Поиски нового героя

Наша литература» как и жизнь, устремлена к обновлению. Динамичность общественного развития побуждает к интенсивным духовным исканиям – литература в них участвует сразу на нескольких направлениях, сообразно с насущными потребностями времени. Разнообразие внутренне связанных художественных устремлений – факт отрадный, даже многообещающий, он не обойден взыскательным вниманием критики, эстетический анализ писательских опытов все чаще соотносится с социальными критериями.

Постепенно на карте литературы стала проглядывать тенденция к созданию рельефных образов-типов. Одна за другой следуют попытки, покамест, правда, не увенчавшиеся крупными художественными достижениями, попытки, в которых уловимо стремление полнее показать нашего современника, прошедшего через крутые перевалы истории, трудным путем проб, ошибок, свершений, участника великих, но и сложнейших преобразований, изведавшего радость и горе, познавшего обретения и утраты, нелегкие испытания и окрыленность, напряженно осмысляющего свое прошлое, настоящее, будущее в их несхожести и неразрывности.

Попытки, подступы… Что в них интересного, обнадеживающего? В чем их пока ограниченность? Где видится перспектива создания масштабных образов, предчувствием которых живут сегодня критика и читатели? Во многих статьях в процессе анализа различных произведений вырабатывается так или иначе ответ на подобные вопросы. Отчасти в том же русле предприняты и эти заметки. Но главная их цель: отталкиваясь от литературы, вникнуть в то, что происходит в жизни и становится объектом образного воссоздания, значит, и в то, какой счет может предъявить критика писателям.

Материалом предлагаемых размышлений послужили главным образом три романа, увидевшие свет в 1977 году и оказавшиеся в фокусе внимания публики: «Бессонница» А, Крона («Новый мир», N 4 – 6), «Игорь Саввович» В. Липатова («Знамя», N 7 – 9), «Прения сторон» А. Розена («Звезда», N 3 – 4). Их обсуждение в «Правде», «Литературной газете», на страницах других периодических изданий показало, что разговор требует продолжения, но уже в ином ракурсе – не только о самих по себе названных произведениях, но и о явлениях, в них показанных.

В свою очередь это заставляет вспомнить и о таких критических выступлениях последних лет, как статья Ю. Суровцева «Люди искусства и науки в современном романе» («Дружба народов», 1976, N 2), диалоги о повести Д. Гранина «Эта странная жизнь…» («Вопросы литературы», 1975, N 1), статья Б. Панкина «По кругу или по спирали?» («Дружба народов», 1977, N 5) – о так называемых «городских» повестях Ю. Трифонова.

Перед нами лишь один из участков обширного фронта новейших художественных исканий, однако и здесь можно обнаружить, наряду с особенностями, некоторые общие для современной советской литературы черты, разглядеть определенную перспективу.

* * *

Почему среди читателей «Бессонницы» столь резко, полярно разделились мнения о новом произведении А. Крона, особенно о центральном персонаже – Юдине? «Литературная газета» продемонстрировала поистине конфронтацию отзывов, и этот традиционный для «ЛГ» в рубрике «Резонанс», лишенный однобокости подход к читательской почте весьма ценен. Он помогает осознать: чтобы охватить то, из чего складывается истина, порою мало отвергнуть одни мнения и принять сторону других – надобно выработать, найти сам уровень понимания, позволяющий, не теряя из поля зрения верхнего слоя произведения, проникнуть дальше, вглубь. Примечательно, что критики, напротив, сходятся в оценке «Бессонницы» (см., к примеру, рецензию А. Никулькова в «Литературной газете» и статью С. Абрамова в «Правде»).

На первый взгляд расхождение читательских мнений объясняется просто: одни уловили и отметили только положительные качества Юдина («умница, человек высокоинтеллигентный и, как подобает интеллигенту, деликатный»); другие подметили лишь отрицательное («в барстве своем Юдин многогранен»; «способный себялюбец, заботящийся только о собственном благополучии и непонятно за какие заслуги вознесенный в главные – положительные! – герои романа»). А критики в свою очередь сошлись на следующем: правильнее акцентировать в герое то, что в нем, так сказать, перевешивает, составляет суть характера, его доминанту, – при всех извивах души Юдина и обстоятельств его судьбы, не отвергая положительных сторон личности героя, однако не ограничиваясь ими.

И все же есть «но». Едва ли не каждый, кто проявил интерес к «Бессоннице», имел возможность убедиться без каких-либо социологических опросов: если взять, сколь угодно приблизительно, количественное соотношение противоположных оценок, то, оказывается, все-таки большинство читателей приняло Юдина, каким он дан в романе, отнеслось к нему в целом с симпатией. Сравнительно с литературной критикой это было явным и поначалу устойчивым расхождением. Как нам кажется, под влиянием аргументированных выступлений профессиональных критиков постепенно читательское мнение изменяется, однако вопрос остается: в чем источник отмеченной симпатии? Этот вопрос погружает нас в глубинные слои романа, в то, что не лежит на поверхности.

Не только в Юдине дело – вся атмосфера произведения такова, что, несмотря на многие драматические, даже трагические коллизии, при всей злобе и ненависти, которая не раз вспыхивает то в одном, то в другом герое, роман дышит добротой. Это покоряет. Это неожиданно, особенно после трифоновских повестей, чьи герои до крайности ожесточены и где жестокость, подспудно или открыто, воистину правит бал, тем резче оттеняя критическую позицию автора.

Юдин говорит о Бете и о себе: «Меня бесила ее нетерпимость. Мягкая и тактичная с другими, она находила особое удовольствие обнаруживать мои слабости, – впрочем, и я ей ничего не прощал». Так было, когда они «женихались», а вообще герои «Бессонницы» умеют жалеть, прощать другим, хотя лучшие из них ничего не прощают себе. Об этом не скажешь: беспринципность, безучастность. Речь идет о вещах более тонких и сложных, не отличающихся той логической очевидностью, с какой мы определяем, как теперь говорится, позицию – позицию человека, героя произведения или автора. Позицию можно, если угодно, вычислить, в этом случае пойдет в зачет и доброта. Однако последняя сама по себе несколько иная материя, эфемерная, но уловимая. Свести ее только к «позиции» – не выходит.

Разная бывает доброта. Иная очень уж расчетлива. Как у одного из персонажей – Вдовина. Жесткий, беспринципный, он может быть с виду добр. Например, к Юдину – когда хочет, чтобы осталось за чертой и больше не тревожило чью-либо память его, Вдовина, некрасивое прошлое: начнем все сначала, по-хорошему! Или к бывшей своей жертве – Илье, когда Вдовин надеется извлечь из доброты немалые дивиденды в будущем. Такая доброта не вызывает сочувствия – наоборот. Ибо на поверку это – личина доброты. Добро и зло несовместны. Юдин поэтому беспощаден к Вдовину. Однажды выпустив джина из бутылки, Юдин затем не позволяет себе ни разу дать волю доброте в ущерб принципиальности, неприятию зла. Юдин брезглив во всем, что касается Вдовина, и это, кстати, верный признак присущей Юдину доброты – как свойства натуры.

Именно доброта – при всей индивидуальности ее проявлений у разных героев – характерна для большинства персонажей.

В романе А. Крона, казалось бы суровом, так оно и есть, царствует великодушие – оно берет верх. Это вызывает у читателя ответный отклик.

В «Бессоннице» много любви. Хотя вроде в достатке вражды. Но живет любовь. Ольга любила Юдина. Юдин любит Бету. Бета – Успенского, а он ее. Любит Илью дочь Вдовина. Да и жена Юдина, бывшая, любила его, любила легко, молодо, вольно, пускай не без тщеславия. Алексей любит семью, работу, природу, людей. Юдин любит Париж. Илья любит эксперимент. И так далее. Разное, по-разному, но из этих сцен, эпизодов, штрихов образуется звучный мотив любви, он облагораживает роман.

