Превратности характера. Публикация К. Кириленко

Рассказ-воспоминание о Борисе Степановиче Житкове (1882 – 1938) Евгений Львович Шварц (1896 – 1958) написал в 1952 году.

Вначале воспоминания были записаны на страницах дневника. Непосредственным поводом для работы над ними явилось письмо сестры Житкова Веры Степановны Арнольд (1877 – 1960-е) от 5.X.1952 года, в котором она сообщала: «Детгиз («Дом детск[ой] книги») обратился ко мне с предложением составить сборник «Жизнь и творчество Бориса Житкова» ¹ <…>. Создать сборник можно только с помощью всех друзей Бориса <…>. Я очень просила бы Вас принять участие в составлении «сборника». Во-первых, своими «воспоминаниями», затем советами и указаниями, куда и к кому надо обратиться. <…> Очень надеюсь, что будем работать совместно, как я со всеми друзьями Бориса» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 102, лл. 1 – 3).

Шварц получил это письмо 10 октября 1952 года. С этого дня и начались ежедневные записи воспоминаний в дневнике, закончившиеся 1 ноября 1952 года следующими строками: «В 1938 году мы поехали в Гагры. И там я узнал о смерти Бориса. И ужасно обиделся. Обиделся на то, что он умер – это не шло ему, его вечной подвижности и упрямой жизнедеятельности <…>, а вечером пошел в свою любимую прогулку по шоссе. Я все мечтал и шел и опьянел от этого. Мне стало казаться, что в мире вокруг есть правильность, что луна над горой, шум прибоя внизу и я – связаны и в этой связи есть нечто утешительное, подающее надежду. И я стал дирижировать оркестром, играющим музыку памяти Житкова. Счет шел на четыре четверти, музыка звучала неясно, но значительно. Часто наступали паузы на два такта. Полное молчание на два такта – и новая длинная, длинная музыкальная фраза, что меня очень трогало. Черное море, столь близкое Житкову, определяло душевное состояние, посвященное его памяти» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 58, лл. 36 об., 39).

И здесь же, в записи от 31 октября, сам автор свидетельствует о начале своей работы над текстом рассказа, который впервые публикуется ниже: «Позавчера стал переписывать все, что написал о Житкове. Я не соврал ни разу, не придумал ни единого слова, может быть, умолчал о том, что трудно или непристойно писать» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 58, л. 37 об.).

2 ноября Шварц отметил в дневнике: «<…> прочитал Пантелееву свои записи о Житкове. Он хвалил. Но я почувствовал, что они проще, чем я думал. Беднее, хотел я сказать» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 58, л. 39 об.).

Чрезмерно требовательный к своему творчеству, Шварц не выслал В. Арнольд эту рукопись, о чем свидетельствуют ее письма к нему. 19 февраля 1953 года она пишет: «Мне давно уже писал Алексей Иванович Пантелеев о замечательно интересных воспоминаниях о Бор[исе] Ст[епановиче], которые Вы написали <…>.

Илья Алекс[андрович] Груздев, когда был здесь, в Москве, сказал, что Ваши воспоминания привезла сюда редактор Детгиза Резникова. Но ни у кого в Москве воспоминаний не оказалось. Я с нетерпением жду их. Были слухи, что Вы считаете, что Ваших воспоминаний не напечатают, что печатать их нельзя. Алексей Иванович писал, что с небольшими купюрами они совершенно подходят для печати и печатать и можно, и нужно, что это прекрасные воспоминания. И вот до сих пор ничего от Вас – ни письма, ни рукописи. Евгений Львович, обязательно пришлите воспоминания. Это очень важно» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 102, л. 4 и об.). И вновь 2 апреля 1953 года: «Я очень в очень прошу Вас, Евгений Львович, не откладывайте, вышлите поскорее рукопись. Будьте уверены, что ничего, не согласовав с Вами, я не стану даже показывать посторонним людям. Может быть, мне приехать самой за рукописью? <…> Еще раз очень и очень прошу Вас не лишайте сборник Ваших «воспоминаний». Этот сборник – последняя возможность сделать кое-что для памяти Б[ориса] Ст[епановича] – последний памятник ему» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 102, лл. 6 об., 7 об.).

