№1, 1982/Обзоры и рецензии

Плоды неравнодушия

Евг. Евтушенко, Талант есть чудо неслучайное. Книга статей, М., «Советский писатель», 1980. 440 с.

Вслед за рецензируемым изданием вышел сборник публицистики Евтушенко «Точка опоры» (М., «Молодая гвардия», 1981), – тут критика является лишь составной частью содержания и во многом дублирует книгу «Талант есть чудо неслучайное». Этого сборника я коснусь лишь в той мере, в какой он дополняет и уточняет рецензируемое издание.

«Поэт в России – больше, чем поэт», – переживая взлеты и падения, паузы и снова взлеты, Евгений Евтушенко не устает работать именно под этим девизом.Очевидным взлетом, на мой взгляд, является книга его статей «Талант есть чудо неслучайное» – книга, объединившая критические выступления (в основном о поэзии и лишь изредка – о прозе, живописи, кино) Евтушенко, в последние лет пятнадцать то тут, то там появлявшиеся в периодике.Сам по себе замысел такой книги был рискованным: очень уж многочисленны (полсотни материалов), разнородны и разномасштабны статьи и заметки, портреты и рецензии, речи и реплики, из которых Евтушенко предстояло сложить цельную мозаику. Замысел, однако, удался – книга читается как единое повествование, увлекательное и поучительное.Что же роднит эти размышления о российской словесности XIX века и о современной гражданственности как форме самовыражения, эти незаискивающие признания в любви классикам и острохарактерные портреты коллег-современников – от Винокурова, Слуцкого, Глазкова до Ахмадулиной, Кушнера, Чухонцева? Конечно, образ автора.»Разноголосица», которую иной литературный брюзга и недоброжелатель охотно назовет всеядностью или разбросанностью, на самом деле представляется весьма завидной и сегодня едва ли не уникальной широтой взгляда, умением (как и в лучших стихах Евтушенко) не потерять, а выразить себя и свое время в многообразии интонаций, тем и лиц. Лучше всего об этом свойстве Евтушенко сказал однажды Владимир Соколов:

Я люблю твои лица. В каждом

Есть от сутолоки столетья.

 

Но одно лишь неоспоримо,

Навсегда, сквозь любые были,

То единственное, без грима,

За которое полюбили.

Итак, «единственное, без грима» лицо автора и делает книгу «Талант есть чудо неслучайное» как зарисовками литературного времени, так и автопортретом самого Евтушенко.Одна из важнейших, варьирующихся то локальнее, то обобщеннее, мыслей книги – мысль об ответственности литератора перед читателем, современником и потомком. «Исторический опыт нашей страны, – пишет Евтушенко, — изучается и будет изучаться и по нашей литературе, по нашей поэзии, ибо никакой документ сам по себе не обладает психологическим проникновением в сущность факта. Таким образом, лучшее в советской литературе приобретает высокое значение нравственного документа, запечатляющего не только внешние, но и внутренние черты становления нового, социалистического общества. Наша поэзия, если она не сбивается ни в сторону бодряческого приукрашивания, ни в сторону скептического искажения, а обладает гармонией реалистического отображения действительности в ее развитии, может быть живым, дышащим, звучащим учебником истории…» (стр. 14 – 15). Это суждение могло бы, пожалуй, показаться излишне «газетным» и прописным, если бы не подкреплялось глубиной и выстраданностью отдельных аналитических звеньев евтушенковской книги.

Евтушенко умеет оценить и доказать весомость чужого поэтического слова даже там, где оно, казалось бы, чрезвычайно далеко от его собственной поэтики и вообще внешне лежит на периферии нынешних литературных мод. Он с равно пристальным интересом всматривается в «печальное мерцание» музы Баратынского и распутывает «крепкий крестьянский узелок замечательной поэзии Ивана Саввича Никитина»; погружается в «саркастический романтизм» Маяковского и любуется поэтическими достижениями «неповторимо драгоценной фронтовой плеяды»; разгадывает секрет Антокольского, у которого «и картонный меч наливается стальным блеском истинности», и пишет о «лирической социальности» Смелякова…

На статье о Ярославе Смелякове стоит задержаться с особенным вниманием – это, быть может, лучшее из созданного пока Евтушенко-критиком. Разбитая на небольшие главки с выразительными эпиграфами, статья сочетает в себе несколько равновеликих начал. Во-первых, назвав очерк «Смеляков – классик советской поэзии», автор со всей серьезностью стремится дать определение «классики» – предмета, до сих пор дискуссионного и весьма животрепещущего.

