каким образом совместить объективное понимание «Духа» исторической эпохи, или, иначе, ее «языка» с целями интерпретации, то есть перевода на язык современности каких-то общечеловеческих смыслов и ценностей, в данном случае «искусства Достоевского»?
Казалось бы, это осознает и сам автор. Считая своими «предшественниками» советских исследователей – Л. Гроссмана, Н. Бельчикова, А. Долинина и В Комаровича, американский профессор выражает надежду «использовать их достижения на благо свободы интерпретации, которой эти исследователи не всегда располагали» (I, XII). Привилегию «свободы интерпретации» Д Фрэнк оставляет за собой, стремясь дополнить огромный материал, накопленный в критической литературе о Достоевском, концептуально. Однако при обращении к обоим томам монографии обнаруживается явное несоответствие между замыслом исследования и его реализацией. На словах автор против «давным-давно дискредитированного постулата позитивизма, согласно которому литература является просто фактически куском жизни самого писателя» (I, 8); на деле же его исследование в основном позитивистское, причем как раз с этой своей – достоверно фактической,:- стороны оно и представляет наибольшую ценность (для зарубежного читателя). Что до «интерпретации искусства Достоевского», то она сводится к более или менее ценным изолированным наблюдениям. Подлинная же «свобода интерпретации», как это ни странно, выражается в дурной идеологизации и политизации мировоззрения и творчества писателя, то есть именно в том, в чем Д. Фрэнк не устает упрекать русскую революционно-демократическую критику во главе с Белинским. В результате у американского критика получается какая-то пародия на «идейный» подход к литературе, к Достоевскому в частности.
В этом стоит разобраться. Ведь интерпретировать русского писателя взялся в данном случае исследователь, которого старейший американский критик А. Тейт назвал «самым оригинальным американским критиком после второй мировой войны»2. Когда речь идет о литературоведе философского склада, каким является Д. Фрэнк, то существенны не те или иные его субъективные пристрастия сами по себе, а то, в каком отношении оказываются отдельные оценки к методологической позиции исследователя в целом. Уяснив методологические основы постулируемой Д. Фрэнком «свободы интерпретации», можно установить место и цену идеологических мотивов его исследования.
В этой связи анализ Д. Фрэнком ранних произведений Достоевского особенно показателен. Как ни отличаются повести 40-х годов от зрелых романов, «исток и тайна» Достоевского содержатся именно в них. Трудность интерпретации ранних произведений, вероятно, в том, чтобы суметь объяснить, как соотносится в «Бедных людях», в «Двойнике», в других ранних вещах Достоевского его творческий метод с гоголевской традицией, как уже в них зарождается, так сказать, тема тем Достоевского- открытие «в человеке человека». И здесь обнаруживается фундаментальное противоречие всей работы Д. Фрэнка – противоречие методологическое. Оказывается, что смысл того или иного произведения невыводим из той «социокультурной» ситуации, в которой он возникает; между жизнеописанием художника, хотя бы и в зеркале культуры его времени, и художественной логикой его произведений в американском исследовании – как бы зазор, «терра инкогнита». При этом вот что примечательно: оценки произведений Достоевского современниками, в особенности Белинским и его школой, часто кажутся Д. Фрэнку тенденциозными и неверными; а между тем сам он все время оперирует именно оценками современников Достоевского («социокультурная среда»!), которым, в сущности, «верит на слово», то есть понимает их буквально я догматически, в таком (искаженном) виде их отвергая. Так, например, полемизируя с социально-критическим истолкованием «Бедных людей», Д. Фрэнк пишет: «Социальное является только одним из компонентов более сложной человеческой ситуации»; судьбы Девушкина, Горшкова свидетельствуют о внимании Достоевского к проблемам, «решение которых вообще не может иметь разрешения» (I, 148). «Социальное», по Фрэнку, – синоним общественных условий, и прежде всего общественной несправедливости: понимание, соответствующее «объектив- ному духу эпохи», но явно не удовлетворяющее американского исследователя. «Социальный вопрос, – полемизирует Д. Фрэнк с «духом эпохи», противопоставляя ему Достоевского, – всего лишь отправной пункт для «будущего Достоевского-метафизика» (там же). Но что значит «отправной пункт»?