Получив ответное письмо Шварца, считавшего, что его воспоминания недостаточно полны, недостаточно хорошо написаны для того, чтобы поместить их в сборник, не будут понятны молодежи, В. Арнольд 22 апреля 1953 года вновь обращается к нему: «Вы не можете быть справедливым судьей объективной ценности Ваших искренних и проникнутых любовью к Б[орису] Ст[епановичу] воспоминаний. Субъективно для Вас они, может быть, и не выражают всего того, что Вы хотели бы и могли бы сказать. Но то, что сказано так, без оглядки по сторонам, всегда имеет наибольшую ценность. <…> И я огромное значение придаю «воспоминаниям» – этой свободной и очень важной форме освещения личности писателя и как художника, и как преобразователя направления в дет[ской] лит[ературе] – новые, еще непроторенные дорожки, – и как человека. Поймите, пожалуйста, Евгений Львович, постарайтесь понять, насколько важно сейчас это Ваше живое слово. Мне хочется сделать все, чтобы не позволить заглушить значения кратковременного, но такого насыщенного появления Б[ориса] Ст[епановича] в литературе <…>. Все это пройдет, и никто об этом и знать не будет. Уйдут люди, уйдет живая память о человеке, который не о себе, не о своих писаниях, а обо всей целиком детской литературе думал и отдавал ей жизнь. <…> Пусть это будет зародыш романа о Борисе Житкове <…>,пусть кусок в этом мозаичном портрете будет Ваш <…>» (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 1, ед. хр. 102, лл. 8 и об., 10 – 11, 13 и об., 21 и об.).

Несмотря на красноречивые и, казалось бы, убедительные строки писем В. Арнольд, воспоминания Шварца так и не попали в сборник «Жизнь и творчество Б. С. Житкова» (М., Детгиз, 1955).

Текст воспоминаний Шварца публикуется полностью по авторской машинописи с последующей правкой автора (ЦГАЛИ, ф. 2215, оп. 2, ед. хр. 46, лл. 1 – 25).

10 октября 1952 года я получил письмо от Веры Степановны Арнольд, сестры Бориса Житкова. Готовится сборник его памяти, и она просит принять в нем участие, написать о Борисе воспоминания.

И я пришел в некоторое смятение.

Я помню о нем твердо, как будто он и до сих пор живет возле, как помнишь о близких, о тех людях, которые многое изменили в твоей жизни. Но что об этом расскажешь? Не все скажется, а что скажется, пригодится ли?

Тем не менее, на другой же день я, поборов привычное желание уклониться по объективным причинам, начал писать день за днем все, что вспомнилось. А теперь переписываю это на машинке.

В 1924 году, вернувшись из Донбасса, где гостил у отца и работал в газете «Всесоюзная кочегарка», я находился в особом душевном состоянии. Был я полон двумя чувствами: недовольством собой и уверенностью, что все будет хорошо, даже волшебно, в сказочном смысле этого слова. Оба эти чувства делали меня: первое – легким и покладистым, а второе – радостным и праздничным. Никого я тогда не осуждал, так ужасали меня собственная лень и пустота, и всех любил от избытка счастья. Вероятно, это и привело к тому, что я и Борис Житков – люди друг на друга вовсе непохожие – так легко стали приятелями.

