«Поэма без героя» Анны Ахматовой

Писать о «Поэме без героя» Анны Ахматовой нелегко. Трудно удержаться от цитат и еще труднее их обрывать. Слово в поэме точно и выверено (пушкинская родословная устанавливается сразу).

Вместе с тем в поэме сложный вихревой водоворот течений, видимых и подводных. Пересеченность многих орбит бытия и сознания, характерная для современного искусства. Внутренний монолог внедряется в рассказ. Повествование растворяется в лирических волнах. Непрерывные переходы во времени – от сиюминутного к вчерашнему, к давно прошедшему (и обратно). Страницы дневника – и летопись века. Взгляд сверху, с самой высокой точки – и зорко подмеченные детали. Канун первой мировой войны – и дни Великой Отечественной.

Скрещиваются все стихии: «огонь» трагедийной патетики и «влага» лирики, «земля» реальнейших подробностей и «воздух» далей прошлого и настоящего.

Попробуем оглядеть поэму хотя бы так, как осматривают «Граждане города Кале» Огюста Родена: обходя изваяние со всех сторон.

1

В «лиричнейшей» лирике Ахматовой издавна пробивалась струя «драматургии». Не только как внутренний драматизм, но и как зримое, совершающееся как будто на наших глазах столкновение.

…Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот…

Я сбежала, перил не касаясь,

Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

Ведь это театр, не правда ли? Самый конец акта (по традиции третьего, когда все коллизии сплетаются в тугой, нерасторжимый узел). И зрительный зал застывает, боясь шелохнуться в безмолвии, полном напряжения.

Если мы вспомним эти давние стихи, нам уже, не покажется удивительным, что в центре первой части поэмы («Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть»), можно сказать, классический театральный треугольник: Пьеро – Коломбина – Арлекин («Коломбина десятых годов», «И томился драгунский Пьеро»). Упоминается «из-за ширм Петрушкина маска» – прославленный балет Стравинского, построенный на этом же сюжете.

Как «рассказчика» мы знаем Ахматову со времен поэмы «У самого моря». Но то был рассказ-монолог, непосредственно примыкавший к лирическим циклам. В «Петербургской повести» мы впервые встречаемся с «объективным» рассказом.

…Новогодний бал-маскарад. Героиня – актриса и танцовщица, покоряющая сердца «ослепительной ножкой своей». Влюбленный в нее драгунский корнет, пишущий стихи. Торжествующий соперник посылает ей на балу розу в бокале.

«Ветер, полный балтийской соли, бал метелей на Марсовом поле и невидимых звон копыт». Пьеро ждет Коломбину. «Он за полночь под окнами бродит, на него беспощадно наводит тусклый луч угловой фонарь». Она вернулась с бала не одна: «Кто-то с ней «без лица и названья»… недвусмысленное расставанье сквозь косое пламя костра».

И кровавый конец: самоубийство…

На площадке пахнет духами,

И драгунский корнет со стихами

И с бессмысленной смертью в груди…

Он – на твой порог!

Поперек.

Трагедийный колорит усилен искусным «операторским» освещением: «бал метелей», одновременно тусклый и беспощадный луч фонаря, косое, зловещее пламя костра.

Своеобразный «монизм» Ахматовой нам давно знаком. Переживание окрашивало вещи и явления. «Солнца бледный тусклый лик» отражал «предчувствие беды». Все жило и умирало вместе с жизнью и смертью чувства.

Отсюда параллелизм описания и внутреннего монолога. «Ива на небе пустом распластала веер сквозной. Может быть лучше, что я не стала вашей женой».

И в смертном финале новогодней ночи описание чередуется с внутренним монологом. Любимая появилась с новым избранником.

Он увидел. Рухнули зданья…

И в ответ обрывок рыданья:

«Ты – Голубка, солнце, сестра!

Я оставлю тебя живою,

Но ты будешь моей вдовою,

А теперь…

Прощаться пора!»

Правда, это единственный случай внутреннего монолога «от персонажа». Вообще же интонационный строй поэмы определен голосом «от автора». И первое, что сразу бросается в глаза: отпала замкнутость в собственных душевных бурях, свойственная молодой Ахматовой; исчезли мотивы самоуглубленного ожидания, а иногда усталой покорности судьбе.

Опаляющий огонь гнева. С ним соседствует пламенный жар сочувствия.

Сколько горечи в каждом слове,

Сколько мрака в твоей любови,

И зачем эта струйка крови

Бередит лепесток ланит?

Боль в каждом звуке. Как будто давнишний выстрел ранил сердце автора.

Юный поэт, жизнь которого так безвременно, так трагически оборвалась… Классический – еще от Пушкина и Лермонтова идущий – трагедийный мотив русской жизни. Но ведь там поэт погибал от чужой пули, а здесь от собственной. Там были виновники, а здесь? Здесь они тоже есть. Автору есть кого жалеть и кого обвинять.

Тут необходимо одно отступление.

Как уже сообщил Корней Чуковский, в «Петербургской повести» воссоздана жизненная драма, действительно приключившаяся в Петербурге в 1913 году. Коломбина – блеснувшая в те годы актриса Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (жена известного по «Миру искусства» художника Судейкина). Читателю, который интересуется реальными прототипами, можем сообщить и имя Пьеро: Всеволод Князев, драгунский корнет, выпустивший книжку стихов, не лишенных дарования¹.

Но смысл «Петербургской повести», разумеется, не в истинности» происшествия. Поэта вдохновил не сенсационный случай из газетной хроники, в сущности, столь тривиальный.

