Поэзия, воскрешенная профессорами

Задачу своей статьи «Проблемы европейского барокко» («Вопросы литературы», 1968, N 12) А. Морозов видел в том, чтобы «указать на главнейшие из ник и наметить некоторые пути для их рассмотрения». По существу статья была не столько приглашением к спору, сколько призывом к изучению барокко, в ходе него только и наполнится содержанием само понятие «барокко», конкретизируются его «многообразие», особенности его «национальных вариантов».

Некоторые особенности «испанского варианта» раскрывает статья А. Штейна «Проблема «безобразного» в искусстве испанского барокко» («Вопросы литературы», 1969, N 8).

А здесь речь идет об открытии и изучении польского барокко, о достижениях и проблемах польской науки о барокко. Переход от испанского барокко именно к польскому – такой прыжок с одного края Европы на другой представляется на первый взгляд несколько неожиданным, но, как говорится, прецеденты были. Прежде всего знаменитая работа И. Лелевеля «Историческая параллель между Испанией и Польшей в XVI, XVII, XVIII веках» (1820), «действие» которой происходит параллельно и в Испании, и в Польше – на двух столбцах страницы, специально разделенной автором пополам. Кстати сказать, некоторые из испанско-польских соответствий Лелевеля интересны и сейчас для всех размышляющих о происхождении и особенностях польского барокко, не случайно столь же долговечного, как испанское.

Разумеется, такое прочтение работы Лелевеля с точки зрения проблем польского барокко возможно лишь потому, что оно подготовлено развитием современной польской науки о барокко, родившейся на рубеже XX века, а в последние двенадцать – пятнадцать лет вступившей в новый этап. Обратимся сначала к рубежу XX века, поскольку, по мудрому замечанию Лелевеля, «все развивается медленно и постепенно, а начинается издалека».

«Странные судьбы у этой литературы». Такими словами начинал в 1900 году свой доклад о польской литературе XVII века выдающийся лингвист, филолог, историк польской культуры Александр Брюкнер. Он говорил о «забытой или недостаточно оцененной» литературе этой эпохи, но главным образом о поэзии, а более всего – о поэзии лирической. Здесь проявились и любовь Брюкнера к поэзии, и блестящая интуиция ученого, уже тогда позволявшая ему видеть, что польский XVII век, почитавшийся другими и до, и еще много после 1900 года веком «мемуаров и частной переписки», веком, лирика которого в сравнении с его же эпикой «представляется довольно убогой» ¹, на самом деле был именно веком огромного расцвета польской лирической поэзии. Брюкнер выражал в докладе уверенность, что эта поэзия раскроет еще «не одно сокровище интеллекта и чувства».

Для его слушателей, польских историков, собравшихся тогда в Краков на свой съезд, правота профессора, справедливость высокой оценки им польской лирики, да и всей польской литературы XVII века, отнюдь не были очевидны. Петр Хмелевский в своей «Истории польской литературы» (1899 – 1900) раздел о XVII веке назвал достаточно красноречиво: «Время католической реакции, политической анархии и гибели прекрасного». Ему вторил Игнаций Хшановский в «Истории литературы независимой Польши» (первое издание – 1906 год), у которого соответствующая глава названа: «Гибель разума и красоты». Да и на самом краковском съезде один из выступавших предлагал два с половиной столетия литературы между Яном Кохановским и Мицкевичем подразделять на периоды: «постепенного падения, глубокого упадка, наконец, пробуждения и оживления».

И нечему удивляться. Ведь к 1900 году польская литература XVII века была не столько даже недопонятой и недооцененной, сколько попросту неизвестной. Особенно это относится к лирической поэзии.

XVII век в Польше – век рукописей. Гром пушек, не умолкавших на протяжении столетия, хотя и не заставил (как мы теперь все больше убеждаемся) польских муз молчать, но остановил работу печатных станков.

