Принципы реальной критики (Эволюция Писарева в 1860-е годы)

1

Монографий, статей, популярных книг о Писареве появилось в последнее время так много, что сетовать на невнимание литературоведов и философов к его творчеству не приходится. Работы Ф. Кузнецова, Г. Водолазова, Л. Варустина, А. Маслина, Л. Станис, Н. Демидовой, Я. Симкина, С. Конкина, И. Попова и других ученых расширили и уточнили традиционные мнения о философских, эстетических, исторических взглядах Писарева.

Лучше всего, пожалуй, изучено ближайшее окружение критика, что позволило во многом иначе и глубже, чем раньше, определить своеобразие его позиции в «Русском слове». Всесторонне, даже детально, исследована полемика между «Русским словом» и «Современником», в которой, как известно, деятельнейшее участие принимал Писарев. Причем особенно отрадно, что в работах последних лет явно возобладало стремление к исследованию сложных и противоречивых процессов революционно-демократического движения «эпохи великих реформ» над желанием во что бы то ни стало доказать правоту М. Антоновича или Писарева. Тем не менее, говоря о достижениях, нельзя не пожалеть о некоторой «имманентности» работ о Писареве, почти всецело ограничивающихся сравнительно узкими рамками 1860-х годов. В частности, почти совершенно не исследована проблема «Писарев и народничество». Ее только мимоходом касались в отдельных общих работах, констатируя влияние писаревских идей на мировоззрение П. Ткачева и П. Лаврова или опровергая оценки личности и деятельности Писарева, данные Н. Михайловским, А. Скабичевским и другими народниками. Мало работ о «предыстории» писаревского «нигилизма» и о его социалистических взглядах: кроме нескольких беглых упоминаний в монографиях о влиянии на Писарева герценовской философии и пропаганды, в сущности, можно назвать только одно большое исследование Б. Козьмина «Д. И. Писарев и социализм» (1929).

Современная наука, разумеется, отказалась от некоторых устаревших положений, высказанных В. Кирпотиным в первой его книге о Писареве конца 1920-х годов. Но и сегодня эволюция писаревского «нигилизма» после переломного 1861 года не прояснена в достаточной мере. А между тем точность и определенность здесь особенно важны, так как этапы развития Писарева – политика, идеолога, литературного критика ярко и выпукло отразили противоречивые процессы русского освободительного движения 60-х годов.

Первые статьи критика в «Рассвете» отличались неопределенным либерально-гуманистическим характером. Для Писарева они явились хорошей общественной школой, своеобразным противовесом «академическим» занятиям в университете.

Однако и в «нейтральных» рецензиях Писарева попадаются мысли, предвещающие радикальные идеи будущего публициста «Русского слова». Начинающий Писарев почти сразу заявляет о своем недоверии к «словам» и «теориям». Все симпатии критика «Рассвета» на стороне «отрицательной» литературы. Наука представляется ему могучей силой, воспитывающей и облагораживающей человека. «Трудясь для науки с полным самоотвержением, отыскивая истину для истины, человек…делается нравственнее и чище, он отрешается от мелочности грязного исключительного практического расчета; чувства его приходят между собою в гармонию, движение души делается сознательнее и разумнее» ¹. Эти слова сказаны Писаревым о П. Кудрявцеве. Впоследствии П. Кудрявцева и Т. Грановского к людям науки он не относил и смотрел на их деятельность как на бесполезное времяпрепровождение. Но общая постановка вопроса останется такой же. А максимализм этических требований даже возрастет. Он будет мечтать о науке, свободной от житейских и карьеристских соображений, пропагандировать жертвенное служение науке: «Кто не идет в университет как в храм науки, тот идет в него как в преддверие карьеры» ². Осуждать «двойственный» взгляд на науку одновременно как на сферу высочайших умственных наслаждений в хлебное ремесло.

Реалистическое мировоззрение Писарева вообще привыкли считать более «утилитарным», чем оно было на самом деле. Утилитарность писаревских афоризмов и парадоксов нередко – изнанка романтического, идеального отношения к действительности. Его пропаганда «эгоизма» (разумного) и не исключает, а подразумевает альтруизм Отрицание «эстетики» сочетается с максималистским лозунгом: «Поэт – или великий боец мысли, бесстрашный и безукоризненный «рыцарь духа», как говорит Генрих Гейне, или же ничтожный паразит…» (III, 95).

В чем же была сущность духовного перелома Писарева? Ответ: в статьях критика, резко сменившего нейтральную позицию на крайне непримиримую. Отрицание и «нигилистический свист» на несколько лет почти всецело заполонят его статьи (исключение – популяризаторские работы). Постоянный оппонент Писарева Н. Страхов в заметке «Еще о петербургской литературе» объединил «Схоластику XIX века» Писарева и работу Чернышевского «О причинах падения Рима» и назвал их «сущими находками», литературными явлениями, «в которых известные мнения и направления высказываются прямо, с такою смелостью и беззастенчивостью, как будто кругом никого и ничего нет» ³. Писарев, по мнению Страхова, отрицает философию, Чернышевский – историю; причем отрицаются не отдельные авторитеты, а общий авторитет. Страхов по-своему чутко уловил масштабы и направление отрицания Чернышевского и Писарева. Они оба выступали не против частных недостатков и некоторых устаревших авторитетов. Отрицалась система общественно-идеологических отношений самодержавной России.

