По женским представлениям…

В «Повести о Сонечке», вспоминая о подруге молодости Софье Евгеньевне Голлидэй, Марина Цветаева писала о том, что «эта умница» никогда не называла ее «Мариной Ивановной» – только «Мариной». И там же, воскрешая старинно-рыцарственный облик другого героя повести – Владимира Васильевича Алексеева, пишет, что тот, напротив, называл ее только «Мариной Ивановной», – и это естественно соответствовало характеру и высоте их дружбы. Можно оказать, что Цветаева-поэт придавала значение и особый смысл своему имени: тому, что оно означает «морская» (по-латыни); тому, что она – «соименница» Марины Мнишек, личность которой занимала ее творческое воображение. И совсем небезразлично относилась к тому, кто и как ее называет. Еще смолоду она бывала недовольна, когда посторонние осмеливались называть ее одним именем – тем более, что оно не имеет сокращенного варианта. И, напротив, радовалась сердечному «Марина» из уст Бальмонта, Пастернака, близких людей, родных. По имени звала ее дочь Ариадна, и мне не раз приходилось слышать от Ариадны Сергеевны слова возмущения по адресу ревниво-истеричных поклонниц матери (они появились уже добрые четверть века назад), именующих поэта Марину Цветаеву – «Мариной». Ариадна Сергеевна всякий раз подчеркивала абсолютную невозможность такого посмертного панибратства. Надо хоть сколько-нибудь чувствовать Цветаеву, чтобы понять, что именно она, быть может даже в большей степени, нежели другие, требует дистанции.

Но вот перед нами статья И. Кудровой «Дом на горе» («Звезда», 1987. N 8) – о важном отрезке жизни поэта в Чехии, статья, которая так и пестрит бесчисленными «Маринами», употребляемыми эдак «по-свойски», с амибциозно присвоенным правом: «Марина уже давно не кажется юной»; «Марина не может лгать»; «Марина беспомощна и пуглива»¹ и т. д.

И оказывается, что одна лишь деталь – называние поэта полуименем – определила собою всю методологию, всю культуру и весь моральный аспект этой статьи, которая посвящена драматическому периоду жизни Цветаевой, связанному с ее большой любовью. Здесь приводятся малоизвестные материалы: письма Цветаевой и ее мужа, стихи, записи – материалы ценные и необходимые (хотя автор приводит далеко не все, – отсюда и некоторые неточности в статье). Но все дело в том, как использовать документы. Где найти то чувство меры, такт, необходимую дистанцию – словом, культуру осмысления, чтобы не впасть в банальность?.. Это – очень серьезная проблема, и в мою задачу отнюдь не входит подробный разбор статьи «Дом на горе», в которой есть интересные (не важно, что спорные) моменты. Но сам ее метод, тон, недостаток деликатности (чтоб не сказать больше!) коробят и многое перечеркивают. И мне захотелось защитить от этой статьи человека, который сам себя защитить не сможет, но не будь которого не было бы ни «дома на горе», ни двух великих поэм Цветаевой, ни статьи И. Кудровой. Защитить героя поэм Цветаевой и одного из главных «действующих лиц» статьи – Константина Болеславовича Родзевича.

Но начну по порядку.

В июне 1977 года совершенно неожиданно я получила письмо, на конверте стояло: К. Б. Родзевич, Париж. Константин Болеславович сообщал, что мои координаты десять лет тому назад ему дала А. С. Эфрон, что она рассказывала ему, когда он приезжал в СССР, о нашей совместной работе над Цветаевой, что он хотел бы переслать в Москву фотографии своих рисунков и скульптур, посвященных Марине Ивановне, что у него «не осталось в Москве никаких других живых связей».

1. Ср.: «Марина добрая и безрассудная». – К. Бальмонт, Где мой дом?, Прага, 1924.[↩]