Если бы автор рецензируемого труда на самом деле сделал попытку показать, что уже в своем первом произведении Достоевский выходит за пределы утвердившихся в литературе его времени форм изображения «бедного чиновника», что в «Бедных людях» представлено, по сути дела, новое измерение человечности – сознание как социальность, так сказать, второго порядки, как художественный принцип, оказавшийся и в самом деле «отправным пунктом» творчества Достоевского, а во многом и литературы XX века, – тогда тезис о «свободе интерпретации» в американской биографии получил бы практическое подтверждение. Вместо этого Д. Фрэнк занят в основном полемикой с Белинским.
Абстрактное противопоставление Достоевского – социального критика Достоевскому – «метафизику», до сих пор распространенное на Западе и воспринятое Д. Фрэнком от Л. Шестова, неверно даже на чисто мировоззренческом уровне, но главное, при таком подходе для исследователя закрывается собственно художественное мировоззрение Достоевского, если угодно – его реальная «метафизика».
Реакция Макара Девушкина на гоголевскую «Шинель» – как это показал М. Бахтин – суть первый «бунт» героя Достоевского, пока еще не против мира в целом, но уже против устойчивого образа себя самого в мире людей, в сознании «других». Достоевский меняет смысл образа «бедного чиновника» изнутри героя. Он создает образ новой, преломленной социальности, человечности, самоотражающейся в «другом», – эту художественную установку писатель будет совершенствовать от произведения к произведению: от «Двойника» к «Запискам из подполья» и далее вплоть до «бунта» и катастрофы само, уяснения Ивана Карамазова.
Но Д. Фрэнку – методологически – чужда идея внутренней социальности художественного мира Достоевского: он ищетнепосредственной связи между идейными и художественными компонентами произведений. Ход мысли, именуемый у нас «вульгарным социологизмом», заявляет о себе в исследовании Д. Фрэнка всякий раз, как он обращается к «интерпретации», а иногда и на уровне детально воспроизводимой им «социокультурной среды».
Не случайно, конечно, что, весьма начитанный в критической литературе о Достоевском, автор остался чужд той тенденции в русской и советской критике пореволюционных лет, которая как раз стремилась преодолеть разрыв между узкосоциальным (социологическим) и отвлеченно-философским («метафизическим») истолкованием Достоевского. Д. Фрэнк воспринял из советской литературы о Достоевском 20-х годов и последующих десятилетий главным образом отдельные эмпирические наблюдения, которые он безболезненно (механически) соединяет и с формализмом, и с вульгарным социологизмом, и, наконец, с религиозно-метафизическими схемами, неадекватными даже отвлеченной идеологии Достоевского.
Понятно, почему Д. Фрэнк, нарушив биографическую последовательность, обратился; к анализу «Петербургских сновидений в стихах и прозе» (1861) при рассказе о творческом созревании Достоевского в конце 30-х – начале 40-х годов. «Видение на Неве» – своего рода «протофеномен» художественной системы писателя. Оно ясно обнаруживает не только гротескно-комические элементы его творчества, выявляющие механический характер «нормальной» действительности (что есть у Гоголя), но и глубокую неадекватность и неоправданность искусственных условий человеческого существования самим людям, самому «титулярному сердцу». Критика мира в художественной системе Гоголя возможна лишь как рефлекс извне этого мира; критика мира в художественной системе Достоевского это всегда «бунт» изнутри. Идеологическое преломление этого «бунта» может быть различным, двойственным, спорным как в сознании героев-идеологов Достоевского, так и самого автора. Но главное осознать, что «бунт» его героев несводим к тем или иным идеологическим преломлениям и интерпретациям и потому невыводим из однозначно понятой «социокультурной среды» и «объективного духа эпохи». Иначе мы никогда не поймем, как это получается уже у раннего Достоевского, что свободолюбивый (хотя и примитивный) «бунт», Макара Девушкина против Гоголя, как автора повести о «бедном чиновнике», имеет «консервативный» характер и направлен, по сути дела, против Одностороннего, внешнего понимания «бедных людей» как «левыми», так и «правыми».
Д. Фрэнк же ищет в творчестве Достоевского упрощенных идеологических решений и авторитарного слова, видимо, не замечая, что понимание «более сложной человеческой ситуации» включает «бунт» героя против «окончательного» слова о нем, утверждаемого в американском исследовании как подлинное слово самого Достоевского.
Как это часто бывало, глубокая и продуктивная «незавершенность» художественного видения писателя оборачивается у его исследователя глубокой, но дурной самопротиворечивостью, дурным полемизмом, «достоевщиной».