В поэме не только отсутствуют (как водится) подлинные имена. Нет имен вообще. Героиня названа «козлоногой», «белокурым чудом», «подругой поэтов». Даже «деревенской девкой-соседкой» (по ее прошлому). Герой – «драгунский Пьеро», «Иванушка древней сказки», «корнет со стихами». Соперник – «демон сам с улыбкой Тамары».

Ольга Глебова-Судейкина, Всеволод Князев – не герои «девятьсот тринадцатого года». Они лишь прообразы. И если «корнет со стихами», по-видимому, очень близок к прототипу, то этого нельзя столь же определенно сказать о Коломбине.

Напомним, что в «Anno Domini» есть стихотворение, посвященное О. А. Глебовой-Судейкиной.

Пророчишь, горькая, и руки уронила,

Прилипла прядь волос к бескровному челу.

И улыбаешься – о, не одну пчелу

Румяная улыбка соблазнила

И бабочку смутила не одну.

 

Как лунные глаза светлы, и напряженно

Далеко видящий остановился взор.

То мертвому ли сладостный укор,

Или живым прощаешь благосклонно

Твое изнеможенье и позор?

Героиня выступает в какой-то мере даже жертвой. Быть может, виновница кровавого финала имела основания бросить «укор» мертвому? И даже была вправе «прощать» твое изнеможенье и позор?

Вопросы поставлены. Ответа на них не дано. Вероятно, потому, что ответы могли быть разные².

В «Поэме без героя» ответ один. Образ Коломбины освещен холодным, беспощадным светом. Безжалостным оком следит автор за героиней:

Как копытца, топочут сапожки,

Как бубенчик, звенят сережки,

В бледных локонах злые рожки,

Окаянной пляской пьяна…

Даже жилище ее описано ничего не прощающим пером обвинителя. «В стенах лесенки скрыты витые, а на стенах лазурных святые – полукрадено это добро». Ни тени снисхождения. Почему же случай такой давности воскрешен и по-новому истолкован Ахматовой в поэме? Почему он стал краеугольным камнем всей первой части триптиха? В Контрасте маскарадного веселья и безвременной гибели юноши Ахматова узрела некий знак времени, тлетворное дыхание господствовавшего жизненного порядка. Недаром даны обобщающие эпитеты: «Коломбина десятых годов», «Петербургская кукла, актерка».

Сквозь частную трагедию проглянуло нечто неизмеримо большее. Нашумевшая драма ревности и самоубийства оказалась как бы срезом смертельной язвы, разъедавшей верхушку общества, обрекшей ее на гибель.

2

В стихах Ахматовой часто встречается слово «зеркало».

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал…

 

Теперь улыбки кроткой

Не видеть зеркалам.

 

И то зеркало, где, как в чистой воде,

Ты сейчас отразиться мог.

Обыкновенная часть обстановки, деталь окружающего? Нет, не только. Зеркала – участники той жизни, что в них отражена:

Где странное что-то в вечерней истоме

Хранят для себя зеркала.

И даже подчас одарены речью:

Завтра мне скажут, смеясь, зеркала…

Слишком часто появляется этот образ, чтобы быть случайным. Сквозь «Поэму без героя»»зеркала» проходят своеобразным лейтмотивом.

Вспомним знаменитую картину Веласкеса «Менины» (придворные дамы). Веласкес изобразил свою мастерскую. В ней разместились пятилетняя инфанта Маргарита и ее двор. Рядом с ними художник поместил и себя (у левого края картины). «Стоя перед большим холстом», Веласкес «пишет портрет королевской четы, которая находится за пределами картины, на месте зрителя, и последний видит лишь ее отражение в зеркале, висящем на противоположной стене мастерской» ³. Поместив себя среди персонажей картины, художник оказался как бы в двух мирах одновременно. И вне картины. И внутри ее, рядом со своими созданиями. И в мире реально существующем. И в поэтическом, созданном им самим.

1. Сохранившиеся у Ахматовой портреты живых участников «Петербургской повести» несут на себе выразительный отпечаток времени.

   Корнет – в полной парадной форме, Левая рука картинно лежит на эфесе. Но лицо простодушное, открытое, без всякого налета щеголеватости, позировки, парадности. В серых глазах ожидание чего-то неожиданного, очень светлого.

   Героиня – прельстительная вакханка, В призывной улыбке – бесовская жажда наслаждений. Но есть и более поздняя фотография: лицо – усталое и грустное.[↩]

2. В экземпляре своего однотомника 1961 года («Стихотворения. 1909 – 1960», Гослитиздат), подаренном автору этих строк, Анна Ахматова внесла от руки несколько исправлений и дополнений. В частности, над стихотворением «Тень» (из цикла «В сороковом году») поставлено посвящение «S».

   Начинается оно так: «Всегда нарядней всех, всех розовей и выше, зачем всплываешь ты со дна погибших лет».

   Стихотворение датировано тем же 1940 годом, когда писалась первая часть поэмы «Девятьсот тринадцатый год». Но, как свидетельствует Анна Ахматова, поэма пришла к ней в «Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г.» («Посвящение»). А в стихотворении «Тень», написанном раньше, она как бы отбивается от воспоминаний. «…Флобер, бессонница и поздняя сирень – тебя, красавицу тринадцатого года – и твой безоблачный и равнодушный день напомнили… а мне такого рода – воспоминанья не к лицу. О тень!»

   Не напрашивается ли догадка, что «S» – это Судейкина? Тогда обращают на себя внимание слова «безоблачный и равнодушный день». Совсем иная интонация, чем в стихотворении, помещенном выше.

   [↩]

3. Н. Заболотская, Веласкес, «Советский художник», М. – Л. 1965, стр. 41.[↩]