Писарев в «Схоластике XIX века» выступил учеником и последователем Герцена и Чернышевского – мыслителей, оказавших громадное воздействие на его мировоззрение. «Нигилистические» страницы «Схоластики XIX века» прямо восходят к «Капризам и раздумью», «Дилетантизму в науке», «Полемическим красотам». Статьи и памфлеты Писарева 1861 – 1863 годов отличаются крайне радикальным духом. Знаменитая прокламация Писарева, в которой он «вступился» за Герцена, конечно, не была случайностью. Революционные лозунги прокламации – это, собственно, те же «ультиматумы» из «Схоластики XIX века», «Пчел», «Стоячей воды», но высказанные без всяких обиняков и оглядки на цензуру, Впрочем, и в подцензурных статьях Писарев необыкновенно смел, откровенен и «дерзок». Не случайно стал притчей во языцех и своего рода визитной карточкой Писарева знаменитый «ultimatum нашего лагеря» в «Схоластике XIX века», призывавший: «…Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть» (I, 135).

Такой язык «ученым» статьям противопоказан, другое дело – прокламация. Для прокламации недостает лишь конкретного перечисления тех объектов, которые призывалось разрушить. Писарев, однако, по мере возможности стремится точнее разъяснить, что в первую очередь следует разрушить два основных оплота ветхозаветного общества – «монархический» и «религиозный» принципы. Таков прозрачный смысл аллегорического памфлета «Пчелы» и основная идея «Бедной русской мысли». Все должно быть выкорчевано радикально, с корнем. Необходима умственная эмансипация общества, война с идолами, кумирами, авторитетами.

Вовсе не в том дело, что Писарев поставил себе непременной целью ниспровержение во что бы го ни стало любых авторитетов. Писарев преследует другую, «освободительную», цель, стремясь пробудить в читателе способность независимо, критически мыслить и анализировать, а не пребывать в рабстве у «авторитета предания и школы».

Статья Писарева «Идеализм Платона» естественно переходит в полемический трактат, злободневный памфлет. Яростной атаке подвергает Писарев нравственный кодекс и представление об идеальном государстве у Платона, а за всем этим стоят вполне определенные современные объекты полемики. Платон – предлог для Писарева бросить еще один «нигилистический» камень в рутинное здание современной цивилизации. Вызовом звучат язвительные филиппики критика, ради которых, может быть, и писалась статья; «Это принято», «это не принято» – вот те слова, которыми в большей части случаев решаются житейские вопросы; редко случается слышать энергическое и честное слово: «я так хочу» или «не хочу», а между тем каждый имеет разумное право произнести это слово, когда дело идет о нем и об его личных интересах. Принято и не принято значит другими словами согласно и не согласно с модным идеалом; следовательно, идеализм тяготеет над обществом и, сковывая индивидуальные силы, препятствует разумному и всестороннему развитию» (I, 85).

Трактаты Платона о государстве и законах Писарев рассматривает под специфическим злободневным, памфлетным углом зрения Цитаты, иронический пересказ прямо метят в современность. Злободневность настолько обнажена, что не нуждается в дополнительных объяснениях.

«Идеализм Платона», как и другие статьи Писарева начала 60-х годов, близок строем идей и постановкой вопросов к публицистике Герцена. Легко прослеживается центральный мотив статьи. Писарев позаботился, чтобы он не затерялся среди других – смежных, но относительно второстепенных. Величайшим пороком государственных трактатов Платона является, по мнению Писарева, пренебрежение конкретной человеческой личностью, побуждающее философа жестко ограничивать права, не оставляя в покое даже интимную жизнь, регулируя чуть ли не все поступки и движения «подданных». То есть все предусмотрено. Устранена лишь свобода лица. А без нее любые построения и системы будут неизбежно деспотическими. Государство Платона очень похоже, с одной стороны, на аракчеевские поселения, а с другой – на Икарию Э. Кабе. Произвол в «идеальном» государстве Платона безграничен. Что же касается покорности, то она «не имеет пределов».

Полемика, ниспровержение авторитетов в статье непосредственно связаны с мыслями Герцена о свободе лица, как первом и непременном условии прогресса и демократии, и особенно, видимо, со следующими словами: «Свобода лица – величайшее дело; на ней и только наней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе» ⁴.

2

Фундаментом, на котором зиждется отрицание Писарева, является коренная социальная проблема-вопрос о «голодных и раздетых». Такая «подноготная» отрицания Писарева придает его деятельности ясное революционно-демократическое направление, сообщает его полемике резкий и разрушительный характер. Все должно быть пересмотрено и строго проверено. Литераторы должны покончить со схоластикой и доктринерством, сосредоточить все усилия на борьбе с болезнями общества, особенно в области мысли, где царствуют «безличность, безгласность, умственная лень», «умственное бессилие» (I, 163). Тут нужны радикальные лекарства, паллиативами и компромиссами никак не обойтись. Необходимо круто порвать с прошлым, встав на дорогу последовательного и упорного отрицания, и идти по ней, не оглядываясь и не жалея об оставленном «хламе».

При всей идеологической близости статей Писарева 1861 – 1863 годов к взглядам Герцена, Добролюбова, Чернышевского позиция критика была самобытной и независимой. В наибольшей мере, возможно, ее глубина и оригинальность выразились в статье «Бедная русская мысль», главная цель которой – компрометация и ниспровержение «монархического принципа». Открыто и гневно Писарев пишет в ней о том, что монархическое устройство враждебно как народу в целом, так и отдельной личности. Он вновь скорбит о тяготеющей над современной мыслью «опекой разных гениев, мудрецов и великих людей». Говорит о спасительности для человечества живого, индивидуального протеста, без которого невозможно его свободное развитие, немыслимо обновление.

Личность и деятельность Петра I рассматриваются с такой твердой и ясной точки зрения. Писареву безразличны личные качества Петра I. Критик настойчиво внушает читателю, что в принципе не так уж важно, добр или зол самодержец, умен или фантастически туп, – все это мало что меняет, Что бы он ни предпринимал, какие бы великие реформы ни задумывал – на всем будет лежать неизбежная печать диктаторства, произвола.

