По поводу статьи Павла Рыжакова «Заметки о «Пасхе в Энзели»»

Скромно озаглавив свой текст «заметками», автор во введении сразу расширяет задачу, намереваясь дать «ключи для понимания стихотворения в целом». Для этого берутся две линии — документально-автобиографическая и «линия Разина».

Синкретичность произведения Велимира Хлебникова (начиная с заглавия), встреча культур Запада (Севера) и Востока, о которой писал еще Ю. Тынянов («О Хлебникове», 1928), при этом не рассматриваются. В версии Павла Рыжакова основой «Пасхи в Энзели» служит «противопоставление Россия — Иран».

Избранный метод приводит, с одной стороны, к гипертрофии «линии Разина», а с другой — к умалению именно автобиографичности. Обратившись к персидскому анабасису «русского дервиша», Рыжаков ищет прежде всего контекстуальные переклички, особенно с легендарным походом Степана Разина.

Заметку читать интересно и познавательно. Автор не скрывает почти детективного процесса своих поисков, оптимистично обещая читателю разгадку «темных мест», — обещая несмотря на то, что разинский мотив в стихотворении маркирован лишь одним (любовным) куплетом песни, распеваемой красными моряками.

Первым успехом своего исследования Рыжаков считает установление правильного ударения в слове «Энзели» первой строки стихотворения. Это отправная точка ритмо-фонетического анализа. Тогда нам открывается созвучие «Энзели — сады» и «запускается череда удивительных рифм».

Но рифмы ли это? Ведь перед нами близкий к речитативу нерегулярный свободный стих. В своих регулярных стихах с регулярной рифмовкой Хлебников, как помнится, не употреблял неточных рифм или простых рифм на одной гласной. А тут — однообразные, высмеянные еще Крученых и/ы, ы/и, ы/ы/и: «нарынчи — улитки — Наргинь», «нарынчей — противной», «джи-джи — армянин»; а/а/а: «портахала — России Ка — карга» (неужели портахалá, а не портахáла?).

И уж совсем не рифмы (даже учитывая хлебниковское «косое созвучие») «голубой — сомы», «нарынчи — сучья». Везде натяжки, и все для того, чтобы подчеркнуть «открытое» Рыжаковым ударение. Ради этого исследователь раскодировал — иначе не сказать — стиховедческий тезаурус, дойдя до понятия некой «смысловой антирифмы». Ну тогда и свободный стих будет «плохописью», прямо по А. Жолковскому! Антирифмы Антихлебникова…

Да, можно настаивать на другом варианте ударения, но в свободном стихе его невозможно доказать, как ни ссылайся на субъективное ощущение того, что иначе «пропадает не только ясность рифм, но ломается и ритм». Какой именно ритм, Рыжаков не проговаривает, как будто бы нужный ритм задан по умолчанию, есть твердая норма.

«Вольные стихи» со спорадической рифмовкой у позднего (пореволюционного) Хлебникова убедительно рассматривались М. Гаспаровым [Гаспаров 1996]. Гаспаровскому академическому поуровневому анализу текста Рыжаков, похоже, и наследует. Статья тождественно имеет «Введение» и главку «Рифмы», но рифмы у него не срабатывают.

В документальной части своего разбора Павел Рыжаков проделывает нужную и добросовестную работу построчного комментатора. Автор вслушивается в малейшие оттенки интонации, всматривается в каждую запятую. И снова некоторые его тезисы требуют поправок.

Так, по допущению Рыжакова «»небо испуганных глаз» может обозначать не только глаза слушающих, но и мигающие огни маяка острова Нарген, указывавшего вход в Бакинскую бухту». В поиске реалистичной детали Рыжаков вчитывает то, чего нет в тексте. Глаза Хлебниковым сравниваются не с маяком, а со звездами, и эти глаза — женские. На слабый пол указывает эпитет «испуганных». Женщины глядят сквозь паранджу, ограждающую от дерзкого взгляда, — как в цитированном Рыжаковым письме Хлебникова сестре Вере, написанном сразу после прибытия поэта из Баку в Энзели: «Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с черными глубокими глазами».

В поэме «Тиран без Тэ» («Труба Гуль-муллы») герой с насмешливым «кощунством» представляется источником испуга: