«По следам Руставели» (Заметки о поэтическом переводе)

На протяжении нескольких последних лет в грузинской периодике – главным образом в журнале «Мнатоби» – появлялись стихотворения Ираклия Абашидзе, снабженные одним и тем же подзаголовком: «Из цикла «По следам Руставели». Печатались они так, как писались, – то поодиночке, то по нескольку вместе. Каждая такая публикация, встреченная одобрением и интересом читателей и литературной критики, в то время порождала и несколько настороженное ожидание: а что же дальше? Можно с большой долей основания предположить, что ответ на этот вопрос не был вначале вполне ясен и самому поэту. Замысленный им путь по следам великого предка оказался подлинным поиском, а не туристической прогулкой по азимуту, с заранее помеченными на маршрутной карте препятствиями, с комфортабельно оборудованными привалами и гарантированным благополучным финишем.

…Прошли годы поисков. Остались позади дороги горной Месхети, далекой Индии, древней Палестины. И вот финал: на одной из колонн иерусалимского Крестного монастыря из-под слоев позднейших напластований взорам троих посланцев Грузии открылся портрет Шота Руставели. Поиск пришел к концу. Ученые получили возможность сделать выводы о важных деталях биографии великого поэта, о справедливости сведений о нем, дошедших до нас в виде легенд и преданий.

Но завершается и путь И. Абашидзе-поэта «по следам» своего великого предшественника. Разрозненные публикации соединились в единое художественное здание, как отдельные элементы строения сводятся «в венец», и обрели новое качество – цельность. Так поиск оказался сюжетом. А цикл… Цикл обратился в нечто большее, чем простое соседствование отдельных стихотворений, объединенных лишь сходством тематики.

Книга Ираклия Абашидзе «По следам Руставели» состоит из двух частей. Первая – «В знойной Индии» – включает шесть стихотворений и представляет собой своеобразное «приближение к Руставели». Вторая, основная, часть – «Палестина, Палестина!..» – содержит десять стихотворений, непосредственно относящихся к великому грузинскому поэту.

Любопытно и поучительно рассмотреть, как один и тот же материал в путевых очерках Ираклия Абашидзе и его стихотворениях трансформируется в различное содержание. Можно сказать, что в данном случае особенно явно и наглядно видна диалектика взаимоотношений материала и формы, активность жанра в формировании содержания.

В дневниках перед нами – чистой воды документальная проза с определенным динамическим сюжетом, – в «индийской» части менее острым, с большим количеством размышлений, лирических отступлений, а в «палестинской» части – с захватывающими событиями, поисками, разочарованиями и находками. Этот раздел путевых дневников И. Абашидзе представляет, я бы сказал, даже определенный интерес как образец научно-приключенческого жанра. Здесь перед нами описание процесса, движения, пути к Руставели.

Стихотворный же цикл совершенно откровенно построен на сюжете качественно ином: внешне статичный, незаметный, неподвижный, он переносит всю тяжесть на внутренний процесс «приближения к Руставели». (Это опять-таки более явственно ощущается в «палестинской» части поэтического цикла.) Каждое стихотворение – это не соединенный никакими внешними связями с «соседями», самостоятельный организм. Но в то же время в самом соседствовании, сочетании отдельных автономных «единиц» цикла содержится и обязательность, необходимость их взаимодействия, и очевидная их связь, и продуманная композиционность соотносящихся элементов. Такое построение представляется мне не только вполне оправданным, так как подчеркивает внутренний, «духовный» аспект поисков идеала, «поисков Руставели» ¹ но и глубоко современным. Вспомните хотя бы современную монументальную скульптуру, где, ничем, кроме внутренней целесообразности, не связанные, соседствуют различные плоскости и объемы, составляя в целом высокую гармонию.

Поэтический цикл Ираклия Абашидзе, по моему убеждению, не укладывается в привычные жанровые определения «эпической» или «лирической» поэзии. По содержанию своему, по силе страстей, бушующих в нем, это высокая трагедия. Трагичен образ Руставели – великого государственного деятеля и патриота, покинувшего родину, великого поэта, болеющего за судьбы своей страны, родной культуры, родного языка, великого миджнура, волею судеб лишенного возможности лицезреть свою возлюбленную. Трагична его судьба.

И Ираклий Абашидзе создает свой цикл именно по законам высокой трагедии, как бы отбирая из нее моменты высочайшего напряжения, кульминации. Из десяти стихотворений «Палестина, Палестина!..» первые два – это монологи автора, семь последующих – монологи «самого» Шота Руставели, и, наконец, заключает весь цикл хор плакальщиков, открыто напоминающий о традиции античной трагедии. Соответственно этому жанру и стиль цикла, и язык возвышенны, необыденны, «романтичны».

Следует отметить, что образ Руставели, созданный Ираклием Абашидзе, сохраняя все черты, безусловно свидетельствующие о его «похожести» на представления о гениальном поэте, которые веками бытовали в грузинском народе, в то же время совершенно оригинален и самобытен. Я бы даже сказал, что он несколько неожидан, – так же, как подлинный портрет, привезенный из Крестного монастыря, оказался необычным и неожиданным, не только дополняя, но во многом и преодолевая, разрушая привычные впечатления о внешности Руставели.