Петр I правил безгласной страной теми же испытанными методами, что и Филипп II, и Людовик XIV, и другие «великие люди». Методами необыкновенно древними, обветшавшими, согласными с политическими рекомендациями Платона.

Писарев рассуждает о «пороке целого типа», строя, на высшей ступеньке иерархической лестницы которого громоздятся разные «великие» и ничтожные фигуры, исполняющие равно одни и те же «служебные» функции. «Отказ» от суда оборачивается смертным приговором всем без исключения: «…Они все насиловали природу человека, они все вели связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели, они все играли людьми, как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории; все поголовно могут быть названы врагами человечества…» (II, 81).

Писарев считает аксиомой антинародную сущность самодержавного строя вообще и деятельности Петра I в частности. Преобразования Петра I почти не коснулись глубинных основ народной жизни. Народ и Петр I стояли на совершенно разных позициях, не понимая, да и не желая понять друг друга. Поэтому и реформы Петра, по Писареву, не есть истинное просвещение; они – энергичные, титанические, заранее обреченные на неудачу попытки привести в действие механизм, ключ от которого утерян. Даже не утерян, а еще не изобретен.

Рассуждения Писарева о делах давно минувших дней не просто вызывали у читателей современные аллюзии, они прямо касались «эпохи великих реформ», отношение к которой критика столь же скептическое, как и к просветительской деятельности Петра I. Писарев связывает полемический анализ реформ Петра I с злободневной минутой российской действительности: «…Многосторонняя, кипучая деятельность Петра… доказывает нам, как глубоко спал русский народ, как бессилен был против этого богатырского сна тот шум, который производил Петр, и как непробудно продолжал спать этот народ во время деятельности своего властелина и после ее окончания. Проснулся ли он теперь, просыпается ли, спит ли по-прежнему, – мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем. Верно только одно: если он проснется, то проснется сам по себе, по внутренней потребности; мы его не разбудим воплями и воззваниями, не разбудим любовью и ласками, как не разбудил Петр Алексеевич ни казнями стрельцов, ни изданиями голландской типографии Тессинга» (II, 68).

Мысли Писарева о народе времен Петра I и 60-х годов XIX века не случайны и не скороспелы. Нельзя верно понять сущность «нигилистического» отрицания, не выяснив точку зрения критика во всей ее сложности и противоречивости на самую злободневную проблему, стоявшую перед освободительным движением. А следовательно, нельзя не коснуться спора Писарева с Добролюбовым, дилеммы «Катерина или Базаров», выдвинутой критиком.

Г. Водолазов в книге «От Чернышевского к Плеханову» уделил много места этому спору, которому он справедливо придает большое значение. Отрадно, что Г. Водолазов не стремится и не желает занести статью Писарева «Мотивы русской драмы» в реестр «ошибок» критика, как это делалось неоднократно. Неправомерно сравнивать статьи Добролюбова и Писарева о «Грозе» всецело или даже преимущественно с литературно-эстетических позиций. Ведь Писареву нет никакого дела до художественных и сценических достоинств драмы. Возможно, они велики, возможно, ничтожны, но это, с его точки зрения, не меняет сути дела. Писарев ставит под сомнение жизненность, реалистичность, справедливость оптимистических выводов Добролюбова, вытекающих из его анализа «натуры» и судьбы Катерины. И отвергает их. Он не видит в «темном царстве» никакого «луча света», не понимает даже, каким образом он может там появиться. Писарев все свои симпатии отдает Базарову – отрицателю тех устоев жизни, с которыми, по его глубочайшему убеждению, органично слилась личность героини Островского. Позиция Писарева – политическая, публицистическая, И рассматривать ее следует под избранным самим критиком углом зрения.

Это и делает Г. Водолазов, возвращая спору Писарева с Добролюбовым его главный смысл, а не переводя разговор на второстепенные (в данном случае, по крайней мере) темы, Такой единственно разумный и справедливый подход к полемике Писарева с Добролюбовым позволяет увидеть в ней не «ошибку», не отклонение от магистральной революционно-демократической линии, а смелую и плодотворную попытку Писарева «устранить в исторической концепции» Добролюбова «противоречие между идеалистическими и материалистическими элементами, между элементами объективного анализа и субъективизма…» ⁵. И то, что Писареву не удалось устранить это противоречие, представляется Г. Водолазову закономерным и естественным. Важно, что попытка – и очень энергичная – была предпринята.

Считая заслугой Писарева оригинальную и новую постановку вопроса, Г. Водолазов многократно подчеркивает, что методология Писарева была еще очень несовершенной. Гораздо более несовершенной, чем у Добролюбова. Подводя итоги своим размышлениям, Г. Водолазов весьма категорично утверждает: «возражения Писарева Добролюбову – это возражения, сделанные с идеалистических позиций, против материалистических сторон добролюбовского мировоззрения. Эти возражения, сделанные с субъективистских позиций, против элементов объективно-исторического анализа» ⁶. К такому выводу его приводит ряд последовательно примыкающих друг к другу заключений: методология Добролюбова несравненно ценнее методологии Писарева, так как первый анализирует, «куда идет мир», а второй – «куда ему следует идти»; мысль Добролюбова диалектичнее абстрактных схем Писарева,

К сожалению, Г. Водолазов сильно сужает сферу анализа; собственно, сопоставляются только «Луч света в темном царстве» и «Мотивы русской драмы» (мельком – «Посмотрим!») Писарева. В результате невольно упрощена меняющаяся и противоречивая точка зрения Писарева.