Доброта. Великодушие. Любовь. Вдобавок правдивая книга. Это и победило. Победило не только художественные слабости, которых роман отнюдь не лишен, но, кажется, и самое объективность в читательском восприятии «Бессонницы». Особенно по отношению к Юдину.

Вот почему оказалась права критика, почувствовав необходимость – в интересах истины – пробить брешь в безотчетных симпатиях тех читателей, кто принял Юдина безоговорочно. Этот персонаж, пожалуй, больше, чем какой-либо другой (ведь от его имени ведется повествование), заслуживает того, чтобы в конечном итоге предстать перед читателем в подлинном виде, с присущими ему плюсами и минусами, без завораживающей элегичности, которой, словно дымкой, подернут образ Юдина сильнее, чем остальные образы. Возможно, критике приходится в данном случае быть чересчур рационалистичной, наверное, она не во всем точна и тонка при оценке романа в целом, особенно позиции автора, которому было приписано и кое-что лишнее, но при всех издержках истина, – прежде всего в том, что касается Юдина, впрочем, и Успенского, других героев, – выходит наружу.

Остановимся вначале на некоторых, говоря условно, формальных особенностях «Бессонницы», чтобы иметь необходимую почву для дальнейшего разговора по существу.

В романе А. Крона появляется несколько странный (по той худосочности, с какой он исполнен) герой – читатель. Непосредственно он едва возникает в немногих эпизодах, вместе с тем – это сквозное действующее лицо, бесплотное, безответное, гипотетический читатель, как выражается автор, но на поверку не столь уж абстрактный.

Зачем понадобился здесь еще и такой герой, не однажды возникающий в современной нашей прозе, но не приносящий больших художественных удач?

Складывается впечатление: потребность в читателе как некоем персонаже возникла у автора потому, что в «Бессоннице» есть фигуры, для раскрытия и оценки которых недостаточно возможностей героя-рассказчика. Несколько персонажей таковы, что непременно должны быть как-то объективированы – вопреки изначально заданной монологической форме произведения. Действительно, полномерная оценка иных действующих лиц не по плечу герою-повествователю. К примеру, Успенский масштабнее, значительнее Юдина как ученый, как деятель, оттого и как личность. Возможно, следовало сказать: как личность, оттого и как ученый, как деятель. Но личность Успенского показана меньше, приходится додумывать. Чтобы вполне ее показать, требовалось дать повествованию свободу, избавить роман, хотя бы в некоторых главах (сделав его полифоничным), от неусыпной опеки рассказчика Юдина, монополизировавшего и сюжет, и все остальное, в рамках чего Успенскому тесно, он ни разу не бывает художественно предоставлен сам себе, в итоге остается во многом не раскрытым.

Однако потребность в более полном раскрытии этого образа, несомненно, у автора была. Свидетельство тому – найденное А. Кроном паллиативное, на мой взгляд, но по крайней мере понятное решение: писатель побуждает героя-рассказчика постоянно апеллировать, как отмечено, к читателю – персонажу, который, пусть не в тексте романа, а «за кадром», сделает, однако, и свои, быть может, более объективные и проницательные выводы об Успенском, других, да и о самом повествователе, то есть Юдине. В известной мере это достигнуто, несмотря на всю зависимость читателя оттого, что и как осветил повествователь.

В частности, получилось следующее.

Как ни много значит для героя-рассказчика собственная персона, и для него, тем более для читателя, мерой вещей выступает в романе беззаветность. В данном случае я понимаю беззаветность как преодолевающую себялюбие нравственную, гражданскую полноценность, притом не умозрительную только, а именно действенную. Она обнаруживается, когда тот или иной герой проявляет, хотя бы однажды, цельность и широту натуры, способность совершить поступок, полной мерой беря на себя ответственность за последствия, каковы бы они ни были, совершить во имя чего-то большего, чем личное «я».

Существенно понять, почему Юдин, анализирующий, характеризующий в романе всех и вся, в строгом смысле не во всем судья героям.

Потому, что на подлинную, без скидок, беззаветность Юдина не хватает. То хорошее, нравственное, общественно полезное, что он сделал, совершено не вполне самостоятельно, а благодаря прямой или косвенной защите со стороны кого-то более сильного и деятельного, кто подстраховывал, создавал Юдину условия «наибольшего благоприятствования», во многом избавляя его от полноты ответственности.

По-видимому, сказанное требует доказательств, ибо несколько раз Юдин поступал как будто беззаветно, смело и бескорыстно.

Однажды герой на свой страх и риск (при желании мог бы уклониться) в срочном порядке прооперировал на фронте весьма ответственное лицо. Медицински операция была несложной, но ее неудача сулила нешуточные неприятности. Вышло, напротив, удачно, вслед за тем у Юдина стремительно пошла карьера: вот он, совсем молодой, уже генерал медицинской службы; вот он в Москве, женат на дочери еще более крупного генерала, живет в отличных условиях, в квартире тестя, допущен с супругой на высокие приемы. А главное, после той операции ему постоянно кто-нибудь покровительствует, вплоть до конца произведения. Герой сразу и навсегда привыкает к такому, весьма удобному для себя положению, хотя умозрительно иногда сознает, что это его не украшает. «Не в моем характере что-либо выпрашивать». Однако: «надо признать – мне везло, я всегда был в поле зрения».

Выходит, первый добрый урок беззаветности обернулся для Юдина не впрок. В герое-рассказчике уютно и прочно поселился эгоист. Если можно так выразиться – приличный, не лишенный порядочности эгоист. Ибо сколь он ни честен, принципиален, добросовестен, в глубинных мотивах его поведения, его мыслей и чувств неизменно перевешивает «для себя».

Вот Юдин оставляет военную карьеру с ее заманчивыми должностными перспективами. Но, во-первых, не совсем по доброй воле – столкнулся с омрачающими преградами, вдобавок обнаружил, что привычные покровители уже не так благоволят к нему, как прежде, того и гляди отвернутся. Во-вторых, Юдин получает взамен нечто лучшее; более любимую им работу – научную, плюс новую мощную поддержку – в лице Успенского, близко знакомого по совместным трудам с давних пор.

. Много времени спустя после злополучной биологической сессии Юдин с удивлением узнает в разговоре с Успенским:

«- Вот как? Меня тоже надо было отстаивать?

– А ты думал!»

Далее, Юдин порывает с нелюбимой, избалованной мещанкой женой. Но и в этом для него одни приобретения: душевный комфорт взамен омертвелого, избыточно вещного.

Или: Юдин искренне негодует во время биологической сессии (вскоре после войны) и отваживается в одиночку публично защищать талантливого юношу Илью, на которого из конъюнктурных соображений обрушился карьерист от науки Вдовин. Еще долго после того Юдин будет гордиться в душе своим столь смелым (чуть ли не подвиг!), независимым, высоконравственным поступком, совершенным во имя справедливости, ради другого человека, на благо интересов науки. Но отношение к этому (оно выясняется спустя много лет) самого Ильи, еще раньше комментарий Успенского и в особенности то, что в конце предпоследней главы романа сказал Юдину его антипод Вдовин, сильно понижает в глазах героя-повествователя этот его подвиг, тем более во мнении читателя.

Напомню главное в филиппике Вдовина. «Да, я топтал Илюшку, а ты? Ты его защищал, и все ученые дамы ахали: какой он смелый, какой принципиальный. Ну и что? Помогла Илье твоя защита? Да ты не его защищал, а себя. Свою репутацию. Защищал в разумном соответствии со своими возможностями, за тобой стоял Успенский, и ты знал: поворчит, но в обиду не даст. А потом? Ты, хороший, много Илье помогал?»

И еще: «Думаешь, я забыл, как ты честил меня на том собрании, после пленума? Я даже не злился на тебя, а только думал: почему же ты, хороший, на сессии так не разговаривал? Потому что теперь можно, а тогда нельзя было? А потом – я нигде этого не говорил, а тебе с глазу на глаз скажу: кто команду к наступлению дал, я или Паша? (Успенский. – В. Д.) Ты на Пашу надулся, но, между прочим, не отказался скатать с ним вместе в Париж…»

Вдовин вообще-то демагог, но на сей раз Юдин признается себе: я в нокдауне.