Печатаются лишь книги первой необходимости, то есть произведения – рифмованные и нерифмованный, – служащие злободневным целям иезуитской и вообще католической пропаганды (противники католичества печатались за рубежом, главным образом в Нидерландах), или панегирики в честь очередной победы польского оружия, в честь короля, в честь богатого магната. Подобная печатная продукция и представляла долгов время свою эпоху перед судом потомков. Многие поэты XVII века не печатали своих произведений, боясь строгостей церковной цензуры. Верным сыном католической церкви привыкли мы считать Веспазиана Коховского², но когда этот поэт, публиковавший историко-патриотические и религиозные поэмы, надумал издать лирику и эпиграммы, церковная цензура вырезала из его книги («Непраздная праздность», изд. 1674 года) ровно одну треть! И это Коховский, служивший католичеству верой и правдой, написавший (правда, в молодости, в 1661 году, – с годами он стал мудрее и терпимее) стихотворение «Указ об арианах, сеймом варшавским из короны польской изгнанных», пышущее такой ненавистью к инаковерующим, что даже теперь, триста лет спустя, его трудно читать без содрогания! Каково же было поэту Вацлаву Потоцкому, которого этот самый указ об арианах поставил перед необходимостью выбирать между верой и отечеством. Поэт-патриот, Потоцкий избрал отечество, но оставшиеся сорок лет жил в своем отечество в постоянном страхе перед доносом соседей, что он-де втайне продолжает пребывать в ереси, – такой донос грозил изгнанием и конфискацией имущества. Понятно, почему Потоцкий не только не издал книгу «Поучений», в которой действительно остался и арианином и гуманистом, но даже выписок из нее друзьям не разрешал делать. Авторская рукопись, – бывают все же чудеса, – сохранилась и была издана в 1915 – 1918 годах. Понятно, почему творчество поэта-арианина Збигнева Морштына, избравшего в роковой момент изгнание, но сохранившего верность своим религиозным убеждениям, стало известным лишь в XIX веке и только в наши дни дождалось полного издания³ и нескольких монографий⁴.

А некоторые польские поэты XVII века не печатались по иным соображениям.

Ян Анджей Морштын, один из самых богатых и влиятельных польских вельмож того времени, писал стихи для узкого круга придворных дам и кавалеров. Он не считал нужным их печатать, тем более что многие его стихотворения были «экстравагантами» (слово «скандал» появилось в польском языке лишь в начале XIX века), намекавшими на пикантные происшествия в высших сферах и даже на имена участников. Да и цензуру не устроило бы его вельможное вольнодумство.

Рукописный характер польской поэзии XVII века, помноженный на общеизвестное отношение «просвещенного» XVIII века к культуре предыдущей эпохи, которую он третировал «как дохлую собаку», привел к тому, что в момент выступления польских романтиков, в 1820-е годы, поэзия польского барокко пребывала в полном забвении. Одна из интересных проблем барокко – вопрос об «обращении к нему романтиков» ⁵ – для польской поэзии может формулироваться лишь в сослагательном наклонении. Так и ставил вопрос в 1925 году Юлиан Кшижановский: «… Стоит задуматься – гипотетически только – над тем, что наши романтики сказали бы о литературе XVII века, если бы, разумеется, ее знали» ⁶.

К 1900 году лишь один Ян Анджей Морштын утвердился в сознании и специалистов и читателей. Да и его прочитывали и толковали весьма превратно. «Поэт-вулкан», некий романтик доромантической эпохи – таким виделся он литературоведам, воспитавшимся на Мицкевиче и Словацком.

Совершенно новой трактовкой творчества этого поэта и началом польской науки о барокко явилась работа Эдварда Порембовича «Анджей Морштын, представитель барокко в польской поэзии» (1893). Это была первая в Европе монография, посвященная поэту эпохи барокко. Переводчик Кальдерона и Леопарди, будущий профессор романской филологии, Порембович оговаривался, что он является «дилетантом, не записанным в число исследователей Вольской литературы». На самом же деле он знал, за что берется. Опираясь на знание итальянской и французской литератур XVI – XVII веков, он показал, ято многие «продиктованные чувством», «страстные» эротические стихи Я.-А. Морштына были парафразами и вариациями мотивов итальянского поэта Д. Марино, парафразами весьма продуманными, мастерскими, иной раз более изящными, чем образец. Он показал, что в лице Морштына польская поэзия участвовала в общеевропейском литературном процессе, в формировании культуры, которая была не «испорченным Ренессансом», а культурой новой эпохи, эпохи барокко. «Порембович бросил перчатку краковским авторитетам, которым еще годами предстояло ронять слезы над литературной культурой Польши эпохи барокко» ⁷. Вот что писал Э. Порембович своему приятелю, тоже будущему профессору, но филологии польской, Ст. Виндакевичу: «…После небольшой стычки с Хлебовским – последний номер «Квартальника» – ожидаю теперь, как начнут рубить Морштына, это его наверняка не минует, слишком многих мне пришлось задеть своих кумиров, намеки довольно бестактно прозрачны… Но так надо, хотя бы и в уверенности, что на тебя выльют ведро холодной воды или помоев; следует время от времени задевать ваш признанный Парнас; это помогает литературному движеньицу. У меня есть еще несколько тем, очень подходящих, чтобы подобным образом пошевелить наших бонз…» ⁸ Из письма видно, что монография Э. Порембовича о Морштыне, любителе «экстравагантов» – скандалов, сама была задумана молодым автором как «скандал» в литературоведении. Известный польский географ и публицист Вацлав Налковский, написавший, между прочим, любопытную книжку «Скандалы как фактор эволюции» (1898), мог бы торжествовать: скандал Э. Порембовича явился фактором эволюции.