«Свобода интерпретации» достигает полной ясности во втором томе монографии, посвященном сибирскому периоду Достоевского и произведениям конца 50-х годов. Эпиграфом к этому тому взяты слова Л. Шестова: «Так или иначе наша задача определена: нам нужно выполнить намеченное, но не выполненное Достоевским дело: рассказать историю перерождения его убеждений»3. Американский критик предлагает свою версию «перерождения убеждений», диаметрально противоположную шестовской, но воспроизводящую и усугубляющую самые слабые ее стороны.
Полемизируя с Л. Шестовым, Д. Фрэнк пишет: «Нужно по крайней мере соблюсти справедливость по отношению к Достоевскому, осмыслив его чувства и верования во всей их полноте, а не мерить русского писателя, подобно Шестову, одной-единственной меркой Ницше» (2, 106). Справедливое и актуальное замечание, если учесть, что книга Л. Шестова, в научном отношении устаревшая уже в 20-е годы, до самого последнего времени оставалась основным философско-идеологическим ориентиром для западных истолкователей Достоевского (наряду с книгой Н. Бердяева). Вспомним, что, по Шестову, «перерождение убеждений» заключалось в том, что Достоевский, разочаровавшись в утопическом социализме, в интеллигентских идеалах вообще, сделался после каторги как бы другим человеком – выразителем русской и мировой антигуманистической, «подземной» стихии. Идеологизировав «подполье» Достоевского, Л. Шестов совершенно так же понял «положительную» сторону творчества Достоевского, с той, правда, разницей, что последнюю он счел утопией, а первую – единственной и последней реальностью.
Д. Фрэнк, первоначально заинтересовавшийся Достоевским, по его собственному признанию, под влиянием Л. Шестова, Н. Бердяева и французских экзистенциалистов, полемически отталкиваясь постепенно от себя же, впал в обратную односторонность, грубо говоря – поменял местами идеологические акценты, абсолютизировав теперь уже «почвенническую» идеологию Достоевского. Из живого опыта писателя в Мертвом доме отжимается квазирелигиозная абстракция, неадекватная даже идеологической публицистике позднего Достоевского. В результате, как и у Л. Шестова, как вообще в модернизме, громадный этико-познавательный опыт предостережения и опровержения «подполья», «обособления» в творчестве Достоевского выпал из исследования Д. Фрэнка. Выпала та реальная, действительно народная «почва», опираясь на которую только и можно поставить самый главный, самый мучительный для современного сознания вопрос, едва ли разрешимый на «современной» (модернистской) почве: как принцип неприятия «лика мира сего» у Достоевского сочетается с принципом «восстановления погибшего человека», с идеей «бессмертия души»? Д. Фрэнку совершенно чужда подлинная духовно-идеологическая почва Достоевского, он оперирует не идеалами писателя, а его узкой идеологией «почвы», его позднейшими националистическими аргументами. Сложнейшее мировоззрение Достоевского сводится к формальному, чисто полемическому противоречию, к «внутренней борьбе (в сознании Достоевского – В. М.) между русским сердцем и злом – разрушительной и аморальной силой нерусских идеалов» (2, 227).
К основным проблемам творчества Достоевского Д. Фрэнк подошел с меркой произвольных, но, по-видимому, завороживших его антитез: «рациональное» – «иррациональное», «почвенники» – «западники», «русский» – «нерусский». Чтобы быть последовательным, ему приходится искажать даже «социокультурную среду» и «объективный дух эпохи Достоевского», которые он так тщательно изучал, не говоря уж об «искусстве Достоевского». Так, например, ссылаясь на «либерального славянофила» А. Кошелева и на другие свидетельства периода конца царствования Николая I, автор приходит к выводу, что к моменту окончания Крымской войны не только западники, но и славянофилы были «нерусскими в душе»: все были недовольны, все ненавидели крепостное право. Единственным нормальным человеком в России в то время, по Д. Фрэнку, был Достоевский, которого каторга и ссылка уберегли от разлагающего влияния интеллигенции в среде провинциального русского офицерства, «чуждого свободному мышлению и даже враждебного ему» (2, 229). Д. Фрэнк, конечно, слишком добросовестный исследователь, чтобы не признать, что общественно-политическая позиция Достоевского даже в поздний период (не говоря уж о пореформенном) была многоакцентной, включавшей, по сути дела, все основные «голоса» эпохи (хотя бы и в форме полемики чуть ли не со всеми ими). Многих западников, как отмечает и американский литературовед, Достоевский даже считал «русскими в душе». Значит, все не так просто? Но наш автор тверд. «Если он действительно так думал, – не дрогнув, пишет Д. Фрэнк, – то он прискорбным образом ошибался» (2, 228).
