№9, 1978/Жизнь. Искусство. Критика

Поколение и революция

Если расположить романы Пауля Куусберга не по времени их создания, а по хронологии событий, то эти разрозненно воспринимавшиеся произведения словно бы сами собой выстроятся в некий единый цикл.

Цикл, который в совокупности своей составит художественную летопись полувека жизни Эстонии. От 20-х годов до 70-х.

Начало этой летописи – кризис буржуазной республики. Рабочие волнения и белый террор, социальная демагогия и классовое расслоение, забастовочное движение и коммунистическое подполье, пробуждение революционного сознания трудящихся масс и крах диктаторского режима Пятса (романы «Шоссе свободы» и «Каменные стены»).

Дальше – военные страницы. Мужество защитников Таллина, бесчинства фашистских оккупантов и их националистических приспешников, рождение в советском тылу Эстонского национального корпуса, освобождение родины от фашистов («В разгар лета», «Одна ночь», «Второе «я» Энна Калыма»).

Наконец, наша современность. Перемены после XX съезда партии. Мирные будни. Научно-техническая революция. Проблемы духовности и бездуховности бытия (романы «Происшествие с Андресом Лапетеусом», «Капли дождя»).

Такова фактографическая плоть творчества Куусберга. Таков и диапазон этого творчества.

Панорама, созданная писателем, поистине необъятна. Город, деревня, просторы Эстонии и России. Столь же необъятна и панорама персонажей. Среди них – рабочие, крестьяне, служащие, инженеры, активисты партии и профсоюзов, забастовщики 30-х годов, бойцы истребительных батальонов и красноармейцы 40-х. Но это лишь один лагерь. А есть и другой: кулаки, серые бароны, офицеры буржуазной армии, «лесные братья»…

Широта охвата, прямо скажем, редкостная, заслуживающая уважения. И идет она от биографии художника, его жизненных университетов. Ведь в досоветские годы Куусберг был строительным рабочим, участником стачек, а позже – политруком истребительного батальона, инструктором по пропаганде в политотделе дивизии, редактором республиканской газеты. Вот откуда разносторонность знаний и наблюдений, вот откуда и гражданственный темперамент, зримо сказывающийся во всех произведениях.

Разумеется, толковать о цикле как о сознательном литературном замысле, цикле в духе «Человеческой комедии» Бальзака или «Ругон-Маккаров» Золя, можно только условно. Мы не найдем у Куусберга ни переходящих из книги в книгу героев, ни сквозных сюжетных коллизий.

И все-таки слово «цикл», даже употребленное метафорически, далеко не случайно.

За какие бы темы ни брался писатель, он неизменно говорил о своем поколении. Это главный, так сказать, коллективный герой всех его романов. Герой, чья юность прошла в условиях буржуазного государства, молодость совпала с ломкой социального строя и великой эпопеей войны, а зрелость – с нынешней эпохой. Понятно, что такая «суммарная биография» – вещь отвлеченная, неприменимая к каждому индивидуальному случаю. Хотя бы потому, что слишком уж много испытаний обрушилось на юношей 20-х годов. Слишком яростные шквалы пронеслись над их головами.

Пристрастие автора к судьбе этого поколения легко объяснимо. И тем, что она развертывалась на глазах, и ее драматизмом. Ровесники Олева Соокаска («В разгар лета») не раз стояли перед выбором, перед решениями, от которых зависело и национальное и личное будущее. Принадлежность к одной генерации еще не означала единства устремлений. Эпоха на каждом своем повороте проверяла, раскалывала, дробила поколение. Одни воевали за советскую власть, другие – против нее, третьи балансировали над схваткой, четвертые попросту старались уцелеть, пятые то успешно, то безуспешно примазывались к побеждающей стороне.

Проза Куусберга вобрала в себя пеструю россыпь вариантов поведения, отношений к обстоятельствам. Вся она – сплошной диалог с историей, с ее этапами. И есть в этой прозе не только главный герой – есть еще и главный мотив. Мотив, который можно выразить одним словом. Революция.

