Признак богатства, а не «свидетельство о бедности»

До сих пор считалось, что «социалистический реализм требует от писателя правдивого изображения действительности в ее революционном развитии…» (Устав Союза советских писателей, 1954). «… Высший критерий, сердцевина социалистического реализма – жизненная правда, какой бы суровой она ни была, выраженная в художественных образах с позиций коммунистического мировоззрения» (Л. Ф. Ильичев, Искусство принадлежит народу, М. 1963, стр. 23).

Итак, высший, «уставный» критерий метода – правдивость, жизненная правда…

В N 4 «Русской литературы» за 1963 год А. Бушмин выступил со статьей, озаглавленной: «Социалистический реализм (К вопросу о его толковании)». Толкование А. Бушмина сводится к следующему: необходимо «постоянно иметь в виду ведущие тенденции метода и только в свете их, а не по каким-либо частностям судить о соотношении между творчеством писателя и направлением или методом» (стр. 11). В реализме же (и социалистическом и критическом) «ведущая тенденция остается за изображением жизни в формах самой жизни», «основным, определяющим, ведущим является принцип правдоподобия, а принцип условности подчиняется ему» (стр. 23). «Конечно, – оговаривается А. Бушмин, – дело не просто в условных формах как таковых, а в том, какая роль им отводится в произведении, в какой функции они выступают, в каком соотношении они находятся с формами предметной изобразительности. Все это до´лжно конкретно учитывать, чтобы не ошибиться в определении места условных форм в реалистической поэтике. Но уже само преобладание условных форм над предметными не может не вести к разрыву с реализмом. Здесь действует закон перехода количества в качество» (стр. 22, -23).

Итак, не правдивость, а «принцип правдоподобия», не жизненная правда, а «принцип жизнеподобия»… Хотя «дело не просто в условных формах как таковых», а в том, в какой функции они выступают в произведении, но «уже само» их количественное«преобладание» – криминально (логика!). 49 процентов условных форм – еще реализм, 51 процент – «разрыв с реализмом» (диалектика!).

Тетерь, поскольку суть решения «вопроса о толковании» выяснена, пригласим читателя в порядке отдыха от чистой теории применить ее на практике. Назовем первые пришедшие на память произведения, в которых, условные формы явно «преобладают»,«принцип условности» явно не«подчиняется»»принципу правдоподобия»: «Человек» Межелайтиса, «Теркин на том свете» Твардовского, «Четвертый» Симонова, «Такая любовь» Когоута, «Легенда о любви» Хикмета, почти все пьесы Брехта, почти все пьесы Шварца, «Иркутская история» Арбузова, «Я жгу Париж» Ясенского… Обратившись к критическому реализму, отечественному и зарубежному, добавим в наш мартиролог «Сон смешного человека» и «Бобок» Достоевского, «Войну с саламандрами» и «Мать» Чапека, «Остров пингвинов» и «Восстание ангелов» Франса…

Выдворим все это за пределы реализма.

Но куда?

Лучше не спрашивать. Тут, как говорится, «возможны варианты», но только на первый взгляд. В случае неподчинения «принципа условности»»принципу правдоподобия»»реалистическая форма начинает утрачивать свою специфику, и речь должна идти уже о других творческих направлениях, хотя, конечно, вовсе не обязательно враждебных реализму», – гласит страница 23-я статьи А. Бушмина. Но чуть выше (сразу после «диалектического» вывода о «переходе количества в качество») та же статья за то же «преступление» устанавливает несколько иное «наказание»: «Как только условным формам присваиваются преимущественные или хотя бы равные права с пластической изобразительностью, мы оказываемся на зыбкой почве, лишаемся принципиальной возможности отделить реализм от модернизма» (курсив здесь и ранее наш. – С.Л.). Этим все сказано: если уж «мы лишаемся возможности отделить» от модернизма реализм, если, читая «Теркина…», мы рискуем принять за черное белое, то как нам «отделить» от черного некие оттенки, «не обязательно враждебные реализму»?