Имя – Борис Житков услышал я впервые от Маршака. Вдохновенно, с восторгом рассказывал он направо и налево, что появился новый удивительный начинающий писатель. Ему сорок один год («однако», – подумал я). Он и моряк, штурман дальнего плаванья, и инженер – кончил политехникум, и так хорошо владеет французским языком, что, когда начинал писать, ему легче было формулировать особенно сложные мысли по-французски, чем по-русски. Он несколько раз ходил на паруснике вокруг света, повидал весь мир, испытал множество приключений. Теперь начал Борис Степанович новую жизнь. Он разошелся с семьей и женился на некой турчанке, в которую был влюблен еще студентом. Она уже не молодая женщина – врач, окулист. Поселились они на Петроградской стороне, вместе строят жизнь заново. Он пишет и учится играть на скрипке, а она – на рояле. И она удивительный, необыкновенный, всепонимающий человек.

Гимназию кончил Борис Житков в Одессе, вместе с Корнеем Чуковским, и, попав в Ленинград, первую свою рукопись принес к нему. Была эта рукопись еще традиционна, литературна, мало что обещала. Но Маршак почувствовал, познакомившись с Житковым у Корнея Ивановича, силу этого нового человека. И со всей своей бешеной энергией ринулся он на помощь Борису Степановичу.

. Целыми ночами сидели они, бились за новый житковский язык, создавая новую прозу, и Маршак с умилением рассказывал о редкой, почти гениальной, одаренности Бориса. Талант его расцвел, разгорелся удивительным пламенем, едва Житков понял, как прост путь, которым художник выражает себя. Он сбросил с себя «литературность», «переводность».

«Воздух словно звоном набит», – восторженно восклицал Маршак. Так Житков описывал ночную тишину.

По всем этим рассказам представлял я себе седого и угрюмого великана – о физической силе и о силе характера Житкова тоже много рассказывал Маршак. Без особенного удивления убедился я, что Борис Степанович совсем не похож на мое представление о нем. В комнату вошел небольшой человек, показавшийся мне коротконогим, лысый со лба и [с] длинными волосами чуть не до плеч, с острым носом и туманными, чтоб не сказать мутными, глазами. Со мною он заговорил приветливо – было это, кажется, у Маршака дома, – а главное – как равный. Я не ощутил в нем старшего, потому что он сам себя так не понимал. Да, я сразу почувствовал уважение к нему, но не парализующее, как рядовой к генералу или школьник к директору, а как к сильному, очень сильному товарищу по работе.

Не могу вспомнить, как скоро это вышло, но я стал бывать у него, в новом его доме, в новой семье на Матвеевской, 2, и познакомился с Софьей Павловной, тоже не похожей на мое представление о ней. Она оказалась больше похожей на добродушную, маленькую, полную, несколько рассеянную советскую докторшу, чем на турчанку, что совсем не огорчило меня. С Борисом я скоро перешел на «ты», и всегда мне было с ним легко. Да, он был неуступчив, резок, несладок, упрям, но не было в нем и следа того пугающего окаменения, которое угадывается в старших. Какое там окаменение – он был все время в движении и заносило его на поворотах, и забредал он не на те дорожки. Он жил, как мы, я это его сближало с нами.

Когда мы познакомились, дружба его с Маршаком казалась нерушимой. Всюду появлялись они вместе, оба коротенькие, решительные и разительно непохожие друг на друга.

Вернувшись из Донбасса, я стал работать секретарем в редакции журнала «Ленинград» ², который тогда издавался «Ленинградской правдой». Наш стол помещался в глубине просторной комнаты, а редакция журнала «Воробей» ³налево от входа, ближе к дверям. И тут я с завистью и почтительным ужасом наблюдал за тесной кучкой людей, которая титанически, надрываясь, напрягая все душевные силы, сооружала – не могу найти другого слова – очередной номер тоненького детского журнала.

Касается это определение, собственно говоря, двух людей – Маршака и Житкова.

Я ни разу, кажется, не досидел до конца очередных работ, но ни Маршак, ни Житков не ослабляли до глубокой ночи напряжения, не теряли высоты. Если Маршак позволял себе, иной раз, закашляться, схватившись за сердце, или, глухо охнув, уронить голову на грудь, то Житков не давал себе воли до конца вахты. Улыбаясь отчаянно, особой своей улыбкой, опустив углы губ, он искал все новые повороты и решения и чаще всех, к умилению Маршака, находил нужное слово. Именно слово. Журнал строился слово за словом от начала до конца.