Революция здесь критерий и мера. Ось, вокруг которой располагаются люди, страсти, конфликты, идеалы. Она одновременно – манящая мечта и повседневная практика, поднимающие ввысь крылья и добровольно взятая ответственность. И естественно, что столь видное место в романистике Куусберга занимают тема партии, характеры коммунистов.

Памятные строки А. Твардовского: «парторг, буран, прорыв, аврал, министр в цехах и общий бал» – были навеяны полемикой с примелькавшейся схемой. Со схемой, которая отводила парторгу весьма незавидную роль то глашатая дежурных лозунгов, го некоего ни в чем не сомневающегося и никогда не ошибающегося арбитра.

Схема эта, пусть в подновленном, подкрашенном виде, порой встречается и сейчас. Однако настоящее искусство все чаще выдвигает образ коммуниста в центр концепции. На самое острие конфликтов, событий, противоречий. И тут уж перед нами не резонер, наставляющий одних и поправляющий других, – тут человек, взваливающий на себя основную тяжесть ответственности за жизнь, человек, не изрекающий, а добывающий истину.

«Встретиться с людьми и то страшно, – размышляет в повести Ч. Айтматова «Прощай, Гульсары!» чабан Танабай Бакасов, – того и гляди, спросят: ну-ка, вот ты, партийный человек, колхоз начинали – громче всех глотку драл, растолкуй нам, как все это получается?»

И Танабай растолковывает. Не только другим, но и самому себе. Он должен, обязан понять время. И должен защитить идею всем своим существом.

А вспомните Ивана Анисимовича Апейку из трилогии И. Мележа «Полесская хроника». Это опять-таки сгусток, концентрация идейной, нравственной, психологической проблематики произведения. Положение героя тем сложнее, что он является и представителем большого мира перед маленькими, затерянными в глуши Куренями, и представителем тех же маленьких Куреней перед большим миром, перед государством.

Прекрасно сознающий необходимость коллективизации Апейка столь же ясно сознает и другое – пагубность подхлестывания, горячки, процентомании. Упрямая настороженность мужиков, административный нажим, кулацкий саботаж, власть укоренившихся предрассудков и головокружение от успехов – вот обстановка, которая окружает Ивана Анисимовича. И если он проводит директивы, то раньше всего через собственное сердце и собственный разум. Поступает так, как предписывает совесть коммуниста. Не склоняясь ни перед авторитетами, ни перед конъюнктурой.

Нетрудно заметить, что проза наших дней ощутимо усилила концептуальное, философское значение образа коммуниста. И Апейка в «Полесской хронике» И. Мележа, и Мещеряков в «Соленой Пади» С. Залыгина живут не одним лишь настоящим. Их шаги, действия, заботы соотнесены с будущим, будущему подотчетны. От конкретной, текущей практики исследовательская мысль отважно устремляется к движению истории, к тем идеалам и духовным ценностям, которые несет на своих знаменах революция. И в этом сказывается не пренебрежение к реальности, а потребность наиболее полно, наиболее глубоко понять ее сущностные закономерности.

В своей книге «Малая земля» Л. И. Брежнев сказал проникновенные слова о коммунистах: «Здесь уместно будет вспомнить, что на фронтах Великой Отечественной войны пали смертью храбрых три миллиона коммунистов. И пять миллионов советских патриотов пополнили ряды партии в годы войны. «Хочу идти в бой коммунистом!» – эти ставшие легендарными слова я слышал едва ли не перед каждым сражением, и тем чаще, чем тяжелее были бои. Какие льготы мог получить человек, какие права могла предоставить ему партия накануне смертельной схватки? Только одну привилегию, только одно право, только одну обязанность – первым подняться в атаку, первым рвануться навстречу огню».

Я привожу эти строки потому, что они удивительно созвучны пафосу современной литературы. И не только о войне. Обратите внимание на то, что слова «право» и «обязанность» подчеркнуто сближены, поставлены в общем синонимическом ряду. Заключенные в них понятия нерасторжимы. Эти предоставленные партией права становятся жизненной обязанностью и Танабая Бакасова, и Апейки, и Егора Дымшакова («Войди в каждый дом» Е. Мальцева), и Дениса Зазыбы («Оправдание крови» И. Чигринова). Все они до конца используют великую привилегию коммуниста – первыми принять бой. Бой за правду, за справедливость, за торжество наших идеалов. И вместе с ними идут в огонь политруки из романов П. Куусберга – Мянд («Второе «я» Энна Кальма»), Руутхольм («В разгар лета»), Таальберг («Одна ночь»), Рийсман («Капли дождя»).