Конечно, Катерина не «полоумная мечтательница и визионерка», как утверждает Писарев. Безусловно, критик сильно «опростил» мысль Добролюбова. Но отсюда еще не следует, что методология Писарева указует главным образом, куда следует идти миру, а Добролюбов осторожно и диалектично анализирует, куда идет мир. Здесь какое-то недоразумение. Добролюбов и Писарев (равно) сочувствовали движению мира в определенном направлении. Убеждены были, что это путь социалистических, революционных перемен. Убеждение базировалось на прочной исторической почве, анализе современного состояния мира и многообразия движущих сил в нем. Наконец, они были вождями движения, их пропаганда резко императивна, революционна, а деятельность исключительно целенаправленна, Пропаганда обращена всецело к образованному меньшинству России, а не к народу, который, как они великолепно понимали, их не читает и глубоко равнодушен к деятельности петербургских радикалов. Найти пути, по которым проникла бы пропаганда в демократические слои общества, – задача мучительнейшая и труднейшая и для Добролюбова, и для Писарева, Без просвещения, «гуманизации», эмансипации народа все их пропагандистские усилия были ненамного эффективнее либеральной «болтовни». Поэтому проблема народознания, реального, научного, всестороннего изучения народной жизни была первостепенной для революционных демократов, «Луч света в темном царстве» – одна из самых захватывающих, интуитивно мудрых, реалистических и в то же самое время утопических попыток прорвать заколдованный круг, найти и обосновать (хотя бы почти всецело «антропологически») неизбежность сдвигов даже в самых темных уголках «темного царства».

Пропагандистское, программное, революционное значение статьи Добролюбова велико. Но столь же, пожалуй, значителен в ней и утопический элемент. Нереалистические стороны концепции Добролюбова тонко уловил Писарев. В сущности, Писарев стремится преодолеть «антропологическую» подноготную исторической концепции Добролюбова. Он скептически относится к надеждам Добролюбова на благие свойства «натуры» Катерины, и ему непонятно, почему, если эту натуру «запрудить», непременно произойдет нечто светлое и освободительное. Странной и неточной представляется Писареву и мысль Добролюбова, что в настоящее время более всего необходим «русский сильный характер». Возражения Писарева Добролюбову аргументированные и по-своему неотразимые. Сильными характерами никогда не была бедна ни русская земля, ни Европа, но что удалось практически достигнуть всем этим сильным личностям, героям, фанатикам? «Посмотрите, например, на первую французскую революцию: энергии, героизма, любви к отечеству и всяких других добродетелей было истрачено столько, что их хватило бы на освобождение всех народов земного шара; а между тем движение завершилось военным деспотизмом и позорнейшею реставрациею именно оттого, что не нашлось в запасе положительных знаний, без которых и самый гениальный организатор всегда потерпит полнейшую неудачу».

Другое дело, что, скептически относясь к «хвалебному гимну» Катерине и апологии «сильного характера» в статье Добролюбова, Писарев одну утопию заменяет другой – и вряд ли лучшей. Он фетишизирует знание – и одно время почти всецело сосредоточивается на пропаганде естественных знаний, что практически означало отход от революционно-демократических позиций на либерально-просветительские. Но сомнения и скептицизм Писарева были исключительно плодотворны. Он остро почувствовал слабые места в концепции Добролюбова. Не цели Добролюбова и направление его деятельности вызвали скептическую реакцию Писарева, а утопический (или нереалистический) характер аргументации критика.

М. Антонович плохо понял статью Писарева, иначе он не утверждал бы, что, полемизируя с Добролюбовым, критик повторяет идеи А. Григорьева. Писарев видел в Григорьеве талантливого, но путаного и «вредного» критика-эстетика. Он, правда, ценил откровенность А. Григорьева, но только потому, что это качество позволяло в ярком свете увидеть мертвенность, ветхозаветность тех устоев и мировоззрения, которые устало и нервно защищал вечно рефлектирующий «ненужный человек». Писарев в вопросе о народе занимал позицию несравненно более скептическую, чем Добролюбов и Чернышевский, не говоря уж о Герцене и о его теории русского социализма.

Писарев никогда не считал себя знатоком русской народной жизни и отрицал за другими право называть себя таковыми. Его отношение к «почвенничеству», как наиболее вредному направлению мысли, было логичным и последовательным. Катков и его «Русский вестник», «Московские ведомости» – это лагерь реакционеров, «гасителей», тех, с кем бесполезно вступать в словесную дискуссию. Другое дело, Н. Страхов, Н. Соловьев, И. Аксаков – «усыпители», панегиристы великорусской национальности и особенного, неевропейского пути. Они своей туманной риторической трескотней приносят обществу гораздо больший вред, чем откровенные реакционеры. С философией истории, национальным бахвальством, демагогией славянофилов 60-х годов Писарев вел бескомпромиссную и ожесточенную, принципиальнейшую борьбу. Добролюбова критик как раз и упрекал за то, что он, по его мнению, в статье «Луч света в темном царстве» сделал уступки почвеннику А. Григорьеву.

Писарев не против сближения интеллигенции и народа. Он полемизирует с западниками-цивилизаторами, реформаторами «сверху», чьи взгляды на народ, как сбрую и косную массу, отличаются крайним аристократизмом и высокомерием и мистическими упованиями славянофилов и почвенников. Он решительно возражает против тех форм сближения, которые предлагали почвенники. «Сближение образованного общества с черным народом, – разъяснял свою точку зрения Писарев в статье «Школа и жизнь», – то сближение, о котором так уморительно и бестолково рассуждали наши умолкнувшие почвенники, конечно, необходимо, но только оно должно состоять не в тупом уважении к народной мудрости, которую совершенно справедливо осмеивает и отвергает положительная наука, а в разумной, полной, искренней и деятельной реабилитации физического труда, которому все мы на словах свидетельствуем наше нижайшее почтение, и от которого однако на деле все мы тщательно отстраняемся сами и отстраняем наших возлюбленных детей» ⁷, Фразерству и туманным разглагольствованиям о сближении и «почве», на которую предлагалось возвратиться образованному меньшинству, Писарев здесь противопоставляет только один (но очень важный) реальный аспект проблемы, не затрагивая других вопросов. Тем самым он обращает внимание читателя на то, что даже эта самоочевидная практическая задача до сих пор не осуществляется и неизвестно, когда начнется ее осуществление. О каком же в таком случае сближении можно толковать?