Посторонний зритель не всегда замечал, чем одно слово лучше другого, но и Маршак, и Житков умели втолковать невежде, кто прав. Маршак неясной, но воистину вдохновенной речью, с Шекспиром, Гомером и Библией, а Житков насмешкой, тоже не всегда понятной, но убийственной.

Желая уничтожить слово неточное, сладкое, ханжеское, он, вертя плечами и бедрами, произносил чаще всего следующее: «Вот как сеет мужичок!»

Он однажды слышал, как пели такую песенку приютские дети, а дамы-патронессы радовались.

В те дни и Маршак, и Житков были вдохновенны и ясны, а Житков был еще и сурово-праздничен, как старый боевой капитан в бою. И Маршак любовался им: вот как повернулась судьба человека! Сказка! Волшебство! Вот и славу он начинает завоевывать настоящую, тот сказал о нем так-то, другой этак-то. И договора он подписывает уже на тех же условиях, что писатель с большим именем. А семья, а дом, а жена. А как скромно и разумно живет Житков – курит махорку.

– Не меняй жизнь, если будешь много зарабатывать! Живи, как жил, а то затянет тебя колесо! – говорил Маршак с искренним ужасом, а я слушал его с несколько отвлеченным интересом, как путешественника, который предостерегал бы меня от жары в тропических лесах. Я в жизни своей еще не был богат, да и Маршак сам только издали повидал это искушение.

Зато испытал он как следует, на своей душе, что такое прежняя литературная среда.

– Ты не представляешь, что это за волки! Что нынешняя брань! Вот тогда умели бить по самолюбию.

И Маршак из тех времен вынес умение держаться в бою. «Надо, чтобы тебя боялись», – сказал он мне однажды, а я, к сожалению, не внял этому совету.

Зато Борис в нем и не нуждался. Он с восторгом ввязывался в драку и людей, которых считал чужими, держал в страхе. Они сразу угадывали – этот кусается.

Оба наполеоновски-малого роста, оба храбрые, упрямые, неустанно и с честью дрались они за настоящую детскую литературу, в пылу борьбы считая ее – единственной.

– Когда у меня есть время, я могу халтурить во взрослой литературе! – сказал однажды Маршак, преисполненный гордыни тех дней.

А выросший в атмосфере той борьбы Золотовский⁴пожаловался (правда, несколько лет спустя):

– Какому-то Каверину дали квартиру, а мне отказали. После «Воробья» Маршак и Житков стали работать в детском отделе Госиздата. И там поставили они себя строго, никому не спускали и даже ездили драться за права свои и за великую детскую литературу в Москву.

Борьба только воодушевляла их, все им удавалось, даже чудеса.

Как-то, по дороге из Москвы, Маршак предложил своей соседке по вагону, что угадает ее имя-отчество. И угадал. Тогда Житков угадал имя-отчество другой попутчицы. Они рассказывали об этом смеясь, но и гордясь: знай наших!

Правда, привычка к боям проявлялась у них не только в нужные минуты, а всегда. Со всеми. Только тронь.

Поехал я с ними искать дачу в Сиверскую. Чуть успел поезд отойти, как Маршак и Житков уже ввязались в ссору с желтеньким гражданином чиновничьего вида и всю душу вложили в этот бой.

Однажды пришли они в детский отдел возбужденные, опьяненные – поссорились со Шкловским!

1. Не для детей. – Прим. В. С. Арнольд.[↩]
2. Художественно-иллюстрированный и литературный журнал, выходивший в Ленинграде в 1924 – 1925 годах.[↩]
3. Детский журнал, выходивший в Петрограде – Ленинграде в 1923 – 1924 годах.[↩]
4. К. Д.Золотовский(р. 1904) – писатель.[↩]