Из обширного цикла произведений писателя мне хотелось бы особо выделить его последние книги – «В разгар лета», «Одна ночь» и «Капли дождя». И потому, что в совокупности своей они образуют своеобразную трилогию о Советской Эстонии. И потому, что они воспринимаются как звенья единого размышления о коммунистах республики, о революции, ее ближайших и далеких целях.

Каждый из названных романов – словно ступень на лестнице времени.

«В разгар лета» – тщательная реконструкция прошлого, погружение в идейную, нравственную, психологическую атмосферу первых недель войны.

«Одна ночь» – движение от того же военного прошлого к настоящему, анализ уроков.

«Капли дождя» – попытка сопоставить времена, итоги и перспективы. Прием, получающий все большее распространение в нынешней прозе. Назову для примера романы М. Слуцкиса «На исходе дня» и Ю. Трифонова «Старик».

* * *

Поскольку «В разгар лета» – вещь сравнительно давняя, середины 60-х годов, нет необходимости рассматривать ее подробно. Это уже сделано критикой. Но к общим контурам все же следует вернуться.

Образ эпохи дан Паулем Куусбергом в проекции объективного и субъективных измерений. Как их сложное совмещение. Как сплав противоречий.

Не забудем, что между падением правительства Пятса и фашистской агрессией прошел лишь год. Война застала республику на стадии брожения, ломки. Все было взвихрено, вздыблено, разворочено. Одна тенденция оспаривала другую.

И мир, открывающийся нам, – это мир контрастов. Увлеченность первыми социалистическими планами и подступающая с запада угроза. Энтузиазм преобразования и обывательский скептицизм. Радость бедноты, получившей землю, и озлобление серых баронов. Революционная бдительность и компрометировавшая ее слепая, догматическая подозрительность.

Но объективная картина действительности возникает в романе пропущенной через индивидуальные светофильтры. Книга даже выстроена как две параллельно текущие истории – комсомольца Олева Соокаска и инженера Энделя Элиаса. Обе исповеди перемежаются, соприкасаются, сталкиваются. Они кладут разные психологические и моральные блики на одну и ту же историческую ситуацию. Причем точки зрения персонажей не остаются застывшими, трансформируются по мере накопления жизненного опыта.

Каждый из главных героев повествования платит свою – большую или меньшую – дань иллюзиям.

Соокаск, например, на первых порах преисполнен веры в абсолютное совершенство всего нового. В непогрешимость любых лозунгов и директив. В искренность любых деклараций о любви к советской власти, были бы они только обеспечены соответствующей классовой родословной говорящего. Такая восторженность дорого обойдется Олеву. И позже он не без горечи подведет итог: «Если бы до войны мне кто-нибудь сказал, что и среди советских людей попадаются ничтожные и подлые личности, я высмеял бы такого в лицо. Но, к сожалению, попадаются… А как было бы прекрасно, если бы сторонники коммунизма все без исключения были хорошими, умными, дельными людьми, а плакальщики по буржуазному строю – негодяями». Ирония, проступающая в этом признании, – над собой, над тем, что вчера казалось аксиомой.

Иллюзии Энделя Элиаса – иного рода. Их почва – идеализация всего эстонского, патриотизм несколько абстрактного, внеклассового свойства. И не только несправедливость – за неделю до войны инженера чуть было не арестовали по злому навету, – но и эта податливость перед националистической демагогией толкнула его в объятия капитана буржуазной армии Ойдекоппа.

Пауль Куусберг ставит своих героев по разные стороны фронта. Но фронта не в буквальном его понимании, а идейного, классового, расколовшего Эстонию езде до прихода немцев.

Развитие сюжетных линий романа сливается с процессом изживания иллюзия, развенчания мифов. Социальный конфликт становится возбудителем и катализатором внутреннего, душевного.