«Школа и жизнь» создавалась в поздний период творчества Писарева. Тем более показательно, что скептическое отношение критика к возможностям сближения интеллигенции и народа в ней близко тезисам рецензии-обзора «Народные книжки», появившейся накануне перелома и предвосхитившей знаменитую «Схоластику XIX века». Писарев в «Народных книжках» сочувствует «великой задаче нашего времени» – «умственной эмансипации масс». Однако конкретных путей к осуществлению задачи Писарев не видит. Он необыкновенно резко отзывается сразу о всей массе проектов «эмансипации» – равно схоластических, доктринерских, фантастических. Писарев с величайшим скепсисом относится к спорам о просвещении народа, констатируя глубокий разрыв между ним и интеллигенцией, который ликвидировать можно только длительной, кропотливой, целенаправленной работой. Сегодня, по мнению критика, народ и образованное меньшинство не имеют почти никаких точек соприкосновения, их разделяет пропасть.

В статье «Народные книжки» Писарев еще разделяет просветительские либеральные воззрения, но здесь уже ощущается настороженное отношение к «нерешенному вопросу». О самом народе – «сфинксе» Писарев высказывается предельно осторожно, однако характерно, что он выступает убежденным противником насильственных, авторитарных, грубых приемов эмансипации.

С годами скепсис Писарева усилится. Но останется неизменным отвращение критика к деспотическим способам просвещения народа.

Писарев будет много раз возвращаться к проблеме «интеллигенция в народ», углубляя и уточняя свою позицию. В «Бедной русской мысли» он впервые предпримет попытку взглянуть на историю с народной точки зрения.

Эмоционально гневный, лирический разговор о русской истории XVIII века в «Бедной русской мысли», казалось бы, диаметрально противоположен бесстрастному повествованию в большой работе «Исторические эскизы». В действительности «Исторические эскизы»- прямое продолжение и развитие тезисов «Бедной русской мысли», но на другом историческом материале и с подчеркнутым устранением субъективных симпатий и антипатий. «Исторические эскизы» несвободны от преувеличений и парадоксов (как и почти все статьи Писарева). В частности, в них сознательно принижается роль в истории так называемых выдающихся или гениальных личностей. Обрушивается Писарев и на «нравственную философию», без которой история приобретает чрезмерно «объективный», почти тоталитарный характер. Это несомненные и не очень-то невинные издержки исторической концепции Писарева, оборотная сторона стремления критика сделать историю подлинной наукой.

Сегодня, по мнению Писарева, история представляет собой нечто вроде полубеллетристики, в ней почти безраздельно господствуют личные вкусы сочинителей, – и, что хуже всего, такие фантастические повествования претендуют на название научных. «История должна быть осмысленным и правдивым рассказом о жизни массы; отдельные личности и частные события должны находить в ней место настолько, насколько они действуют на жизнь массы или служат к ее объяснению» ⁸, – четко формулирует Писарев основную задачу.

Писарев становится в оппозицию буквально ко всем историческим сочинениям, его не устраивает общее состояние исторической науки: принципы и методы. Субъективному произволу, эмоциям, случайным монтажам из отдельных картин и биографий Писарев противопоставляет скептицизм, сдержанность, даже бесстрастность. В «Исторических эскизах» Писарев минимальное место уделяет историческим личностям. Если же и останавливается подробнее на той или иной фигуре, то преследует четкую цель – показать, что поступки выдающейся личности находятся в прямой и сильной зависимости от «общих и великих причин». Впрочем, неверно было бы делать поспешные выводы о беспристрастности позиции Писарева. Во всяком случае, Писарев счел необходимым защитить якобинцев от нападок историков, не скрыв своих симпатий к этим крайним «левым» французской революции.

Последний раз обратился Писарев к, истории и урокам великой революции в статье «Французский крестьянин в 1789 году». Угол зрения в статье тот же, что и в «Исторических эскизах», Но тем интереснее и знаменательнее выводы. В романах Эркмана и Шатриана Писарев нашел то, что обычно обходили все исторические школы. Они предоставили критику бесценный материал для размышлений о роли народных масс в те решающие исторические минуты, когда необходимейшими фигурами становятся не естествоиспытатели Базаровы, а профессиональные революционеры Рахметовы. Большую заслугу французских беллетристов Писарев видит в том, что они впервые взглянули на революцию не с «биографических» позиций, не увлекались внешне эффектными событиями, а попытались раскрыть психологию народа в эти годы. «Они берут людей народной массы, в те торжественные минуты, когда в этой массе под влиянием многолетнего горя начинает созревать неотложная потребность отдать себе строгий и ясный отчет в том, что мешает ей жить здоровою человеческою жизнью!» (IV, 400).

Необычно и торжественно звучит в статье Писарева апофеоз революционному народу. Необычна тональность, а не сами идеи – органическое развитие мотивов из «Бедной русской мысли» и «Исторических эскизов». Необычен резкий акцент на необходимости революционной пропаганды в народе. Писарев в «Исторических идеях Огюста Конта», «Школе и жизни», «Французском крестьянине в 1789 году» начинает преодолевать утопические взгляды и связанные с ними иллюзии. Он уже не утверждает, как это было в «Реалистах», что будущее России в университетах, а обращает свои взоры к той самой косной массе, которой еще совсем недавно отводил роль пассивного материала, способного усвоить истину, известную пока очень немногим «мыслящим пролетариям», чуть ли не в последнюю очередь. Это согласно «химической» схеме преобразования мира.

