«По границе прошлого с грядущим…»

– Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Борис Пастернак

 

А до конца тысячелетья

Совсем осталось мало лет

Сергей Наровчатов

 

1

Есть именно для нас, живущих на рубеже 80-х, особая острота в этом наровчатовском напоминании. Круг ежедневных забот и обязанностей, когда человека со всех сторон обступает его малое, бытовое время, а при этом – потребность в заботах нынешнего дня оглянуться далеко назад и заглянуть в будущее.

Именно в 60-е, а в особенности в 70-е годы такое стремление стало настоятельным в поэзии:

Ты

Не почитай

Себя стоящим

Только здесь вот, в сущем,

В настоящем,

А вообрази себя идущим

По границе прошлого

с грядущим.

 

И в то же время эти стихи замечательного поэта, только что ушедшего от нас, Леонида Мартынова о том, как в самих ежедневных заботах далекое и близкое окликают друг друга.

Тайна времени – едва ли не самая притягательная для поэзии, тем более что «всякое вступление в сферу смыслов, – напоминает М. Бахтин, – совершается только через ворота хронотопов» ¹.

Наша статья не о содержании отдельных стихов, но о содержательности разных лирических форм и принципов.

Прошлое, настоящее, будущее – не просто мотивы, но смысло- и формообразующие категории в поэзии достаточно серьезной и основательной. Три ракурса поэтического зрения. Три главных мотива заметок.

Вопросов здесь непочатый край. Жанр и объем этих заметок дают возможность поставить лишь некоторые из них и коснуться лишь некоторых поэтических судеб.

Впрочем, достаточно показательных в общей картине лирической поэзии.

Немного о методологии наших критических споров и этих заметок.

Может быть, беда многих нынешних дискуссий в том, что и они попадают в круг малого времени, а надо бы и на Большое время оглянуться.

Одни предаются скептицизму, другие уповают на небывалую фигуру. Все следят за сменой «громких», «тихих», «медитативных» и прочих. Словно бы лирику каждые пять лет охватывают новые порывы. Но школы не меняются. Они соседствуют. Меняются наши ожидания. Стоит ли всякий раз давать отмашку с секундомером в руках?

Не мельчим ли мы частенько понятие историзма, увлекаясь лишь мелкой рябью на поверхности воды? Вот и академик Д. Лихачев сетует, что пока, к сожалению, «яснее предстают перед нами отличия друг от друга мелких периодов, чем своеобразие и значение целых эпох» ². Ведь даже «короткие дистанции», по его же мысли, могут быть поняты, когда в расчет идут века и тысячелетия.

Займемся короткими дистанциями: ведь хочется поточнее вглядеться в лицо поэзии 70-х, почувствовать ее дальнейшее движение. Но будем держать в уме и масштаб целых эпох.

И если при тысячелетней оглядке нам видятся «Слово о полку Игореве» и основание Москвы, Куликовская битва и крестовые походы, Рублев и Дюрер, Босх и Бах, то в каком минутном соседстве при таком масштабе окажутся Пушкин и весь XIX век, а Маяковский и вслед идущая советская классика – попросту рядом. Разные поколения, но единая эпоха в поэзии.

Одним критикам в поэтических новациях XIX век мерещится чуть ли не далекой глухоманью. Другие ищут связи с классической традицией поверх поэтического взрыва XX века. Но и это звено не пропустишь.

А иначе получается вот что. С. Чупринин, например, обнаруживает, что у Д. Самойлова в цикле «Цыгановы»»быт приобретает статус бытия», и при этом говорит «о новом, принципиально (? – А. П.) новом качестве современного лирического стиха» ³.

А следом и Е. Ермиловой чудятся черты небывалости в бытийных устремлениях еще одного поэта: «Вот недавно стали говорить о проблеме быта и бытия в поэзии (кажется, ввел ее в обиход Ю. Кузнецов)… Это, конечно, проблема нашего времени» ⁴.

А ведь «бытийность», которой заболела современная поэзия и мы, ее критики, и в которой надо бы наконец разобраться, по-разному обнаруживается у многих поэтов – от Маяковского и до Заболоцкого. Сама же формула скорее всего от Пастернака идет. «Где я не получаю сдачи разменным бытом с бытия» – так определял он «даль социализма».

Да, удивительные вещи происходят, если опускается предшествующее звено. Все охотно цитируют В. Соколова:

Как я хочу, чтоб строчки эти

Забыли, что они слова,

И стали: небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева!