Под молотом фактов трещит и рушится черно-белая схема, некогда прельщавшая Соокаска. Место двух контрастных красок занимает широкий спектр. Совершается не столько переоценка ценностей, сколько отделение истинных от ложных. И взгляд на новое, освобожденный от розовой пелены, открывает, что рядом с политруком Руутхольмом существует шкурник Нийдас, что не все говорящие о коммунизме – коммунисты по существу, что бдительность не чета подозрительности. Первая служит революции, вторая играет на руку врагу. И если бы не перестраховка, помешавшая вооружить сельских активистов, бандиты не чувствовала бы себя хозяевами положения в деревнях.

Элиас же постигает другое. То, что за эффектными фразами Ойдекоппа об эстонском единстве кроется ненависть к коммунистам, к новоземельцам, что «лесные братья» защищают не народ, а себя от народа, свои привилегии. И хоть фронт грохотал еще за пределами республики, кровь лилась уже и здесь. Кровь тех, кого пытали, расстреливали «борцы за демократию», – кровь их же соплеменников. Вот характерная сцена. Герой романа слышит «сочный баритон Ойдекоппа:

– Держаться заодно – это главное повеление эстонскому народу в настоящий момент. Время требует от нас, от каждого эстонца, чтобы мы похоронили и принципиальные и личные разногласия и пытались осуществить свое право на сохранение внутренней свободы и самостоятельности, на сохранение существования…

Он слышал эту речь и винтовочные залпы одновременно. Одновременно видел Ойдекоппа и трупы расстрелянных».

Националистическая идея как бы уничтожает в романе самое себя, ибо отрекается от собственных же постулатов. Начавший с громких деклараций Ойдекопп завершает свой круг эволюции предательством как народа, так и родины. И он, и его люди строят уже не «независимую Эстонию», а гитлеровский «новый порядок». Причем в этом порядке им оставлена только одна функция – карательная.

Отрезвляющая мысль о том, что правда убийц не может быть правдой народа, оторвала инженера Элиаса от «лесных братьев». Возможно, впоследствии логика человечности увела бы его и с тупикового, нейтрального пути. Возможно. Если бы не вероломство таких, как Нийдас…

Гуманизм в произведениях. Куусберга – чувство нравственна активное. И оно по-своему руководит не только Элиасом, но и Соокаском. Недаром Олев все настойчивее протестует против огульной подозрительности, против неразборчивости в средствах, против фанатического ожесточения. «Мы, – думает он, – не смеем привыкать к смерти, ведь мы защищаем жизнь… Мы обязаны убивать, иначе нельзя, но души наши не должны очерстветь из-за этой ужасной неизбежности».

Конечно, приверженность гуманизму не всегда тождественна подлинно коммунистическому сознанию. Но это сознание никогда не расходится с гуманизмом, не противоречит ему.

Таково незыблемое кредо Куусберга – кредо, которое ощутимо во всем его творчестве. И если коснуться той же этической программы писателя, то для нее характерно принципиальное, последовательное жизнеутверждение. Самые яркие ее опознавательные знаки – надежда, а не отчаяние, сопротивление неблагоприятным обстоятельствам, а не капитуляция перед ними. Эта оптимистическая тенденция тем убедительнее, что она прокладывает себе дорогу через драматизм борьбы, через трагические коллизии существования.

Эндель Элиас гибнет из-за того, что поддался безысходности, «начал относиться к своей судьбе с фатальным безразличием».

Его самоубийство – это самоустранение, а не самопожертвование.

Олев Соокаск если и готов пожертвовать собой, то лишь ради победы. Его порыв навстречу опасности, навстречу врагу, теснящему последних защитников Таллина, продиктован несломленной волей: «Чувствую только одно: больше я не должен и не могу пассивно выжидать. Надо что-то делать.

В тот миг мне становится ясно, что если человек хочет остаться человеком, он никогда не должен смиряться. Каким бы безнадежным ни было положение».

Два этих поступка говорят не только о разнице темперамента – о различии идеалов.

Инженер Элиас свел счеты с жизнью потому, что «не верил больше ни во что».