Теперь Писарев гораздо в большей степени сосредоточен на возможностях другого – «механического» пути, и вопросы, которые он ставит перед собой и обществом, естественно, меняются: каким образом происходит превращение «безгласной и покорной массы» в революционную, какими путями проникает революционная пропаганда в народ, то есть как на деле совершается то желанное и великое событие, когда «великий глас народа» становится «гласом божьим»?

Еще более удивительно, что статья «Французский крестьянин в 1789 году» появилась в преддверии «хождения в народ». По верному заключению Ф. Кузнецова, она, «отстаивая идею народной революции, ставила перед русской разночинной интеллигенцией задачу политической подготовки масс к будущему перевороту» ⁹. В сущности, это первый народнический манифест, появившийся за несколько лет до народничества.

Деятельность Писарева вообще не только предшествовала народничеству, но и в значительной степени способствовала формированию различных течений народничества. Влияние пропаганды, идей Писарева сильно, хотя и по-разному, ощутимо в «Исторических письмах» П. Лаврова, трактате Н. Михайловского «Что такое прогресс?». И пожалуй, меньше в анархо-бланкистских теориях П. Ткачева, хотя с внешней стороны именно Ткачев – враг «филистерства» и крайний «утилитарист» в вопросах искусства – ближе всего стоит к Писареву, В 80-х годах влияние Писарева, правда, пошло на убыль, что было связано с резким размежеванием в народническом движении. Именно тогда либеральные народники, предприняв ревизию «наследства» шестидесятников, с особенным пренебрежением отзывались о «примитивном материалисте» и «утилитаристе» Писареве. Не так было в начале 70-х годов, в героическую эпоху народничества, когда работы Писарева неизменно включались народниками в списки обязательной «учебной» литературы, а его статьи влияли на формирование мировоззрения многих видных революционеров-народников столь же энергично, как и труды Лаврова и Михайловского. Чрезвычайно показательно в этом смысле признание О. Аптекмана: «Писарев владел мною всецело, и я тщательно работал над собою, чтобы выработать из себя «критически-мыслящую личность» ¹⁰.

3

В литературе о Писареве существует точка зрения (пожалуй, она наиболее распространенная), впервые высказанная Б. Козьминым, согласно которой начиная с 1865 года наступает перелом в мировоззрении Писарева. Ф. Кузнецов даже настаивает, что вторая половина 1865 года «явилась началом нового подъема в духовном развитии Писарева», который «шел к наивысшей идейной зрелости, полному духовному возмужанию» ¹¹.

Касаясь сущности перемен, Ф. Кузнецов приводит большую цитату из статьи «Исторические идеи Опоста Конта», «чтобы продемонстрировать, какой резкой критике подверг в конце 1865 года Писарев свою собственную идею о возможности нравственного перевоспитания эксплуататоров» ¹². Цитата, действительно, убедительная. Однако нет ничего удивительного в том, что критик решительно отверг один из второстепенных тезисов своей реалистической программы.

Писарев распростился с иллюзией мирного перевоспитания естественными знаниями капиталистов, убедившись, что это именно иллюзия и что она противоречит принципам реалистической программы. Но вряд ли из этого следует, что он полностью разочаровался в «химическом» пути. Во-первых, «химический» и «механический» пути не мыслились Писаревым в виде двух полярно противоположных концепций развития. Во-вторых, рассматривая капиталистов как материал, пригодный для воздействия естественнонаучной пропаганды, которой критик склонен придавать чудодейственную силу воздействия, Писарев главные свои надежды возлагает на разночинцев, выходцев из низших, демократических слоев населения, гораздо более способных, чем капиталисты, к самоотверженному служению реалистическому делу, менее связанных путами «ветхозаветных» представлений. Исключив капиталистов, Писарев сделал это для того, чтобы удалить элемент утопии из реалистической программы. И видимо, не больше.

Отвечая Антоновичу, Писарев остановился на смысле перемен, происходивших в его пропаганде после переломного 1861 года: «В последние три года совершилось над нами и вокруг нас множество таких крупных и важных событий, которые каждого человека, способного мыслить, заставляют вглядываться, как можно пристальнее, и вдумываться, как можно глубже, во все, что составляет совокупность его убеждений, надежд, желаний и планов. Поэтому некоторые частности действительно изменились в моих понятиях; так, например, мой взгляд на отношения искусства к общественной жизни сделался гораздо строже прежнего; некоторые черты моего образа мыслей выступили теперь резче и обозначились яснее; но превращения все-таки никакого не произошло, получилось только постепенное, органическое развитие» (III, 452).

Три года – время разочарований, реакции, разгрома революционного авангарда, а для Писарева лично – заточения в Петропавловскую крепость. На «ультиматумы» Писарева и других самодержавие ответило незамедлительно и жестоко. Писарев со свойственным ему обостренным чутьем к переменам в общественной атмосфере не мог не ощутить недостаточности одной программы отрицания. Он стал вдумываться в причины поражения революционных сил, необыкновенно остро почувствовав потребность общества в позитивной, конструктивной программе.

В новых условиях оказалось неизбежным возникновение явления, ядовито и точно названного Достоевским «расколом в нигилистах», полемики между «Современником» и «Русским словом». Полемика и раскол были неотвратимы и в известном смысле полезны. Итога, как известно, не было: спор зашел в тупик и под угрозой перерасти в личную перебранку прекратился. Полемика эта важна, поучительна, интересна потому, что она выпукло отразила идеологический разброд в радикальном лагере, порожденный тем обстоятельством, что исторический ход событий оказался во многом не таким, каким он представлялся в оптимистическое трехлетие 1859 – 1861 годов. В новой ситуации полемика по вопросу о путях и средствах обновления общества в среде демократической интеллигенции не могла не обостриться. Спор велся не в открытую: обе стороны вынужденно прибегали к эвфемизмам или переводили дискуссию в сферу, казалось бы, далекую от злободневных социальных и политических проблем.