«Классика – это концентрированное запечатление настоящего по таинственному социальному заказу будущего… Такова русская классическая поэзия девятнадцатого века, и такова ее своенравная, но неоспоримо родная дочь – русская советская поэзия двадцатого века, из-под чьей красной косынки, метростроевской каски или солдатской ушанки со звездочкой проглядывают те же изменившиеся, но единокровные черты» (стр. 91). Обозначив масштабы и критерии разговора, Евтушенко далее, на протяжении всего очерка, нигде их не мельчит.

Во-вторых, в статье честно и достойно рассказана «биография Смелякова – с черными дырами разрывов» (стр. 97), подняты материалы критических дискуссий вокруг смеляковской поэзии 30-х годов, показан его непростой человеческий характер («Самодурство в нем было, чиновничество – никогда» – стр. 99). Кстати, рассказ этот обогащен крупицами непосредственных впечатлений и воспоминаний самого Евтушенко… В-третьих, поэзия Смелякова рассматривается здесь в точно очерченном контексте. Как неожиданно и убедительно сопоставление его ранних стихов со «Столбцами» Заболоцкого! Как уместно введены в статью пронзительные стихи из архива Смелякова, посвященные дружбе трех поэтов:

…Я был тогда сутулым

и угрюмым,

хоть мне в игре пока еще везло.

Уже тогда предчувствия и думы

избороздили юное чело.

А был вторым поэт Борис

Корнилов.

Я и в стихах и в прозе написал,

что он тогда у общего кормила,

недвижно скособочившись,

стоял.

А первым был поэт Васильев Пашка,

златоволосый хищник ножевой,

не маргариткой вышита

рубашка,

а крестиком – почти за упокой…

…Вот так, втроем, мы

отслужили слову

и искупили хоть бы часть

греха –

три мальчика, три козыря бубновых,

три витязя российского стиха.

В-четвертых, все перечисленные достоинства статьи не делали бы ее серьезным, без скидок, фактом литературной критики, если бы не точный анализ – в частности, наблюдения над силой смеляковского эпитета, превосходящего у него силу метафоры. (Объективности ради замечу в скобках, что не во всех статьях стиховедческий анализ Евтушенко серьезен: так, некоторые его рассуждения о поэтической культуре Маяковского попросту наивны и на фоне известных исследований, скажем, В. Тренина и Н. Харджиева выглядят «изобретением велосипеда».)В статье о смеляковском творчестве есть еще одна, чрезвычайно характерная для Евтушенко-критика, нота – спокойно и обстоятельно размышляя о поэте, он внезапно и резко оборачивается к читателю: «Читатели поэзии! Когда вы будете брать в руки книги Смелякова, не забывайте, какой ценой он выстрадал право говорить о революции, о первых пятилетках, о патриотизме. В его гражданственности нет ни тени приспособленчества, ни тени художественного цинизма…» (стр. 100).Образ читателя присутствует в книге «Талант есть чудо неслучайное» постоянно. Часто Евтушенко прямо, без обиняков, говорит о взаимоотношениях «читатель – поэт», подспудно учитывая и свой, нелегкий в этом отношении, опыт: «Переломный момент в жизни поэта наступает тогда, когда, воспитанный на поэзии других, он уже начинает воспитывать своей поэзией читателей. «Мощное эхо», вернувшись, может силой возвратной волны сбить поэта с ног, если он недостаточно стоек, или так контузить, что он потеряет слух и к поэзии, и ко времени. Но такое эхо может и воспитать» (стр. 15).