То же, как уже сказано, подтверждает Успенский. «Ты хороший парень, не шкура и не мещанин, многие тебе благодарны и за дело: выручить человека деньгами, положить в хорошую больницу, прооперировать больного, от которого все отказались, – это ты можешь. Ну а насчет сессии – не обольщайся, Лешка. Ты проявил ровно столько независимости, сколько мог себе позволить, чтобы остаться на плаву. Ну, может быть, чуточку больше. Тебе это было нужно для самоутверждения. Не сочти за попрек – есть люди, которые самоутверждаются по-иному. Но ты никому не помог и ничего не изменил».

А эта его многолетняя позиция невмешательства, отшельническая жизнь в «башне из слоновой кости»! «…Моя новая позиция ничем не лучше старой и также построена на ощущении своей исключительности. Откупаясь от жизненных неустройств, я совсем забывал, что этой возможностью обладают далеко не все».

В прощальном письме, которое Илья, уехавший искать себе новую жизнь, оставляет Алеше, другу Юдина в молодости, есть слова и об Олеге Антоновиче Юдине. Примечательно, что они написаны как раз тем, кого Юдин некогда пылко и бесстрашно защищал и кто с тех пор много пережил, настрадался, отчего встреча Олега Антоновича с Ильей не принесла герою-рассказчику ожидаемой радости, даже обидела. Читаем письмо: «С Олегом я был груб и, наверно, не вполне справедлив, скажи, что я прошу у него прощения, и пусть он сам решит, какую часть сказанных мной слов я должен взять обратно. Человек он хороший, но слишком благополучный».

В этом суть: слишком благополучный.

Юдин в известных пределах беззаветен, в том числе отдаваясь делу, науке. И все же он никогда не теряет из виду: а что принесет дело ему лично, какие духовные и иные блага? Даже во имя науки он не станет идти на риск, жертвовать чем-то, тем паче во имя большего – общества. Впрочем, один раз было – во имя науки, но сам Юдин вспоминает о том с иронией: «…Я сдуру поставил «на себе» довольно рискованный опыт». Вообще же беззаветность как вольная, полная самоотдача в согласии с интересами дела, как высшая, всепоглощающая потребность собственной души – такое не для Юдина, натура не та. Он, как выразился Илья, хороший, но не покидая границ душевного удобства. Иное не для него.

Оттого ему трудно понять до конца, к примеру, Илью или Алешу и не дано стать вровень с Успенским. Оттого Юдину хорошо знакомо искушение компромиссом, искушение совершить пусть небольшую, но сделку с совестью. Это происходит в разных обстоятельствах, вплоть до житейских мелочей, ибо Юдина никогда не оставляет постоянно живущее в нем «для себя». Иной раз он побеждает искушение, и тогда ему приятно: я – хороший. Но и когда уступает, особенно ежели незаметно для других (а при его скрытности обычно так и бывает), Юдин не теряет надежды: пусть не в этом, так в чем-то ином я все же хороший. «Успокоив таким образом свою совесть, вытягиваюсь на койке и начинаю заниматься дыхательной гимнастикой по системе йогов».

Его внутренняя борьба в конечном счете остается борьбой в себе за собственный душевный комфорт. Бывшая жена пишет ему: «…Ты верен себе: как только люди перестают быть тебе нужны, они для тебя больше не существуют». Юдин комментирует: «Что ни строчка, то ложь. Притом бессмысленная». Но роман убеждает: упрек, не лишенный основания. Герой напрочь забывает об Алексее, Илье, чему и сам несказанно потом удивляется, устыдившись; не догадывается он подумать о судьбе любившей его Ольги.