Так возник «эстетический» диспут между Антоновичем и Писаревым, в котором, если его рассматривать с узколитературной точки зрения, более утилитарную и прямолинейную позицию занимал Писарев. Но в том-то и особенность эстетического спора Писарева и Антоновича, что в нем речь шла не об одном лишь искусстве. Писарев под эстетическими предрассудками, эстетическим миросозерцанием подразумевал не только пристрастие к чтению стихов Пушкина и слушанию музыки Бетховена, отвлекающее мыслящую личность от научно-естественных экспериментов и знакомства с «великой книгой природы», а нечто гораздо большее – комплекс этических, психологических, семейных и прочих отношений, все то, что составляло «ветхозаветный» уклад жизни, опутывало личность догмами и предписаниями, давило патентованными авторитетами, мешая свободному развитию, подавляя критическую способность мысли. Антонович упрекал Писарева в «ревизии» взглядов Добролюбова и Чернышевского, себя же считал хранителем идей бывших руководителей «Современника», Такое отношение к «наследству» Писарев не принимает. Не повторение предыдущего, а продолжение, развитие идей Белинского, Герцена, Добролюбова, Чернышевского – вот поле деятельности, единственно достойное мыслящей личности. А если это так, то не следует чуждаться и полемики – из уважения к делу, к себе и к «учителям».

Отстаивая свое право на независимую позицию, Писарев в ответе Антоновичу подчеркивает, что направление его деятельности не претерпело коренных изменений и что она преследует одну великую социальную цель: «каким образом голодных людей кормить и всех вообще обеспечить?» (III, 488). Писарев перечисляет множество проектов (не называя имен в опуская детали) европейских мыслителей, отмечая в типичном для него суммарном и скептико-реалистическом стиле, что буквально все авторы «никак не могли до сих пор согласиться между собою в том, какое положительное средство надо пустить в ход для решения общественной задачи», и что в то же время они единодушно согласны в одном: «существующий экономический порядок никуда не годится и не заключает в себе даже никаких задатков самостоятельного обновления» (III, 488).

Логичны умозаключения Писарева: задача, стоящая перед человечеством, необыкновенно трудна я сложна и удовлетворительного теоретического решения ее все еще нет. На поиски его должен быть брошен весь имеющийся у человечества умственный капитал. Отсюда писаревский принцип «экономии умственных сил», в свою очередь диктующий утилитарный подход к искусству – и не только к нему одному. Преувеличения, ошибки, парадоксы Писарева, в том числе и эстетический нигилизм, неразрывно слиты с основными позитивными элементами его мировоззрения. Поэтому так опасно механически расчленять творчество Писарева на отдельные части: литературную, философскую, педагогическую, историческую и т. д.

Писарев редко заглядывал в будущее. Исключение, почти единственное, им было сделано в полемике с Антоновичем. Объясняя сущность реалистической программы, ее эволюционный и постепенный характер, Писарев указывает, что и тогда, когда будет найдено правильное теоретическое решение, практическое осуществление идеалов человечества растянется на неопределенно долгий период. Реалистические элементы мировоззрения Писарева при этом сочетаются с просветительскими, утопическими, и трудно сказать, что преобладает.

Писарев как реалист никогда не утверждал, что им найдено теоретическое решение. Его теория постепенного, неуклонного просвещения – вынужденная, а прогнозы – приблизительны и гипотетичны, они вовсе не отменяли необходимости интенсивно и неустанно искать выход. Иначе он не обратился бы к современникам с призывом: «Всеми силами искать теоретического решения и всеми силами побуждать других людей к тому же самому исканию, то есть изображать яркими красками страдания голодного большинства, вдумываться в причины этих страданий, постоянно обращать внимание общества на Экономические и общественные вопросы…» (III, 489).

Оставаясь в основе своей неизменным, мировоззрение Писарева претерпевало после 1861 года эволюции, которые, однако, не очень ясно очерчены. Неверно представлять путь Писарева в виде восходящей или нисходящей линии. Главные элементы его мировоззрения исключительно подвижны, давление внешних обстоятельств на мысль злободневного публициста также чрезвычайно велико. И прав Ф. Кузнецов, обращая внимание на своеобразное парадоксальное явление, с которым сталкивается каждый при чтении Писарева: «…Незамутненная прозрачность формы его статей еще резче обнажает неуловимую молниеносность тех внутренних превращений и видоизменений, которые порой на протяжении месяцев претерпевало миросозерцание Писарева» ¹³. Но поэтому-то, в частности, можно лишь осторожно говорить о наметившемся в последние годы жизни критика переломе. После энергичного апофеоза «химического» пути и увлеченной пропаганды естественнонаучных знаний Писарев возвращается к радикальным, революционно-демократическим тенденциям статей «эпохи прокламаций» 1861 – 1863 годов, хотя высказывается не так открыто и запальчиво, как раньше. Именно эти годы все-таки были временем расцвета Писарева, лучших его работ, пронизанных революционным духом. Позже наступит некоторый спад, «отрезвление», внутренняя перестройка, период наибольших уступок Писарева просветительству и либерализму, которые Плеханов назвал «писаревщиной».