Своевременные замечания вносит Евтушенко и в трактовку проблемы «читатель – поэт – критик», обозначая две опасности, лежащие на путях этого контакта. «В какой-то момент известная часть читателей стала отворачиваться даже от Маяковского, потому что чуть ли не в каждую газетную статью на кукурузную или деревообрабатывающую тему всовывались его цитаты. Некритическое навязывание даже самых великих поэтов иногда отвращает от них читателей» (стр. 106). С этой опасностью соседствует другая, внешне противоположная: «По отношению к ряду поэтов, уже давно и заслуженно пользующихся любовью читателей, у нашей критики существует заранее приготовленная скептическая гримаса. Когда поэт уже завоевал признание читателей, ему эта гримаса не страшна. Опасней другое – незамечание критиками поэта, когда их равнодушие стоит стеной между поэтом и читателями. Стена эта, конечно, не каменная, а ватная, но камень придает резонанс каждому слову, а вата поглощает возможность широкого эха» (стр. 261). Надо отдать должное Евтушенко-критику: всей своей работой в этой области он стремится восстановить разрушительные последствия как некритического навязывания читателю классиков, так и скептически-кислого молчания вокруг некоторых талантливых современников.

Вернемся, однако, к образу читателя, который – даже и не поименованный – определяет интонации книги «Талант есть чудо неслучайное». Интересно, что здесь образ читателя не статичен и даже не един. Например, в статьях «Уроки русской классики» и «Большое и крошечное» гипотетический читатель – явно начинающий литератор, которого Евтушенко хочет зарядить общественной активностью, вывести из элегической «псевдогармонии» или «бравурной легковесности». В статьях о Цветаевой или Симоне Чиковани, Кедрине или Самойлове – это прежде всего читатель-единомышленник, с которым хочется поделиться мыслями, будучи уверенным, что тебя поймут, одобрят, дополнят. К другому читателю обращены заметки о Межирове или Вознесенском – заметки, которые (так мне представляется) по скрытой своей природе ближе к письму, где герой исследования и есть адресат, где много внутрипрофессиональных тонкостей, намеков, недоговоренностей; основной, широкий читатель в данном случае – лишь свидетель диалога, идущего «в стенах мастерской». А вот статьи о Луконине или Щипачеве из «Точки опоры» заставляют подумать еще об одном типе читателя, – тут Евтушенко все время словно бы возражает некоему снобу, скептику, оппоненту, который творчество поэтов, автору дорогих, недооценивает. Виден на страницах евтушенковских статей и силуэт пятого адресата: в разговоре о Есенине или Рубцове автор «защищает» их от горе-поклонников и лжеподражателей – именно к ним не раз обращается Евтушенко-полемист: «Некоторые молодые, стремящиеся подражать Есенину, а сейчас и Рубцову, с безосновательной высокомерностью, свойственной недостаточно духовно грамотным людям, пытаясь «выдать» так называемые стихи «от земли», искусственно отворачиваются от достижений как отечественной, так и мировой культуры, чтобы им «ничто не мешало»… Есенин вовсе не был таким необразованным человеком, как это приписывали ему сомнительные легенды. Насколько я помню Рубцова, он читал больше, чем, может быть, все его подражатели вместе взятые… Должен сказать не только о подражателях Рубцову, но и о некоторых его интерпретаторах, которые с запоздалой посмертной услужливостью пытаются не только представить поэта единственным певцом земли русской, но и с помощью его имени бесперспективно стараются отлучить от этой земли поэтов, работающих в другой манере. Был бы жив сам Рубцов, он бы первый восстал против этого» (стр. 145 – 146).

Борьба с псевдопатриотизмом, с «умиленной этнографией» (стр. 25), с возвышением «своего народа за счет унижения других» (там же), с «вываливанием декоративных православных крестов поверх рубахи» (стр. 262) – одна из самых последовательных и принципиальных позиций книги «Талант есть чудо неслучайное». Это – следствие широты (а отнюдь не всеядности!) евтушенковского мировоззрения. Говоря о своей дружбе с Владимиром Соколовым, Евтушенко замечает: «Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью – он никогда не делит поэтов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он навсегда научил меня» (стр. 12).

