Поэты одного поколения

Лев Аннинский. Михаил Луконин, М.. «Современник». 1982, 142 с; Василий Оботуров. Костры на ветру. Поэзия Сергея Орлова. Архангельск, Северо-Западное книжное изд-во, 1982, 272 с.

А ведь если вдуматься, сколько горечи в «зацитированных до лоска», как выразился Л. Аннинский, словах С. Наровчатова, которые критик тем не менее приводит в своей книге «Михаил Луконин»: «Наше поколение не выдвинуло гениального поэта, но все вместе оно стало таким». Вряд ли так осмелились бы сказать о себе те, кто пришел в литературу вслед за фронтовиками.

Но почему же сейчас критики все чаще и чаще обращаются не к фронтовому поколению в целом, а к отдельным его представителям, – например, в самое последнее время вышли три книги о Сергее Орлове: «Мой лейтенант» В. Дементьева, «А был он лишь солдат…» Д. Хренкова, «Костры на ветру» В. Оботурова; вышла книга «Михаил Луконин» Л. Аннинского… Очевидно, потому, что критико-биографический жанр дает свои, особые возможности для исследования литературного процесса, анализ которого немыслим без осознания того, что привнесли в него поэты-фронтовики. Рассматривая их не в «обойме», а индивидуально, идя от частного к общему, критик получает возможность детальнее исследовать и весь литературный процесс, в который навсегда (теперь это уже вне сомнений) вписалось творчество фронтового поколения.

Так, и в книге Л. Аннинского «Михаил Луконин», и в книге В. Оботурова «Костры на ветру» литературный процесс прослеживается на протяжении почти полувека – от 30-х годов, когда дебютировали М. Луконин и С. Орлов, до конца 70-х. То есть анализ творчества избранного поэта позволяет обоим авторам рецензируемых работ – и Л. Аннинскому, и В. Оботурову – «попутно» рассмотреть и огромный период развития всей нашей литературы от предвоенных лет до практически наших дней. Другое дело, как каждый из критиков сумел воспользоваться этой возможностью…

Так, например, представляются сомнительными некоторые суждения и выводы В. Оботурова. Говоря о том, что привнесло в советскую поэзию творчество фронтовиков, он утверждает следующее: «Стихи, «добытые» на войне молодыми поэтами-фронтовиками в ратном труде вместе со своими сверстниками, стали выражением их мироощущения» (стр.

На первый взгляд тут обычное «общее место», одно из распространенных литературоведческих клише. Ведь ясно, что стихи, будь они «добыты» в ратном труде или в труде мирном, молодыми или давно уже не молодыми поэтами, все равно становятся «выражением мироощущения» своего творца и той социальной группы, представителем которой поэт является. Это не заслуга фронтового поколения, это одно из свойств, изначально присущих лирике, разумеется, лирике истинной. Однако далее критик пишет: «Непосредственностью лирического самовыражения рождено стихотворение «Голос первой любви моей…» (стр. 137). И тут же возникает вопрос: а что, другие стихи поэта не рождены «непосредственностью лирического самовыражения»? Едва ли В. Оботуров хотел подвести своего читателя к такому выводу, просто он опять пытается представить отличительной чертой произведения то, что характерно для многих стихотворений не только Орлова, но и других поэтов.

А вот и обобщение: «Глубоко выношенный личный опыт, серьезное внимание к интимной жизни человека, способность в частной судьбе увидеть судьбу народную – таковы, условно говоря, ступени познания С. Орловым отношений между людьми на их высшем уровне. Тех отношений, в которых отчетливее всего проявляется именно человеческая сущность. Надо признать, что это очень значительное достижение в лирике Сергея Орлова конца пятидесятых годов» (стр. 138).

Из текста сложно понять, что обогатил С. Орлов «очень значительным достижением» – то ли свою собственную лирику, то ли всю советскую поэзию, но в обоих случаях трудно согласиться с В. Оботуровым, поскольку иначе придется признать, что до конца 50-х «человеческая сущность» была не познана либо всей нашей поэзией, либо С. Орловым, но и то и другое неверно.

Вызывает возражения и методика работы В. Оботурова: он проецирует произведения поэта на споры и диспуты, что велись некогда критиками. Например, термин «самовыражение» он применяет там и только там, где анализирует стихи Орлова, написанные как раз в период критических дебатов по поводу самовыражения лирического героя и т. д. А, скажем, если критик употребляет выражение «интеллектуальная насыщенность стиха» (стр. 155), – значит, анализируются вещи, написанные в период споров об «интеллектуализме» и «истоках». Прочтя следующие строки: «В наш век стало какой-то модой говорить об отставании поэзии то от жизни, то от прозы или еще от науки и техники. Такая постановка вопроса представляется Орлову ошибочной в корне, поскольку поэзия наряду с наукой, по его мнению, есть средство познания мира…» (стр. 151), – понимаешь, что речь идет не обо всем «нашем веке», а о совершенно конкретном его периоде – 1959 годе, дискуссии о «физиках» и «лириках».