Все сказанное выше представляет собой, конечно, самую общую характеристику поэтического цикла И. Абашидзе. Однако, думается, и из нее должно было стать ясным, что произведение это весьма сложно, многообразно и разносторонне, являя превосходный пример вдохновенного выражения многих проблем, и не только творческих, но и чисто научных. «Комплекс» труднопреодолимых препятствий подстерегает любую попытку перевода этого цикла на другой язык. К ним добавляются и сложности специфического характера, связанные с самим процессом «переноса» художественного произведения из одной культурно-исторической, национальной, языковой среды в другую.

Думается, что подробный разговор о переводах этого цикла может иметь не только локальное, практически относящееся лишь к данному произведению значение, но и общий интерес.

Цикл «Палестина, Палестина!..» открывается стихотворением «Ты здесь». Композиционное назначение этого зачина вполне понятно. Выше уже говорилось, что написано оно «от автора». Я не знаю, с чего начинается работа поэта-переводчика над переводом, очевидно, у каждого она протекает по-своему (отмечу кстати, что если наша литературная наука вообще уделяет мало внимания психологии творчества, то вопросы психологии перевода – девственно нетронутая область). Естественно, многое зависит от уяснения всего многообразия функций данного стихотворения, его внутренних связей и «внешних» отношений с остальными стихотворениями цикла.

Стихотворение «Ты здесь» по своему месту в цикле представляет собой первую реакцию человека, достигшего предела, к которому стремился всю жизнь, подошедшего к ограде, хранящей за собой разрешение тайны. Невольно остановишься, прежде чем сделать последний шаг, все разрешающий, но в то же время и не оставляющий больше никаких надежд, если за желанной оградой не будет того, к чему ты упорно стремился дорогами жизни. Остановишься и задумаешься, окинешь мысленным взором пройденные пути, припомнишь препятствия и трудности, которые довелось преодолеть, вновь передумаешь все думы, перечувствуешь, переживешь пережитое.

В таком психологическом ключе написано стихотворение «Ты здесь». Сдержанное, даже суровое повествование, создающее настроение напряженности, нагнетенности, которое впоследствии, развиваясь и усиливаясь, подымается до трагического накала страстей, – таков основной эмоциональный тон произведения. В первом стихотворении – зачине трагедии – еще нет детализации, конкретизации. Противостоящие в стихотворении персонажи обозначены предельно абстрактно – местоимениями «ты» и «мы».

Ты здесь,

здесь…

Дверей монастыря –

тысячелетних молитв,

проповедей,

ветров

с трепетом, безмолвно коснулись мы рукой…

Там, за оградой,

сухой грохот,

там, за оградой,

звон тысячелетий –

и перед нами

тяжело отворились ворота

монастыря, нет – крепостная щель.

В этом, по видимости описательном, начале должно ощущаться подспудное напряжение. Создается это напряжение в значительной мере уже «предварительными» сведениями, которые известны читателям: «ты» – это Руставели, великий грузинский поэт, последние дни которого легенда и отрывочные, не поддававшиеся строго научному обоснованию факты связывали с грузинским Крестным монастырем в Иерусалиме, на далекой чужбине. И вот «мы» – посланцы далекой родины – стоим у ограды этого монастыря, которая скрывает тайну.

Следует отметить, что это стихотворение в наибольшей степени связано с внешней, «событийной» стороной поиска, предпринятого грузинской научной экспедицией. В дневниковой записи Ираклия Абашидзе от 26 октября 1960 года читаем:

«И вот мы у Крестного монастыря. Затаив дыхание, подходим к низкой, заключенной в огромные каменные глыбы железной двери. Стучим привязанным к двери железным молотком. Долгое, нестерпимо долгое молчание… Нам кажется, что прошла целая вечность… Наконец откуда-то издалека потянули за проволоку железный засов, и дверь, скрипнув, отворилась. Не могу сказать, кто решительней остальных переступил порог монастыря. Знаю лишь одно: мы все втроем очутились внутри ограды… И вот церковь Крестного монастыря, где триста лет назад возносили молитвы грузины» ².

Поэзия – «дневник души» – продолжает внутренний монолог автора:

Ты здесь,

здесь…

У меня, шедшего по твоим следам,

стоящего сейчас

перед этой сказочной дверью,

был этот долг

перед родной землей…

Свершилось!

Здесь оборвался твой след,

здесь замолк

тихий шорох твоих шагов;

стою перед твоим домом,

перед твоим погасшим огнем.

Я убежден, что эти простые строки необыкновенно трудны для перевода именно в силу своей видимой простоты, содержащей большой смысловой заряд, скрывающей напор чувств. Но это не «простота» маскирующаяся, сознательно упрощающая сложности, утихомиривающая страсти, «педалирующая» бурю чувств.