А вот и комментарий: «Эти прекрасные, зрелые строки принадлежат девятнадцатилетнему юноше, только-только открывшему свою поэтическую биографию» ⁵. И правда – прекрасные строки. Но так и хочется добавить словами А. Кушнера: «Известный, в сущности, наряд…» Разве же Пастернак не узнается сразу? А сам Кушнер? Кто это так на него похож?

Наверно, нежный Ходовецкий

Гравировал мои мечты:

И этот сад полунемецкий,

И сельский дом, немного детский,

И барбарисные кусты…

 

Похож на Кушнера на полстолетия его опередивший М. Кузмин. Я не ловлю с поличным. Я говорю о хороших поэтах и хороших стихах. Но нужен ли им пьедестал небывалости? Можно ли оценить их действительную новизну и самобытность, утаивая генеалогию?

Так получается, что у нас одни занимаются злобой дня, а другие прошлым. И даже ближайшее наследие раскапывают археологи-литературоведы. Едва ли не главной целью было бы сейчас преодолеть разрыв в анализе текущей поэзии и наследия, которые в живой практике приходят в ежеминутное соприкосновение.

Итак: «Наверно, нежный Ходовецкий гравировал мои мечты…», «Как будто Гуго ван дер Гус нарисовал все это…» – вновь и вновь вторит Кузмину Кушнер. Картины можно менять, как цветные стеклышки, через которые дети разглядывают мир. Стоит Кушнеру очутиться в зарослях сирени, как он спохватывается: «Здесь уже побывал Кончаловский, трогал кисти и щурил глаза». И это не просто обмолвка:

Тем сильней у забора с канавкой

Восхищение наше, с поправкой

На тяжелый музейный букет…

 

Цветные стеклышки можно менять, но принцип остается неизменным. Поправка на зрение предшественника. Сам Кушнер тоже говорит о поэтических перекличках⁶.

Настоящее разглядывается сквозь культурно-историческую призму. Явление ретроспекции. Как к нему отнестись?

Время от времени вспыхивают споры о книжной поэзии. Книжникам достается – за отсутствие живого дыхания. Впрочем, В. Турбин, например, и подтрунивает над «книжником» Кушнером, и внезапно в итоге благословляет его на этом пути⁷. Книжники всегда водились на Руси. Настоящие книжники нужны.

Речь не о тех, кто добросовестно пересказывает прочитанное. И даже не о тех, кто умно комментирует книгу или полотно. Ведь настоящий поэт, и просто разглядывая картину, вплавляет в нее энергию своего взгляда. Таков хотя бы цикл Ильи Сельвинского «Лувр».

Или поэтические интерпретации Заболоцкого. Не цитирую стихи, которые у всех на слуху. Портрет Струйской работы Рокотова увиден поэтом в ореоле горестной загадки.

Стихи о художниках, музыкантах, поэтах и их творениях – это особый, что ли, жанровый раздел лирики, знающий несравненные шедевры и, увы, знакомый с полуграмотной профанацией. Надо бы воздвигнуть плотину, чтобы остановить ее натиск.

Но явление ретроспекции и шире, и глубже, и драматичнее. Оно не только уводит нас в прошлое – оно через это прошлое выводит в настоящее.

При этом интересно, что ретроспекция переживается по-разному. Тот же Кузмин говорит о ретроспективизме как об «улыбающейся скуке вечного повторения», а вот Мандельштам воспринимает это иначе: «Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы, и петух, который прокричал под окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость» ⁸.

Все было встарь, все повторится снова,

И сладок нам лишь узнаванья миг.

 

И совсем уж неожиданно такое заявление: «А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему… Ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер» ⁹.

Слово «воспоминание» обернулось словом «предчувствие». Но это не словесные уловки. Не софистика и не оправдательная речь ретроспективиста. Революция для Мандельштама – пора мечтаний о новом классицизме. Ретроспективист, он перемещал незыблемые ценности в будущее. Наперекор себе и все-таки в согласии с собой…

Только после этого беглого экскурса в прошлое можно задуматься о судьбах ретроспекции в нынешней поэзии. Совсем иные исторические подоплеки и коллизии в экспансии исторической памяти. Но остаются в наследство некоторые выработанные психологические и стилистические приемы ретроспекции.