В книге «Талант есть чудо неслучайное» критические выводы и уроки живого общения, как мы видим, повсеместно переплетаются… Это естественно: в статьях Евтушенко сильна линия мемуарно-портретная. Многие из его зарисовок по памяти – воистину хороши. Вот портрет Леонида Мартынова из очерка «Гость из Лукоморья», опубликованного в «Точке опоры»: «Однажды, в пятидесятых, я встретил Мартынова на Садовом кольце. Был душный августовский вечер, и поэт шел сквозь огни и людей, не смешиваясь с ними, своей особой скачущей походкой, как будто пребывал в состоянии внутренней невесомости, и только невидимые свинцовые пластины, прибитые к его подошвам, не позволяли ему взлететь над троллейбусами и крышами. Под мышкой у него был огромный арбуз, и Мартынов хрустел алым треугольником, вынутым из окошечка, где в сахаристо искрящейся мякоти чернели густые семечки» («Точка опоры», стр. 58). Перед нами – и реалистически точный портрет человека, и метафора, передающая характер мартыновской музы, одновременно сказочно-державной и прозаически-заземленной…

Лишь в немногих случаях Евтушенко-портретисту изменяет чувство такта и мемуарной дистанции. Воспоминания о поэтической молодости Глеба Горбовского я бы определила как преждевременные мемуары, которые, кстати, иллюстрируют слова Блока, сочувственно цитируемые самим же Евтушенко: «Нельзя приучать публику к любопытству насчет писателей в ущерб любознательности насчет литературы» («Точка опоры», стр. 10). Думаю, что в данном случае мемуарные средства не вполне оправданны даже самой благородной целью – на материале живой поэтической судьбы сказать об «искусстве самоочищения». Впрочем, предельная откровенность в разговоре о чужом литературном пути, быть может, и завоевана Евтушенко: столь же строг, безжалостен и откровенен он, упоминая о собственных поисках, подражаниях, заблуждениях. Об этом автор говорит по обыкновению впрямую, но порой как бы и «в третьем лице». Да-да, подчас Евтушенко (не берусь утверждать, но предполагаю, что небессознательно) вносит в черты портрета Некрасова ли (см. стр. 44), Маяковского – явные элементы самоанализа… Что ж, это и законно, и понятно, ибо книга критических статей Евгения Евтушенко написана все же именно поэтом. Отсюда – автопортретность, отсюда – образность и метафоричность речи, отсюда – многочисленные переклички между критическими высказываниями Евтушенко и его же стихами. Например, читая страстный призыв: «…Талантливые добрые люди, не отдавайте гражданственность в руки бездарных недобрых людей, доведите бездарностей до того, чтобы они, а не вы, были вынуждены стать общественно пассивными!» (стр. 18), – сразу вспоминаешь совсем ранние (1954 год) стихи «При каждом деле есть случайный мальчик…» с афористичной концовкой:

Когда порою, без толку

стараясь,

все дело бесталанностью губя,

идет на бой за правду

бесталанность –

талантливость, мне стыдно

за тебя, –

и отдаешь должное последовательности авторских взглядов. Точно так же дополняют друг друга статья о Смелякове и давнее стихотворение «Он вернулся из долгого…». К поэме «Братская ГЭС» и некоторым лирическим стихам мимоходом даны интересные автокомментарии. Но именно мимоходом! В книге «Талант есть чудо неслучайное» (многих ее героев, увы, не было возможности даже упомянуть в рецензии) собственная поэзия интересует Евгения Евтушенко лишь косвенно.

Главное, что привлекает в этой книге, – неравнодушие к чужим, знаменитым и незнаменитым, удачам, которые Евтушенко встречает без той самой, по Блоку, «надменной улыбки» поэта, а, напротив, с жадным и щедрым интересом.Что касается «досадных огрехов», то их, помимо обозначенных мною, отметят – каждый по-своему – и благодарный читатель, и раздраженный противник (а разве их может не быть у любой страстной и искренней книги о насущных проблемах поэзия?), и редактор будущих переизданий.

Здесь же важнее подчеркнуть другое: статьи Евгения Евтушенко, собранные в единый том, – явление в нашей литературной повседневности свежее и отрадное.

Цитировать

Бек, Т.А. Плоды неравнодушия / Т.А. Бек // Вопросы литературы. - 1982 - №1. - C. 221-226
Копировать