Вольно или невольно, но В. Оботуров приводит нас к мысли, что творчество Орлова было чрезвычайно подвластно веяниям критической моды. В чем же тогда самобытность, неповторимая индивидуальность этого поэта?

Таковы последствия неверно избранной методики: не замечая истинных особенностей творчества Орлова, не замечая его действительных достижений, критик вынужден ставить поэту в заслугу то, что его заслугой не является.

…Между прочим, сам же В. Оботуров пишет о том, что Сергей Орлов резко выступал против любых плоских толкований, против тематической заданности. «…Поэт не разрабатывает тем, – утверждал Орлов, – он чувствует связь вещей, и, к чему бы ни обращался он в своем творчестве, он, выворачивая каменья, творит здание мира…» (стр. 153).

Но ведь и критик, обращаясь к поэзии, должен не просто «разрабатывать тему», но строить собственную концепцию. В. Оботуров же не строит ее, а всего лишь перебирает кирпичик за кирпичиком, стихотворение за стихотворением, зачастую просто пересказывая их своими словами, но перевод с поэтического языка на критический чреват ошибками. «Физически ощутимо показывает поэт аппетит на прописные истины и трезво отдает себе отчет в их всевластности. Перед ними не устоял и сам поэт («Как их жуют, разжевывают их, аж треск стоит по свету за ушами. Я тоже от других не отстаю…»)…» (стр. 251). Чрезмерно доверяясь авторской самооценке, критик допускает ошибку. Не поэт тут «от других не отстает», а его лирический герой, и настоящее время «не отстаю» – это не время создания стихотворения, а время самоосознания лирического героя. Орлов не смог бы создать этого стихотворения, если б и впрямь подчинился «всевлаетности» прописных истин.

В книге Л. Аннинского таких заметных ошибок нет. Он, как и В. Оботуров, начинает с рассказа о детстве своего «героя», о семье, в которой тот рос, о начале трудового пути на Сталинградском тракторном, но сквозь все это явственно просматривается литературная обстановка тех лет. Достаточно прочитать приводимую критиком статью «О литгруппе СТЗ», опубликованную в газете «Даешь трактор» 15 февраля 1935 года: «Внутри группы имеются группировки, что вызывает среди литкружковцев антагонизм. Этому способствует преждевременное зазнайство немного выдвинувшихся ребят: Луконина, Голованова, Чиганова и Медведкова…

Медведков, будучи председателем литгруппы, поощрял всячески Чиганова и сам проповедовал теорию о том, что в литгруппе может состоять только тот, кто творчески способен…» (стр. 16).

Л. Аннинского в первую очередь интересует «воздух тех лет». Тут критик может прямо сказать: «Луконинские поэмы никогда не были и вряд ли уже когда-либо станут заманчивым чтением для широкой публики. Здесь их роль не вырастет. Но они были и будут заманчивым материалом для исследователя, интересующегося «страной поэта» и его эпохой» (стр. 73).

Здесь, кстати, оба критика сходятся во мнении: не в поэмах с наибольшей силой проявился талант поэтов, творчество которых они рассматривают. Одну из причин этого очень, на мой взгляд, точно и злободневно определил В. Оботуров, говоря о поэмах 50-х годов: «Тогда и вся-то наша поэзия тщетно билась над темой труда, подходя к ней упрощенно, сугубо тематически, стремясь во что бы то ни стало прокричать о подвиге, о величии героических свершений. Между тем давно известно, что «поэт не украшает действительности, не изображает людей, какими они должны быть, но каковы они суть» (В. Г. Белинский)» (стр. 110). Не забыть бы нам эту истину сегодня, когда тема труда, героического характера нашего современника вновь стала одной из ведущих…

В. Оботуров и Л. Аннинский расходятся в анализе литературной обстановки фронтовых лет. В. Оботуров рисует упрощенную ситуацию: «И действительно, первые, самые горячие книги рождались там, на переднем крае. Достаточно назвать стихи, поэмы, книги А. Твардовского, К. Симонова, А. Яшина» (стр. 26).

Нет, думается мне, недостаточно назвать имена только этих трех прекрасных поэтов, вошедших в литературу еще до войны. А если назвать тех, кто постоянно был на переднем крае боев, – Межирова, Гудзенко, Друнину, Дудина, Орлова, – то тут дело обстояло несколько иначе. «Горячие книги» некоторых поэтов-фронтовиков рождались уже после победы, но были и другие случаи, например, рукопись книги Луконина «Поле боя», подготовленная в 1942 году, получила в издательстве «Советский писатель» отрицательный отзыв. И так было не только с Лукониным, но и со многими другими воевавшими на фронтах поэтами, что и заставило Симонова написать статью «Подумаем об отсутствующих». Сейчас ясно, что фронтовики оказали огромное влияние на развитие лирики, но тогда… «Предложить кардинальное обновление лирики по тем временам было делом очень ответственным, если не рискованным, – пишет Л. Аннинский. – В пределах того, что допускала ситуация военного времени, когда было не до «литературных поисков», Симонов сделал все возможное… Речь шла об элементарном: издать. И это было непросто!» (стр. 54).

