«Постарайтесь превзойти себя». Перевод М. Ландора

У интервью, которые давал Фолкнер в последние годы жизни, была одна любопытная особенность: сплошь и рядом он говорил не то, чего от него ждали.

Когда его спрашивали о психоанализе, он отшучивался. Когда интересовались его мнением о литературной технике, спешил перевести разговор в другое русло: писатель должен создавать живых героев. Об этом было нелишне напомнить, поскольку на Западе некоторые экспериментаторы провозгласили «смерть персонажа», ссылаясь к тому же на раннего Фолкнера (впрочем, без оснований).

В вопросах интервьюеров отражаются модные в западной критике мнения о писателе. Ясные, порой даже чрезмерно заостренные ответы Фолкнера помогают отделить истину от домыслов и легенд.

Снова и снова он повторяет, что всем новым прозаикам предпочитает Сервантеса, Бальзака, русских классиков.

В американской литературе он превозносит самобытных авторов, от Твена до Сэндберга, не находя доброго слова для тех, порой знаменитых писателей, которых считает книжными и невосприимчивыми к американской жизни.

Себя Фолкнер никак не отделяет от Андерсона и Льюиса, Хемингуэя и Колдуэлла. Конечно, о своих коллегах он судит порою субъективно, так же, как и о собственных книгах. Читатель заметит и нарочитую парадоксальность некоторых рассуждений (например, о том, что писательской молодежи ни к чему «теории» и она может научиться«только»на ошибках).

В ответах Фолкнера поражает вечное недовольство собой, творческий максимализм. Старый писатель уверен, что лучшая его книга еще не написана. Через несколько лет появятся «Город» и «Особняк», но это чувство, вероятно, оставалось у него до конца.

Ниже печатаются отрывки из двух выступлений писателя. В 1955 году Фолкнер посетил Японию; он беседовал там с преподавателями американской литературы и журналистами. Эти беседы опубликованы в книге «Faulkner at Nagano» (Токио, 1956). В следующем году писатель дал известное интервью Джин Стайн; оно было напечатано в журнале «The Paris Review» и потом не раз переиздавалось.

ВОПРОС. М-р Фолкнер, Вы как-то заметили, что мир Хемингуэя узок; не поясните ли Вашу мысль?

ОТВЕТ. Я хотел сказать, что он рано понял свои возможности и оставался в этих границах. Никогда он не пытался выйти за пределы того, что действительно мог, рискуя потерпеть поражение. То, что мог, он делал изумительно, первоклассно, но для меня это не успех, а поражение… Неудача для меня выше всего. Начать что-нибудь, что тебе не по силам, – ты даже не можешь надеяться на успех, – но все же попробовать и потерпеть поражение, потом попытаться снова. Вот для меня удача.

ВОПРОС. И если мир писателя узок, Вы считаете это недостатком?

ОТВЕТ. Это нелегкий вопрос: мне нужно было бы быть Хемингуэем, чтобы на него ответить. Как Фолкнер, я скажу, что это недостаток, но если б я был Хемингуэем, который остается в Пределах того, что умеет, и пишет такую первоклассную вещь, как «Старик и море», тогда, может быть… Но для меня этого недостаточно, потерпеть поражение лучше. Попытаться сделать то, что выше твоих сил.

ВОПРОС. М-р Фолкнер, как Вы объясните: почему во Франции и других странах Ваши романы популярнее, чем в Штатах?

ОТВЕТ. Вероятно, потому, что в Штатах люди не читают; там все пишут, но никто не читает. Я вовсе не думаю шутить, я хочу сказать, что читают в Штатах не так уж охотно. У людей нет времени. Наша культура – это производство и успех, то есть производство должно окупить вложенные в него деньги. Читатели в Штатах – это женщины.

ВОПРОС. Как Вам кажется, в какой книге Вы добились наибольшего успеха?

ОТВЕТ. «Шум и ярость» был самым высоким поражением. Для меня это самый удачный роман, потому что он был лучшим поражением.

ВОПРОС. Японские критики отметили в своих статьях, что на Вас повлияли многие авторы, которых Вы читали в молодости, среди них – Шервуд Андерсон, Суинберн, Оскар Уайлд. Однако никто не упомянул Эдгара Аллана По, и я хотел бы знать, есть ли какая-то особая «взаимосвязь» между Вами и По.

ОТВЕТ. Не думаю. По принадлежал к группе американских писателей, которые были прежде всего европейцами, а не американцами. А вот Андерсон и Драйзер были американцами, я унаследовал от них больше, чем от По, потому что для меня По, Готорн, Лонгфелло – все это люди с Востока, по существу европейские писатели.

ВОПРОС. Если говорить об окружении, я думаю, что Ваш Юг очень сложен. Не кажется ли Вам, что сложность Вашего стиля, по крайней мере для нас, объясняется сложностью Вашего окружения?