Юдин живет в большом мире большой науки, ее отсвет, падая на него, увеличивает его в собственных глазах, во мнении окружающих. Но в этом большом мире сам Юдин не живет большой жизнью. Мне возразят: но уж, во всяком случае, не мелкой! Верно: в той мере, в какой Юдин хороший, он выше мелкой обывательской жизни, это бесспорно. Но – ниже большой. Он слишком благополучный, чтобы жить большой жизнью.

А что она собой представляет – большая жизнь? В «Бессоннице» прежде всего фигура Успенского, его противоречивая судьба могут служить ответом на этот вопрос.

Здесь завязывается один из сложных узлов. Пытаясь его распутать, следует принять во внимание и авторское отношение к героям, как оно выразилось в образной ткани романа.

Сколь ни субъективен герой-повествователь по отношению к Успенскому (процитирую одно из признаний Юдина: «я попеременно любил и ненавидел (Успенского. – В. Д.), сделавшего из меня ученого и отнявшего у меня любимую женщину, много раз меня предававшего и столько же раз выручавшего»), со страниц романа встает «выдающийся ученый и общественный деятель, увенчанный всеми доступными ученому лаврами и действительно их заслуживший; физиолог, оказавший заметное влияние на изучение онтогенеза в нашей стране и за ее пределами, красивый человек, до самой смерти сохранивший мощный голос и стремительную походку, певун, танцор и лыжник, безудержный в работе и в гульбе, равно умевший покорять сердца недоверчивых министерских работников и чопорных кембриджских профессоров, пить водку с сезонниками, строившими нам виварий, и блистать на пресс-конференциях. Его смерть – тяжелый удар не только для родных и друзей, но и для всей науки, и в первую очередь для возглавляемого им Института. Она, – предсказано в самом начале произведения, – несомненно повлечет за собой множество потрясений и перемен».

Успенский как персонаж выполняет в романе, в сущности, служебную роль – без него герою-повествователю не удается уяснить себя. Но поскольку Юдин и Успенский близко знали друг друга добрых три десятка лет (первый моложе второго на 12 лет), стремление рассказчика раскрыть очень часто себя через Успенского становится в свою очередь раскрытием Успенского во многом через Юдина. Таков внешний повод для сопоставительных параллелей – с учетом, как условились, авторского отношения к героям.

С одной стороны, в числе преимуществ Успенского перед Юдиным есть то, что Успенский все делает сам. Еще молодым едет из Колтушей в Москву, где добивается создания лаборатории на правах филиала Павловского института, сам подбирает себе сотрудников и друзей. Оказавшись на квартире Горького, не удержался от возражения Сталину, в результате сумел заставить себя уважать, а затем, получив высокую поддержку, создает из лаборатории исследовательский центр и достигает крупных научных результатов. То, что вместе с женой он личный гость великого датчанина Нильса Бора, – очень высокая аттестация Успенского как ученого. По собственной инициативе он затевает после войны биологическую конференцию, обернувшуюся, мягко говоря, неудачей, но сам же первый нравственно расплачивается за это, не перекладывая вину на других, – он несет на себе тяжкий крест вины (и не только этой), несет до тех пор, пока однажды тяжесть не становится непосильной. «…До поры до времени он мог уговаривать себя, будто все его поступки полностью совпадают с его убеждениями, но это становилось все труднее и труднее».

Перед нами человек государственного размаха, в своей работе он видит общественную, можно сказать, историческую миссию, ибо не отделяет себя от судеб страны, мира. Он подвижник и в науке, и выполняя свой гражданский долг, причем то и другое в нем неразрывно.

И во взлетах, и в срывах он масштабнее, значительнее других, включая Юдина. Одна из героинь романа выговаривает своему начальствующему мужу: «Ты себя с Павлом Дмитриевичем не равняй. Он может валяться под забором и все равно останется Успенским».

И в науке, и в любви Успенский – человек страсти. Недаром даже об одной из деловых черт директора Юдин говорит: «Полемика была его страстью». Отсюда неустойчивость настроений и привязанностей – они тоже во многом диктуются страстью.

С другой стороны, это – трагическая фигура.