Вера Соокаска не ослабла, а закалилась в горниле испытаний. Очистившись от шелухи иллюзий, она впитала в себя благодарность русскому флотскому офицеру, который принял смерть, чтобы спасти эстонцев, она переняла мужество сельских милиционеров и бойцов истребительного батальона, стала строже и проницательнее.

Аксель Руутхольм – вот магнит, который отныне все сильнее притягивает Олева. И уроки Руутхольма – это уроки выдержки, политической зрелости, способности идти до конца ради истины и революции. В той обстановке, когда подняли голову Ойдекоппы, когда немцы уже предвкушали быструю победу, когда небосвод почти до самого горизонта был затянут тучами, собранность этого коммуниста спорила с растерянностью и обреченностью, вселяла надежду.

Правда, образ политрука скорее намечен в книге, чем раскрыт изнутри. Но самый тип характера, несомненно, интересен, содержит неисчерпанные резервы для развития. Это тип человека с передовыми идеалами, человека, который верен им в любых условиях, в любом положении, коммуниста не просто по формальному членству в партии, а по душевной сути.

Я уже упоминал раньше о куусберговских политруках, Переходя из романа в роман, они всегда обозначают высшую нравственную отметку, ту норму поведения, которую в «Береге» Ю. Бондарева олицетворяет Княжко.

Нынешняя литература Запада часто испытывает и тоску по герою, и одновременное желание развенчать его. Для троих составителей школьной хрестоматии из романа З. Ленца «Живой пример» проблема притягательного образа оказывается совершенно неразрешимой. Всякий заслуживающий внимания поступок в результате бесконечного комментирования, столкновения версий и интерпретаций становится зыбким, двусмысленным, сомнительным. Нет никаких объединяющих духовных ценностей, все покрыто коррозией относительности и скептицизма. С чего бы ни начинался поиск, он завершается тупиком. И вывод, к которому склоняются составители после бесплодных прений, заключается в том, что «вполне современный вдохновляющий пример – это исправно действующая ветряная мельница, каковая при достаточно сильном движении воздуха неустанно крутит у всех на виду свои четыре крыла».

Пауль Куусберг на протяжении всего своего творчества – безусловный противник морального релятивизма. Его внимание неизменно устремлено к героическому началу, к революции и ее критериям. Однако трактовка этого начала, трактовка образа коммуниста усложняется у него от произведения к произведению.

Написанная двенадцать лет назад, книга Куусберга и сегодня волнует своей психологической достоверностью, социальной остротой, реалистичностью изображения первых месяцев войны, страстностью разоблачения национализма. Думается, что она сыграла немалую роль в движении эстонской прозы, – вспомним хотя бы «Одноклассников» В. Гросса, «Глухие бубенцы» Э. Бээкман, «Реквием для губной гармоники» Э. Ветемаа. Да только ли эстонской? Есть все основания поставить «В разгар лета» рядом с таким выдающимся достижением прибалтийских литератур последних лет, как «Потерянный кров» Й. Авижюса.

* * *

Среди рассказов Куусберга есть два, названия которых, на мой взгляд, лаконично передают специфику его художественной манеры. Эго «Протокол одного дня» и «Монолог». Действительно, проза писателя, особенно в 70-е годы, явно тяготеет к этим выразительным принципам. Она вмещает в себя и протокольно застенографированную хронику, и элементы монологов. Причем монологов своеобычных – традиционный самоанализ выступает в них на равных с публицистическим высказыванием.

Слияние двух этих потоков образует и стилевое русло романа «Одна ночь».

«В эту снежную ночь ничего не произошло».

Так, в сущности, завершается этот роман Пауля Куусберга, Завершается не многозначительно-кокетливым намеком на нечто противоположное по смыслу, а констатацией факта.

Ничего и в самом деле не произошло. Во всяком случае, ничего особенного.

А было только то, что описано. Изнурительный ночной переход через стынущий ноябрьский лес. Густой снегопад. Скрип саней. Загадочное молчание старой русской женщины – возчицы Глафиры Феоктистовны. То откровенные, то нарочито туманные разговоры. Чуть было не вспыхнувшая между Койтом и Сяргом драка. Но «чуть-чуть», как известно, не считается. Предусмотрительно протянутая Хельмутом Валгепеа пачка папирос пригасила страсти.

Сюжет «Одной ночи» – дорога. Вернее, отрезок пути. Пути, который не сегодня начался и не сегодня закончится. Действие аукается в прошлом и откликается в будущем.

«Все, что произошло, произошло потом». И происходило раньше. До этой ночи и этого снегопада. Дорога, в контексте романа, столь же конкретна, сколь и символична. Это прочный сплав пространства и времени. И каждый из героев пройдет свою дорогу до конца. Каждый из тех восьми эстонцев, которые бредут в экспозиции за санями Глафиры Феоктистовны. Бредут с узлами, чемоданами, рюкзаками. Конечно, этот груз тоже гнетет. Но гораздо тяжелее иной – груз памяти, недавних тревог и потерь.

А. Бочаров однажды сравнил изображенную Куусбергом ситуацию с плаванием в Ноевом ковчеге. Сравнение уместное, хотя и не во всем точное.

Да, перед нами рассвирепевшая стихия, грозно ревущие валы времени.

Да, перед нами уцелевшие. Уцелевшие в огненной геенне оккупации, в ледяной купели Балтики, избежавшие смерти под бомбами и снарядами в осажденном Ленинграде.

Но ни при чем здесь праведничество, за которое был избран Ной. Всего лишь благорасположение случая.

Тот библейский ковчег, что счастливо приткнулся к Арарату, был скорлупкой, которую носило по водам, швыряло, влекло, прибивало. Глаголы провидения безличны. Они внушают терпение и покорность.

Лейтмотив «Одной ночи» – сопротивление. Не человек и рок, но человек и история. Герои романа ищут спасения не от бури, а в ней самой. Потому и задыхаются в вынужденном бездействии. Потому Дагмар и воспринимает их нынешнюю безопасность как предательство.

Ну, а сортировка на чистых и нечистых – она занимает в романе разве что книжника Койта. Да и тот без конца попадает впросак, не знает, к какой категории отнести даже самого себя. Недаром допытывается у Хельмута Валгепеа: «Скажи, что ты думаешь обо мне? Кто я, по-твоему? И как человек и как коммунист. Только честно».

Что же касается писателя, то его интересуют не абстрактные праведники и грешники, а переплетения праведного и грешного в самих людях, их заблуждения и прозрения, способность или неспособность сделать правильный выбор, стать вровень с эпохой.

Обратим внимание на время действия романа: ноябрьская ночь сорок первого года. Едва ли не самый критический, самый тяжелый – по крайней мере, психологически – момент войны. И декабрьская победа под Москвой, и первые залпы салютов – все это будет позже, все это придет впоследствии, но пока еще не пришло. Пока еще нет того радостного завтрашнего опыта – есть горький, вчерашний. За плечами героев – разлука с родными и близкими, прощальный взгляд на островерхие крыши окутанного дымом Таллина, сумятица отступления. Завеса неизвестности закрыла оставшееся позади, на оккупированной родине, и впереди – такая же неизвестность.

Точность датировки существенна. Она дает ключ и к обстановке, и к настроениям.

Можно вспомнить, что тема дороги пронизывала и роман Веры Пановой «Спутники». Но там перед нами был коллектив, была – что еще важнее – атмосфера коллектива: общность дела, взаимные симпатии и антипатии, постепенно установившийся нравственный климат.

Здесь же не спутники, а попутчики. Не коллектив, а конгломерат. Пестрая группа беженцев, которых нечаянно свел случай. Иные из них были знакомы еще по Таллину, иные только что встретились.

Казалось бы, каждый из персонажей романа существует сам по себе. По отдельности, на особицу. Правда, Койт не в ладах с Сяргом. Правда, Маркус явно неравнодушен к Дагмар. Однако все эти отношения ненадолго. На несколько дней. Ибо дорога едина лишь до определенного пункта, а дальше – у каждого своя.

И все же ощущение разрозненности, обособленности действующих лиц обманчиво. Эстонский критик К. Кург верно подчеркнул характерную для «Одной ночи» идею «связывания».

Цитировать

Теракопян, Л. Поколение и революция / Л. Теракопян // Вопросы литературы. - 1978 - №9. - C. 33-65
Копировать