Критик как будто не замечает, что «свобода интерпретации», в недостатке которой Он упрекает советских исследователей, направлена у него, по его же словам, против «свободного мышления». Уж он-то знает, анализируя эпоху Достоевского, что будет потом, это дает ему повод задним числом оправдывать даже крепостное право, то есть употребить «свободу интерпретации», в сущности, против «объективного духа эпохи Достоевского». Смысл перевернулся – вот еще одна актуальная проблема социальной истории, «запрограммированная» Достоевским, в произведениях которого так важен мотив идеологического оборотничества.
С одной стороны, рецензируемое исследование представляет собой конгломерат из всех литературно-критических методов XIX – XX веков, механически «примиренных» друг с другом. С другой стороны, логика «эклектического двоемыслия» Такова, что Д. Фрэнк в данныймомент утверждает то, что отвергает в следующий; только огромный фактический материал, которым оперирует исследователь, делает это непрерывное самоопровержение не столь заметным.
Например, «Село Степанчиково» объявляется Д. Фрэнком «намеренной пощечиной» Достоевского «социально ориентированным читателям». Почему «пощечиной»? А потому, что в повести, по Фрэнку, показано, в каких гармонических отношениях могли быть при крепостном праве помещик и его крестьяне. Предметом изображения в «Селе Степанчикове» оказывается «провинциальное поместье, в котором изображаются идиллические взаимоотношения между крестьянами и их добросердечным помещиком; единственные конфликты возникают из-за исключительно доброй природы этого образцового хозяина, порождая комические ситуации» (2, 266 – 267). Конфликт Фомы Опискина с полковником Ростаневым, читаем далее, символизирует «прямое противопоставление маниакально – эгоистического представителя русской интеллигенции простой русской душе, исполненной великодушия и любви» (2, 280 – 281).
Достоевский однажды сравнил воображение иных чересчур «идейных» своих читателей и критиков, из прогрессистов, с воображением цензоров конца 40-х годов, периода крайнего ожесточения николаевской реакции. «… Не было строчки, не было точки, – писал он, – в которых бы не подозревалось чего-нибудь, какой-нибудь аллегории»4. К вульгарно-социологизированным и политизированным «аллегориям» в основном тяготеет в американском исследовании «интерпретация искусства Достоевского».
Добро бы исследователь акцентировал якобы мистический характер «перерождения убеждений» и тем довольствовался. Но Д. Фрэнк чувствует недостаточность такого объяснения и дополняет его ссылками на физиологические исследования Й. Павлова и американские работы, посвященные практике «промывания мозгов», – они цитируются на протяжении десятков страниц… Впрочем, и это Достоевский давно описал: вспомним «бугорки на мозгу» при объяснении Лебезятниковым состояния Катерины Ивановны или «бернаров» Мити Карамазова.
Д. Фрэнк в свое время сам показал этот процесс идеологического оборотничества на примере идейной эволюции критика Л. Триллинга, заклеймив «пассивное принятие общественных условий», которое выдает себя за «духовное достоинство и квазимистический опыт»5. В поздней своей работе Д. Фрэнк вполне мот бы стать иногда объектом собственной (прежней) критики.
Американская биография Достоевского, даже в незавершенном виде, как мы пытались показать, поучительна, хотя скорее в отрицательном смысле. Как по своей методологии, так и по уровню духовно-идеологической проблематики исследование Д. Фрэнка принадлежит вчерашнему и позавчерашнему этапам науки о Достоевском. Но реальные проблемы творчества русского писателя, которые Д. Фрэнк попытался решить, остаются не решенными не только им, но и в других критических работах. Во всяком случае, американская монография отчетливо демонстрирует, что ни абстрактно-метафизический, ни узкоисторический подходы неадекватны основным проблемам творчества Достоевского. Хочется надеяться, что интенсивная критика формализма и модернизма в западном (в частности, американском) литературоведении 80-х годов, поиски нового историзма приведут к продуктивной постановке нерешенных проблем, к более углубленному пониманию сказанного Достоевским «нового слова».
- Michael Holdquist, Dostoevsky and the novel, Princeton – New Jersey, 1977.[↩]
- Allen Tate, Forword. – In: J. Frank. The Widening Gyre. Crisis and Mastery in Modern Literature, Bloomington- London, 1968, p. VIII.[↩]
- Л. Шестов, Достоевский и Ницше (Философия трагедий). СПб., 1906. с. 22.[↩]
- Ф. М. Достоевский, Об искусстве. М., 1973, с. 203;[↩]
- J. Frank, The Widening Gyre, p. 262.[↩]