Плеханов, как известно, под «писаревщиной» понимал не эстетический нигилизм (отрицание музыки, живописи, ваяния, хореографии, Пушкина), а «доведение до абсурда некоторых идеалистических посылок наших «просветителей» 60-х годов» (то есть Добролюбова и Чернышевского). Именно потому «он явился отцом нашего пресловутого «субъективного» метода» ¹⁴, – язвительно замечает Плеханов. Полемический характер рассуждений Плеханова не требует доказательств. Вскрывая ошибки Писарева, он тем самым поражает Н. Михайловского и других «субъективистов», открещивавшихся от такого «нигилистического» родства. Остроумно поворачивая полемику, Плеханов преувеличивает: Писарева при всех его колебаниях и естественнонаучных иллюзиях все же нельзя назвать «отцом» субъективного метода. Плеханов не анализирует движение мысли Писарева, он выделяет один аспект развития критиком идей Чернышевского и Добролюбова – доведение до абсурда слабых мест их «недостаточно разработанного материализма», видя в деятельности Писарева почти всецело «отрицательную» пользу. Это традиционная точка зрения. Сам Писарев в статье «Посмотрим!» зафиксировал тенденцию его оппонентов утверждать, что он доводит идеи «Современника»»до абсурдов, которые, однако, составляют логическое следствие этих самых идей» (III, 439). Позитивную сторону полемики Писарева с идеями «Современника» Плеханов оставляет в стороне.

Ошибки Писарева отличаются одной немаловажной особенностью: они резко бросаются в глаза благодаря частым крайностям, преувеличениям, парадоксальным заострениям мысли. Броские афоризмы Писарева и категоричные суждения ошеломляют своим утилитаризмом и прямолинейностью. Его ригористические приговоры вызывают сопротивление, что невольно ведет к недооценке деятельности критика, рождая чувство недоверия и даже неприязни, – в суждениях Плеханова о нем ощутима настороженность, а Горький не мог простить Писареву его антипушкинских статей. Из всех так называемых русских «нигилистов» 60-х годов он в глазах современников и людей последующих поколений был первым и крайним нигилистом. А между тем Писарев несколько раз говорил, что он считает нелепым отрицать все, что процесс «откидывания» ради «откидывания» его абсолютно не занимает. Он не любил слово «нигилизм», как неточное, пущенное в обиход с недружелюбной целью. Настаивал на слове «реализм», считая его более емким и точным.

Отрицание Писарева было целенаправленным, мощным и вовсе не поверхностным. Даже в тех случаях (весьма нередких), когда он рассуждал необыкновенно резко и прямолинейно, Писарев был по-своему оригинален, глубок и в определенном смысле прав. Ограничиться внешней констатацией неправоты Писарева с нашей современной точки зрения и ламентациями по поводу того, что подобные воззрения получили впоследствии широкое распространение и в каком-то виде дожили до сегодняшнего дня, было бы и слишком просто, и слишком поверхностно. Гораздо важнее объяснить, какие объективные и субъективные причины лежали в «подкладке» его отрицания, какие мысли стремился внушить своим читателям критик, прибегая к нигилистическому «свисту» – испытанному, сильному, хотя и обоюдоострому, оружию. Не случайно в двух монографиях последнего времени (А. Маслина и Я. Симкина) обильно цитируется незавершенная статья Писарева «Как дряхлеют догматы», – она в высшей степени интересна. В ней взгляды Писарева, разбросанные в других работах, как бы сведены воедино. Рассуждение о догматах, сжатое и вроде бы отвлеченное, имеет несомненный злободневный смысл. Остроту и силу мысли Писарева в этом небольшом наброске придает точный и глубокий исторический анализ. «Диалектика», о которой критик так часто уничижительно отзывался, здесь явно торжествует.

Писарев формулирует суммарно свои давние положения о гнилости современного общества, нуждающегося не в перекройках, реформах, а революционных переменах. Догматы уже давно устарели, то, что раньше обладало животворной силой, «выродилось в привычку», «мертвящую рутину», бесконечно удалилось от источника веры. От прежних идеалов остались пустые формы, смысл же утрачен безвозвратно, В настоящее время»доктрина, некогда истинная и живая, представляет пробужденному скептицизму безобразный свод старых, изуродованных символов, сквозь которые уже не пробивается их первоначальный смысл, и деспотических или суеверных правил, порожденных наглыми претензиями власти или скотским порабощением народа» ¹⁵.

Писарев в духе самых крайних своих статей и памфлетов, что, кстати, лишний раз доказывает постоянство его революционных настроений, подчеркивает неизбежность решительного столкновения старых и новых сил, примыкая к адептам новой веры – тем, кому «не к лицу осторожность и лицемерие, которые скрывают истину; осторожности и лицемерию не обучают ураганы революций, не обучает то время, когда всем становится известно могущество идеи, когда откровенность покупается на эшафоте…» ¹⁶.

1. Д. И. Писарев, Полн. собр. соч., т. I, СПб. 1894, стр. 63.[↩]
2. Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 2, Гослитиздат, М. 1955, стр. 186. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
3. Н. Страхов, Из истории литературного нигилизма, СПб. 1890, стр. 15.[↩]
4. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 14.[↩]
5. Г. Г. Водолазов, От Чернышевского к Плеханову, Изд. МГУ, 1969, стр. 82.[↩]
6. Там же, стр. 104.[↩]
7. Д. И. Писарев, Полн. собр. соч., т.IV, стр. 579.[↩]
8. Д. И. Писарев, Полн. собр. соч., т. III. стр. 114.[↩]
9. Ф. Кузнецов, Журнал «Русское слово», «Художественная литература», М. 1965, стр. 273.[↩]
10. «Энциклопедический словарь», Гранат, т. 40, Приложения, стлб. 7.[↩]
11. Ф. Кузнецов, Журнал «Русское слово», стр. 274.[↩]
12. Ф. Кузнецов, Журнал «Русское слово», стр. 269[↩]
13. Ф. Кузнецов, Журнал «Русское слово», стр. 108.[↩]
14. Г. В. Плеханов, Литература и эстетика, т. 1, Гослитиздат, М. 1958, стр. 521 – 522.[↩]
15. Цит. по кн.: Я. Симкин, Жизнь Дмитрия Писарева, Изд. Ростовского университета, 1969, стр. 182.[↩]
16. Там же, стр. 182 – 183.[↩]