Подчеркнутым сопоставлением реального, «дневникового» хода событий и поэтического плана, совпадающих вплоть до мелочей, до деталей, автор, по моему мнению, хотел, отвергая подозрение в том, что он пытается укрыться за спину «лирического героя», подчеркнуть личный характер того, о чем идет речь в стихотворении. И сдержанная интонация стиха только подчеркивает его эмоциональный накал. Согласитесь, что самые высокие трагедийные монологи, исполненные нашими современниками в сдержанной, «конденсированной» манере, трогают нас сегодня сильнее «терзания страстей», трогают именно своей человечностью, созвучностью нашим чувствам и переживаниям. Качалов, полушепотом вопрошавший «Быть или не быть?», Хорава, заключивший драму ревности Отелло в раму суровой, благородной сдержанности, Смоктуновский, дерзко лишивший Гамлета обветшалых аксессуаров «традиционной» театральности и тем самым приблизивший его – даже внешне! – к молодежи середины XX века… Список этот можно продолжить.

В этом плане современна и подлинно проста интонация стихотворения Ираклия Абашидзе. В следующих за «Ты здесь» стихотворениях цикла «Палестина, Палестина!..» интонационно-стилевой тон, заданный вначале, не меняясь по существу, обогащается, нарастает звучанием, полифонизируется, достигая высот и чеканности колокольного перезвона, но не теряя нигде той естественности, органичности, человеческой простоты, которая, как камертон, зазвучала вначале.

Нахождение стилистического адеквата оригиналу – такова одна из первых трудностей, которую должен преодолеть переводчик этого цикла. Стихотворение «Ты здесь» в русском переводе Валерия Тура начинается так:

Ты здесь – тысячелетних этих врат,

Ты здесь – ветрами сточенного камня,

Ты здесь – деревьев чахлых и оград

Коснулись мы сыновьими руками.

Врата скрипят который век подряд –

Они открылись тяжко перед нами.

Здесь со всевышним люди говорят,

А мы – с тобою в полутемном храме.

Первое знакомство с этими строками позволяет отметить очевидные особенности перевода. Это прежде всего ясно ощутимое стремление добиться «историчности» стиля стихотворения. Архаизация достигается, причем следует признать, что довольно умело, следующими средствами: троекратным повторением в трех первых строках обращения «Ты здесь…», старательно стилизованной лексикой, усложненной синтаксической конструкцией с инверсиями и переносами четкой чеканностью подчеркнутых рифм, наконец – использованием пятистопного ямба, со времен Пушкина признанного наиболее подходящим для «торжественных случаев».

Сопоставим все эти элементы с оригиналом. Прежде всего о «заглавном» обращении. Оно отнюдь не звучит по-грузински торжественным заклинанием, как это получилось в переводе. Выше уже отмечалась повествовательная интонация начальных строк стихотворения и даже близость их стилистике дневниковой записи.

Теперь о лексике и синтаксисе. Не вдаваясь в статистические сопоставления, отмечу здесь еще раз их функциональное назначение: создание естественной, органичной интонации поэтического сказа. Если лексическая стилизация перевода В. Тура кажется мне допустимой и ненавязчивой, то синтаксическая усложненность его напоминает попытку вернуться к элементам внешней трагедийности, высмеянной еще Белинским.

Вполне оправданным представляется мне способ рифмовки, избранный автором перевода, и самое «качество» рифм. Правда, использование перекрестных рифм вместо парных, преимущественно употребляемых в оригинале, придает стиху некоторую искусственность.

И, наконец, о ритме: десятисложный грузинский стих «принято» переводить пятистопным ямбом, хотя у Ираклия Абашидзе строение строки сложнее этого канонического размера и может быть выражено формулой: 3 + 2 // 3 + 2. Таким образом, мы имеем дело с соседствованием двух пятисложных полустрок, четко разделенных цезурой и состоящих из трехсложной и двухсложной стоп каждая. Ясно, что такая конструкция, звучащая в грузинском стихе совершенно естественно, была бы совершенно неорганичной в русском стихе, чуждой ему. Так что поиск иной стиховой структуры при взаимном переводе с таких разных по своему строю языков, как грузинский и русский, просто необходим. И потому решение В. Тура представляется мне совершенно закономерным.

Отмечу здесь, что при сравнении перевода с оригиналом зачастую выдвигаются требования абсолютного соответствия всех элементов стиха без учета того, что «разночтения» имеют неодинаковый характер. По своему происхождению они могут быть условно отнесены к следующим категориям:

1. В этом отношении, думается, искусственно и неорганично выглядит попытка насильственно «перемешать» дневниковые записи со стихотворениями соответствующих циклов, как это сделано в русском издании «Путевых очерков» И. Абашидзе: компоненты оказались столь несоединимыми, чуждыми друг другу, что ни в какие контакты не вступают [↩]
2. Ираклий Абашидзе, Палестинский дневник, «Заря Востока», Тбилиси, 1962, стр. 15.[↩]