Движение в русле поэтической системы – это ее продолжение, но и поединок с ней. Новое содержание расшатывает ее, чтобы не быть ею подмятым. Это единоборство драматично и принципиально отличается от нынешней моды на «ретро», от ностальгической игры для копиистов, от «музея». Музей! Вроде бы и Кушнер с этого начинал: «Я в музее сторонкой, сторонкой, над державинской синей солонкой…»

Ведь и сам город – уникальное культурно-историческое явление: его улицы и набережные, фонари и туманы – живое продолжение музея. Но это особый музей – в котором мы живем, а не тот, который посещаем по воскресеньям.

Приятель жил на набережной. Дом

Стоял, облитый тусклым серебром,

Напротив Петропавловки высокой.

К столу присядешь – невская вода,

Покажется, вот-вот войдет сюда

С чудной ленцой, с зеленой паволокой.

Как не отдаться нахлынувшей ностальгической волне?

Мне нравился оптический обман.

Как будто с ходу в пушкинский роман

Вошел – и вот – веселая беседа.

Блестит бутыль на письменном столе,

И тонкий шпиль сияет в полумгле,

И в комнате светло, не надо света.

 

Любопытно: здесь и эхо известных пушкинских строк, но и – строк Анненского: «…Не потому, что от Нее светло, а потому, что с Ней не надо света». Оптический обман ретроспекции таков, что нередко не одна, а целый набор линз выправляет ваше внутреннее зрение.

Но Кушнеру надобно с ходу войти в пушкинский роман лишь для того, чтобы тут же – ибо «совестно играть в печаль чужую» – вернуться обратно, переходя на нынешний лексикон: «Наверное, здесь раньше жил швейцар в двухкомнатной квартире. Или дворник».

Как же пробиться к своей печали и своей судьбе, если в любом жесте и движении таится отныне это удвоение? «Мой сад с каждым днем увядает». И мой увядает! И мой!» – откликается Кушнер. «Уж не роняет больше, обронил продрогший лес убор свой знаменитый», «И ты не дремлешь, друг прелестный, а щеки варежкою трешь».

Но это реплика шутливая – в морозное утро, в ожидании автобуса, среди таких же спешащих на работу.

Кушнер не хочет выходить в Большое время, минуя круг обыденности и «суровый смысл понятный ежедневного труда». В его представлении романтический ореол исключительности художнику не к лицу:

При всем таланте и уме,

В библиотечной полутьме

Так и состаришься, друг милый,

А я на школьных сквозняках

Состарюсь, мел кроша в руках,

Втирая в доску что есть силы…

 

Это уже по нашу сторону кулис – настоящее… Получается почти невероятное. Да, в поэтических прогулках Кушнера по городу часто давит на читателя излишняя мемориальность, груз исторических воспоминаний стесняет живое дыхание, а культура иной раз выступает на поверхность стиха, «как сахар прошлогоднего варенья», если воспользоваться метким выражением Маршака. Кого-то это и раздражает. Но, с другой стороны, кто более Кушнера в его поколении был тщателен в стремлении вылепить в лирике определенный человеческий тип, современный, со всем кругом знакомых нам коллизий. Интеллигента. «Петербуржца»-ленинградца. Типическое лицо в типических обстоятельствах. И как он досконален в психологическом анализе своего героя! Как он хочет уловить пульс и тон нового десятилетия: «Посреди семидесятых, длинноногих, угловатых, обступивших нас годов…»

Поэт резко рвет со своим былым ретроспективизмом: «Аналогий с прошлым веком не хочу, как с прошлым снегом…»

Но рвет ли? Или занят делом более интересным и трудным – согласованием времен?

Еще в 60-е годы Кушнер писал стихи, где создавал сдвоенный образ прошедшего и настоящего, двух веков русской истории:

Два наводненья, с разницей в сто лет,

Не проливают ли какой-то свет

На смысл всего?

Не так ли ночью темной

Стук в дверь не то, что стук двойной, условный.

 

Аналогия сохраняется, но перестает быть тотальной. Исторический прообраз окликает будущего двойника, но у того – свое лицо. «Двух наводнений видимая связь» – это два моментальных снимка, два озарения, мгновенно выхвативших из тьмы столетие русской истории.

Художественное время у Кушнера имеет свое строение. В нем очередность эпох уступает ощущению их одномоментности.

На стихах Кушнера – печать единственного в своем роде города. Но есть выходы и в другие эпохи и страны. Эрмитажный зал оказывается межой двух времен. Они глядятся друг в друга: пейзаж в золоченой раме и современный пейзаж, обрамленный окном.