ОТВЕТ. Нет, сэр, я этого не нахожу. Я думаю, что сама тема, повесть вызывает к жизни свой стиль. Я думаю, что если писатель чересчур беспокоится о стиле, в конце концов у него не остается ничего, кроме стиля. И что тема (если она стоящая) так волнует его, что он должен раскрыть ее, должен сказать: «Килрой был здесь» ¹, – должен сказать всю правду на этот раз, потому что следующего раза может и не быть. Он уже пробовал раньше – и вышло не совсем хорошо. Теперь он попытается снова, и он вовсе не стремится быть непонятным, но он хочет на этот раз вложить в книгу все, что пока ему не удавалось выразить. Может быть, на этот раз получится. И вот вам разница между японским и американским писателем. Японец старше, у него давняя традиция, и он решает, что нужно очищать, очищать и очищать – пока не останется одна сущность. Человек Запада не так уж давно занимается искусством; может, он тоже к этому придет, но пока не пришел. В особенности американец, выросший в стране массового производства, – окружение может влиять на его стиль, но никак не создать его, это дело его темперамента. И недостаток опыта – я не скажу: всему причиной, но он оказывает свое действие. Изредка может появиться писатель вроде Хемингуэя, который инстинктом или с помощью хороших наставников понял, что ему лучше держаться гибкого и неизменного стиля. И он приучил себя не быть стилистом, а высказывать то, что его волнует, таким способом, о котором его наставники говорили: «Вот это хороший способ». Он его держался. И был, вероятно, прав, потому что написал отличные книги. Но другие, – Вулф, например, или я, – у нас не было этого инстинкта или этих наставников. Мы старались втиснуть весь свой опыт в каждый абзац, уловить в нем все оттенки минутных переживаний, все проблески света. Вот почему он вышел неуклюжим и его трудно читать. Но мы вовсе не хотели, чтоб он был неуклюжим, мы просто ничего не могли с этим поделать.

ВОПРОС. Я слышал, как некоторые члены нашей группы удивлялись Вашему признанию, что Вы не особенно следите за современной литературой, зато охотно перечитываете многие книги, которые оценили давно. Всем участникам было бы интересно услышать от Вас, что это за книги.

ОТВЕТ. Пожалуйста. Обычно каждый год я перечитываю «Дон Кихота». Читаю «Моби Дик» раз в четыре или пять лет. Читаю «Мадам Бовари», «Братьев Карамазовых». Раз в десять или пятнадцать лет перечитываю Ветхий завет. У меня есть полный Шекспир в одном томе; я ношу его с собой и почти все время читаю оттуда понемножку. Почти каждый год читаю что-нибудь Диккенса и, тоже чуть не каждый год, что-нибудь Конрада.

ВОПРОС. А пишете Вы теперь стихи?

ОТВЕТ. Нет, я хотел стать поэтом и очень скоро понял, что хорошим поэтом мне не быть. Тогда я и попробовал свои силы в другом деле, с которым могу справиться несколько лучше. Я смотрю на себя как на неудавшегося поэта.

ВОПРОС. М-р Фолкнер, хотелось бы знать Ваше мнение о Колдуэлле, особенно о его ясном, простом стиле. У нас этот стиль очень популярен.

ОТВЕТ. Как образец простого, ясного стиля это первоклассно. В его первой книге «Табачная дорога» была мысль или какая-то волнующая сила, но потом, мне кажется, он регрессировал и наконец стал писать просто ерунду². Но в первой книге была такая мощь, что эти люди, даже когда я, – а это ведь и мои места тоже, близко от них, – даже когда я не совсем в них верил, было в них что-то человечное и волнующее, хотя я никогда не воспринимал их вполне как живых людей.

ВОПРОС, Я думаю, Вы составили себе идеал женщины. К какому типу принадлежит Ваша идеальная женщина и в каком романе или рассказе можно ее встретить?

ОТВЕТ. Я не мог бы сказать, какой у нее цвет волос, цвет глаз: если ее так описать, она как-то исчезнет. Образ идеальной женщины есть у каждого мужчины, его вызывает слово, или фраза, или форма кисти, рука. Всего красивее те описания, в том числе и женщин, которые недоговаривают. Вспомните, Толстой только и сказал об Анне Карениной, что она была красива и могла видеть в темноте, как кошка. Вот и все ее описание. У каждого человека свое представление о том, что прекрасно. И лучше описать жест или тень от ветки, – и пусть по ней представят себе дерево. Вот почему я не мог бы описать моего идеала женщины, хотя, конечно, он у меня есть.

ВОПРОС. М-р Фолкнер, позвольте спросить, каким диалектом Вы пользуетесь в Ваших книгах?

ОТВЕТ. Сомневаюсь, пользуюсь ли я каким-либо диалектом, – разве что тем, на котором сам говорю. О диалекте можно повторить то, что я уже говорил о стиле. Момент, характер, ритм речи – все это подсказывает использование диалекта.

1. Надпись, которую оставляли американские солдаты в оккупированных городах во время второй мировой войны.[↩]
2. Имеется в виду серия послевоенных повестей Колдуэлла.[↩]