Вообще тема «необязательной враждебности» отлучаемых от реализма (по «принципу правдоподобия» – «не по каким-либо частностям»!) «других творческих направлений» звучит в статье с подкупающим постоянством, как бы свидетельствуя об инстинктивной неприязни автора к пресловутой концепции «реализм – антиреализм». Вдруг да и послышится: «Нет, конечно, ничего недопустимого в том, чтобы…» (стр. 12), «если такое утверждение и нуждается в какой-либо смягчающей оговорке, то…» (стр. 16), «…хотя и не противоречит принципам нашей эстетики, но…» (о творчестве «позднего Маяковского», стр. 10). Но… отдадим автору справедливость: он неизменно побеждает минутную слабость, скрипки милосердия молкнут перед трубами сурового долга, и при малейшем признаке чьего-либо «преимущественного внимания» к условным формам перо А. Бушмина вновь рисует нам зловещую картину: «…реализм оказывается в опасном соседстве с модернизмом, уравнивается в формальном отношении с ним, оказывается бессильным противостоять ему» (стр. 11).

Уж романтизм, казалось бы, достаточно далек от модернизма. Общеизвестно, что «социалистический реализм открывает широкую возможность для содружества, творческого соревнования самых разных художников: и сторонников обобщенно-романтического, и строго аналитического, и других стилевых течений в нашем искусстве» (Л. Ф. Ильичев, Искусство принадлежит народу, стр. 17). Правда, А. Бушмин «внутри» социалистического реализма стилевых течений не различает, даже в упомянутой «смягчающей оговорке» он впускает в социалистический реализм лишь смутную «романтическую художественную тональность» (стр. 16). Но по крайней мере в том «социалистическом искусстве», которое, по его «толкованию», «шире» (стр. 13) социалистического реализма и охватывает «наряду» с последним опять же и другие «течения и явления» (возникшие, видно, за счет состоявшегося наконец «отделения» форм модернизма от реализма), – в этом несколько странном «социалистическом искусстве» помещает же А. Бушмин революционный романтизм на высшую из «разных стадий приближения» к социалистическому реализму, «как бы в преддверие» к нему (стр. 13). Однако стоит вам только сказать автору, что социалистический реализм даже не то чтобы «использует», а просто «преобразует» и «романтические формы», как вы тотчас получите ответ: – Будьте уж последовательны, добавьте: «и модернистские»… Впрочем, послушаем самого автора:

«В суждениях о социалистическом реализме заметна бесконтрольность в употреблении слов и фраз». Если бы «наш великодушный читатель» вдумался «в следующую, например, фразу: «Метод социалистического реализма использует самые разнообразные художественные формы, в том числе условные, романтические, символические и т. д.», – то он был бы в затруднении решить, кому она принадлежит – стороннику или противнику нашего творческого метода. Источник цитаты на этот раз не указываем. Выражение это стало бродячим, оно почти непременно появляется там, где заходит речь о богатстве форм в искусстве социалистического реализма. Вариации небольшие: вместо «использует» появляются: «приспособляет», «применяет», «преобразует»; более последовательные и смелые авторы на место «и т. д.» прямо и откровенно вписывают: «и модернистские».

Подобная характеристика творческой силы нашего метода очень коварна, она почти равносильна незаслуженному оскорблению или свидетельству о бедности» (стр. 14).

Да, не удивительно, что «обобщенно-романтическое течение» трансформируется в «незавершенную форму движения к социалистическому реализму» (стр. 12), что романтическая «тональность», продираясь в социалистический реализм сквозь «смягчающие оговорки» А. Бушмина, остается в костюме Евы – без «романтических форм».

Ибо сказано: все виды условности – от лукавого, все они – троянские кони модернизма в реализме.

За что, собственно, нижепоименованные художественные формы: «условные, романтические, символические» (стр. 12, 14), «так называемые условные формы (гипербола, гротеск, алогизмы, фантастические образы и т. д.)…» (стр. 18), «те или иные условные формы…» (стр. 22), «условные формы вообще…» (стр. 22) – и садятся на скамью подсудимых. И, онемев от изумления, выслушивают обвинительный акт:

«Для поэтики реализма, в его лучших классических образцах, характерна пластическая изобразительность, предметная конкретность образов…

Для поэтики модернизма характерно как раз обратное – нарушение конкретной предметности при помощи тех или иных условных форм…» (стр. 22).

Если бы к подсудимым на этом процессе вернулся дар речи, стенограмма их последнего слова выглядела бы примерно так:

Символ. Простите, но меня привели сюда по ошибке… Я – символ, честный троп, а не символизм – идейно-художественное течение конца XIX – начала XX века. Правда, кое-кто умудрялся с моей помощью проникать в мир иной, но, как правило, это делалось без моего ведома. Сам-то я на присущем мне языке всегда говорил и говорить буду: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Гипербола. Быть может, я как женщина что-то преувеличиваю, но мне кажется, я была характерна не только для модернизма. «Редкая птица долетит до середины Днепра…» Ах!