Непросто складывалась для поэтов-фронтовиков и литературная ситуация послевоенных лет. Ваншенкин вспоминает, что только после войны он вдруг обнаружил, что, «помимо Твардовского, Исаковского, Суркова и Симонова, существует, оказывается, как бы «еще одна» военная поэзия, ему неведомая, что гремит она на вечерах, встречая бурное одобрение слушателей, что есть у нее свои лидеры, признанные, несмотря на отсутствие толстых книг: Луконин, Гудзенко, Межиров…» (стр. 49).

«Гудзенко и Луконин, Недогонов и Межиров, Дудин и Орлов, – пишет Л. Аннинский, характеризуя эту парадоксальную ситуацию, – сами они уже ясно сознавали себя поэтическим поколением, но ни широкая читательская аудитория, ни высокая профессиональная критика не знали их. Или не признавали» (стр. 50). Думается, что тут Л. Аннинский несколько сгущает краски. Что называть «широкой читательской аудиторией»? Ведь известно, что стихами вообще интересуется лишь сравнительно небольшая часть читателей. А если говорить о любителях поэзии, то (сошлюсь на цитированные выше воспоминания Ваншенкина) они как раз признали поэтов-фронтовиков, «несмотря на отсутствие толстых книг».

Однако по сути Л. Аннинский прав, творческие судьбы многих поэтов военного поколения складывались сложно. Когда наконец появились более-менее толстые книги, попавшие в поле зрения критики, фронтовиков стали теснить «послевоенные романтики», отношения с которыми никак не укладывались в благостную схему, ассоциирующуюся у нас со строчками Пушкина: «Старик Державин нас заметили, в гроб сходя, благословил». Кто-то кого-то и благословлял, но, в общем» пишет Л. Аннинский, «поэты фронтового по каления в ту пору еще далеко не, чувствовали себя стариками и отнюдь не собирались «сходить в гроб». Молодая смена, легким ветром пронесшаяся мимо них и занявшая в начале 60-х годов авансцену поэзии, вызвала у фронтовиков достаточно сложные чувства: эти были легки поступью, те же – тяжелы, и закономерно, что самый тяжелый из них, Луконин, оказался на острие взаимодействия» (стр. 111).

Речь идет, конечно, не о борьбе поколений как таковых, а о столкновении двух систем поэтических ценностей. На войне не было возможности для компромисса, отсюда в стихах фронтовиков надежная верность, устойчивость, прямота, сохраненная и в дальнейшем: «На перевале, на гребне лет, не пряча взгляда, – да или нет? Да или нет? – ответить надо…»- Луконин. «…Нервы натянуты, как провода, между городом «нет» и городом «да» – Евтушенко…

Естественно, только этим конфликт не исчерпывался, но для Луконина основная суть его была здесь. Тем более, что поэтам навоевавшего поколения, тому же Евтушенко, в поисках своего интонационного ритма помог именно стих Луконина. «Это лишь обострило реакцию, – пишет Л. Аннинский, вскрывая весь драматизм ситуации. – Присутствие нравственного оппонента, проникшего «внутрь системы», перехватившего святую святых ее – интонацию стиха, вывело луконинскую лирику в напряженнейший, катастрофический, сжигающий душу режим…» (стр. 114). И еще: «…Это реакция тяжести на легкость. Луконин, не приемлет ни вкрадчивой, гибкой нежности, ни юного удивления миру, ни даже тяги к переменам. Его лирический герой не знает этой тяги. Он испытывает к новому не столько удивление, сколько горькое чувство…» (там же).

С Лукониным все обстояло так, тут Л. Аннинский прав, но по книге В. Оботурова можно понять и то, что это чувство нельзя распространять на все поколение поэтов-фронтовиков. Сергей Орлов – не менее яркий его представитель, но вот он в стихотворении «Невская Дубровка» пишет о поле, где шли бои, каждым холмиком памятном фронтовикам поле, на котором сегодня 19-летний шофер Витя крутит транзистор, и «хлещет радио джазами над погостом в костях и в металле». Анализируя это стихотворение, В. Оботуров совершенно справедливо приходит к выводу, что поэт «синтезирует контраст и снимает его – в чувстве взаимопонимания:

…у жизни есть

горя и счастья законы.

Наше – нам, юность – юным,

и мы не в обиде.

И зачем ему. Витьке, за нас

нашей памятью мучиться!

Ах, зачем, все равно

у него не получится.

…Опыт поколений неповторим, и полного совпадения переживаний быть не может» (стр. 176), – поясняет критик, и, пожалуй, это верно. В его книге опыт поколения рассмотрен сквозь призму стихов Орлова, в книге Л. Аннинского- сквозь поэзию Луконина, и, так или иначе, эти и подобные им книги помогают нам составить представление об общем опыте фронтового, «гениального в целом», поколения. Свое, разумеется, собственное представление.