Но эволюция совершалась медленно, «бонзы» не очень-то шевелились. Даже слово «барокко» в применении к литературе, с такой смелостью брошенное Э. Порембовичем всего пять лет спустя после выхода знаменитой книги Г. Вёльфлина «Ренессанс и барокко» (1888), в умах историков литературы приживалось с трудом. Р. Полляк и Ю. Кшижановский еще в середине 20-х годев предпочитали говорить о «сеиченто» или «семнадцатом веке». Редко и неохотно пользовался словом «барокко» А. Брюкнер.

Зато делом А. Брюкнер занимался. Вот как формулировал он в заключение доклада 1900 года очередные задачи: «Итак, стало быть, собирание и внимательное чтение памятников XVII века, рукописных и печатных, монографические работы об авторах… или произведениях (например, Коховского); наконец, издания избранных произведений должны подготовить новую картину истории этой богатой и интересной, а в то же время забытой или недостаточно оцененной литературы» ⁹.

Программа А. Брюкнера была рассчитана на многие десятилетия; не удивительно, что целый ряд работ последних лет по существу продолжает ее реализацию. В деятельности же самого А. Брюкнера огромным достоинством было то, что «новую картину истории» литературы XVII века он рисовал, дополняя и исправляя, параллельно с собиранием, чтением, изданием рукописей, не дожидаясь, когда будет в руках «весь» материал.

Настоящим открытием польской поэзии XVII века явилось издание А. Брюкнером в 1910 – 1911 годах двух томов рукописной антологии «Поэтический вертоград», собранной к 1675 году поэтом Якубом Теодором Трембецким. Правда, при издании не обошлось без казусов. Тогдашний владелец рукописи, оберегая нравственность читателей, обязал А. Брюкнера опустить при печатании указанные им «безнравственные», по его мнению, стихи. Жертвой такого холощения стало, например, творчество Даниэля Наборовского¹⁰. Самое забавное, что на этом дело не кончилось:

1. Процитированные мнения датируются: первое – 1841 годом, второе – 1925 годом. За сорок лет после 1925 года отношение к литературе XVII века менялось быстрее, чем за предыдущие восемьдесят.[↩]
2. Умер в 1700 году (а не в 1670, как указано в первом томе «Истории польской литературы», «Наука», М. 1968, стр. 98; впрочем, из текста ясно, что это опечатка).[↩]
3. »Muza domova», 1954, t. 1, 2. Предисловие и подготовка Я. Дюрр-Дурского. [↩]
4. Последняя по времени: J. Pelc, Zbigniew Morsztyn, arianin i poeta, PAN, 1966.[↩]
5. »Вопросы литературы», 1968, N 12, стр. 126. [↩]
6. И все же поэзию польского барокко польские романтики «знали». Правда, «окольным» путем, через польское устное народное творчество, впитавшее традиции эпохи барокко. В 1925 году Роман Полляк писал: «За пределами литературы барокко разошлось у нас широко и глубоко проникло… оно оставило много следов в декоративном искусстве и в народной песне». Вот из народной-то песни (а также баллады, легенды) многие элементы поэтики и мироощущения польского барокко возвращались потом обратно, «в пределы литературы», в поэзию Мицкевича или – еще сто лет спустя – Болеслава Лесьмяна.[↩]
7. J. Krzyzanowski, Widnokrągi barokowe («Przegląd humanistyczny», 1960, N. 5).[↩]
8. Цит. по той же статье Ю. Кшижановского в «Przegląd humanistyczny», 1960, N 5.[↩]
9. A. Brückner, LiteraturepolskaXVIIw., «PamiętnikiIIIzjazdubistorykowpolskichwKrakówie», Kraków, 1900.[↩]
10. D. Naborowski, Poezje, Warszawa, 1961.[↩]