Эстетический эффект возникает от мысленной возможности войти и в ту и в эту картину:

И блестят в Амстердаме

Цеховые дома,

Словно живопись в раме

Или вечность сама.

 

Картину хочется «раскавычить», от рамы освободить, а живую картину рамой «поймать», уравнять живое мгновение с увековеченным в правах на жизнь:

Впрочем, нам и не надо

Уезжать никуда,

Вон у Летнего сада

Розовеет вода,

 

И у каменных лестниц,

Над петровской Невой,

Ты глядишь, европеец,

На закат золотой.

 

Картина оказывается «живым окном» то в одну, то в другую, то в третью эпоху. Само же окно хочет быть увековеченной картиной:

Коллекции моей не угрожают

Ни ржавчина, ни пыль. Хранится в ней

С полсотни ленинградских влажных окон…

 

Коллекционируя окна друзей и знакомых – на Охту, на Марсово поле, на Карповку, на Лиговку, на «Русский дизель» или Кронверкский, – поэт схватывает и разные временные лики города.

Какой смысл в данном случае имеют эти игры с рамой? ¹⁰ Вспомним начало наших заметок – разговор о быте и бытии. Картина и живой обиход рассматривают друг друга и взаимно просвечивают. При этом картина словно бы дарует обиходу заряд бытийности. Но и обиход снимает с картины чопорность и музейное отчуждение.

Ведь то, что нынче глядится историей, было тоже обыденностью. А нынешняя обыденность для потомков будет историей. Кушнер и стремится в нынешнем обиходе явить культурно-исторические и бытийные потенции, а культурно-исторические реалии спустить на землю. Задача эта двуединая¹¹.

Таков самый общий смысловой каркас хронотопа. Любовь поэта к живописи «голландского покроя» наиболее показательна. Ведь она увековечивает самую что ни на есть живую плоть. Самый откровенный быт возводится в ранг бытия. Примеряя к себе раму и антураж такой картины, поэт обнаруживает большой зазор между собственной жизнью и изображением:

Ты бокал суешь мне в руку,

Ты на стол швыряешь дичь

 

И сажаешь нас по кругу,

И не можешь нас постичь.

 

Так поэт начинался. Но творческая логика вела в глубь постижения современности. Картина или книга вживаются в плоть стихотворения, становясь не призмой, а фоном современного изображения. И в то же время – его живым участником.

Итак, в этом случае прошлое сдалось на милость настоящего. Но с настоящим свои трудности.

Вознесенский просто болен «ностальгией по настоящему», по супернастоящему:

Отчего в наклонившихся ивах –

ведь не только же от воды, –

как в волшебных диапозитивах,

света плавающие следы?

 

Как этими современными слайдами передразниваются волшебные призмы ретроспективистов! Или – совершенно поразительное видение: «А в голубых листах капусты, как с рокотовских зеркал, в жемчужных париках и бюстах век восемнадцатый витал». Не от картины – к живому впечатлению, а от него – к картине.

Настоящее здесь само готово стать призмой для разглядывания прошлого.

1. М. Бахтин, формы времени и хронотопа в романе, в кн. «Вопросы литературы и эстетики», «Художественная литература», М. 1975, стр. 406. В этой работе читатель находит исследование хронотопических ценностей разных степеней и объемов.[↩]
2. Д. С. Лихачев, Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили, «Наука», Л. 1973, стр. 4.[↩]
3. «Литературная газета», 16 июля 1975 года.[↩]
4. «Литературная газета», 24 августа 1977 года.[↩]
5. В кн.: Владимир Соколов, Четверть века, «Советская Россия», М. 1975, стр. 4.[↩]
6. А. Кушнер, Заметки на полях, «Вопросы литературы», 1980, N 1.[↩]
7. См.: «Дружба народов», 1976, N 7, стр. 275, 278.[↩]
8. О. Мандельштам, Слово и культура, в его кн. «О поэзии», «Academia», Л. 1928, стр. 8.[↩]
9. О. Мандельштам, Слово и культура, стр. 7 – 8.[↩]
10. При этом надо иметь в виду «рамочность» искусства как краеугольную эстетическую проблему. См. об этом во вступительной статье Ю. Бородая к кн. А. Лосева «История античной эстетики» («Искусство», М. 1963).[↩]
11. Этой эстетической установки совершенно не улавливает. В. Курбатов, упрекая поэта за то, что «повседневные подробности обращаются в культурно-исторические детали» («Литературное обозрение», 1980, N 3, стр. 40). На деле они вместе – и то и другое.[↩]