Спрашивается, что хорошего в таком подвижническом, социально активном герое, если ошибки, которых он не избежал в своей активности, дорого обошлись некоторым людям, науке и в конечном итоге надломили Успенского? Что же, выходит, лучше запереться в «башне из слоновой кости»? Успенский сам заостряет этот вопрос, когда говорит Юдину: «Тебе повезло, твои руки чище моих…» И тут же: «но я никогда не убегал от ответственности и не бегу сейчас».

Поскольку рассказчиком является Юдин, не удивительно, что чаща весов склоняется в романе в его сторону: получается вроде бы, что лучше уклоняться. Однако не так все просто, как может показаться с первого взгляда. Сложность здесь в том, чтобы отличить точку зрения автора от точки зрения героя-повествователя, ведь «от себя» автор не говорит, предоставив центральному персонажу «распоряжаться» повествованием.

Некоторые читатели и даже критики решили, что Юдин полностью представительствует в романе от имени автора. На самом деле это не так. Автор «вынуждает» героя-повествователя «поставлять» читателю и некоторый объективный материал. Вот характерный в этом плане диалог Юдина с научным сотрудником, одним из способнейших, принадлежащим к новому поколению работников Института. Разговор происходит в день похорон Успенского.

«- А вы любили его, Витя?

Виктор задумывается…

– Не знаю. Уважал, конечно. И, признаться, побаивался. Когда боишься, хочется уговорить себя, будто любишь. Чтобы любить по-настоящему, надо хоть что-то знать кроме того, что знают все. Он ведь был для нас… (Запинка: хотел сказать «для нас, молодых», но постеснялся.) Не знаю, как вам лучше объяснить… Ну, как портрет.

– Какой портрет?

– Ну вот что на стенах вешают. – Он повел рукой и, не найдя ничего подходящего, показал на мраморного Мечникова. – А вы его любили?

– Любил, – говорю я».

Здесь примечательно не только то, что для молодых ученых Успенский – «портрет», притом уважаемый. Главное, что Юдин, который, в отличие от многих, знает об Успенском, в сущности, все, и не понаслышке – про сессию, про многое другое, плохое и хорошее, – тем не менее любит Успенского. Как не посчитаться с этим читателю (допустим, что Бета, которая тоже любила, не вполне аргумент, ибо она – жена)! Выходит, не перечеркивают Успенского его прегрешения. Значит, несмотря на них остается в нем что-то важное со знаком плюс, человечески значительное.

Такова позиция автора. Юдин, собственно, декларирует свою любовь к Успенскому. Автор же подталкивает рассказчика к тому, чтобы показать, почему и за что можно было любить.

Во-первых, не осталась незапятнанной совесть и того, кто уклонялся. Юдин, к примеру, немало способствовал тому, чтобы злой дух – Вдовин поселился в Институте по-хозяйски. Не кто иной, как Успенский, напоминает Юдину: «Ты спихнул на Вдовина самые тягостные для тебя обязанности, Не спорю – ты с ним щедро расплатился. Я поступил так же, как ты. Оставил себе высокие материи, а всю черную работу свалил на него. Ты сделал ему диссертацию, а я – карьеру».

Во-вторых, Юдин любит Успенского, а научная молодежь уважает как раз за то, что Успенский не уклоняется. Автор романа помогает читателю уловить это, в частности, тем, что сам Успенский, сравнивая себя с Юдиным, которого также знает насквозь, говорит о себе и своем друге: «Мы движемся в одном направлении, но в разных плоскостях, у нас неодинаковые точки отсчета». И еще очень важное дает понять читателю устами Успенского автор. «Ты, кажется, ждешь от меня исповеди?.. – спрашивает Юдина Успенский. – Это заведомо бесцельное предприятие. Ты меня просто не поймешь». Затем, желая смягчить сказанное: «…Нельзя требовать от тебя, чтоб ты понимал то, в чем недостаточно разбираюсь я сам».

Вот в чем дело: Юдину в его «башне из слоновой кости» не все дано понять в Успенском.